НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: ПИСЬМА БАТЮШКОВА (ФРИДМАН)

ПИСЬМА БАТЮШКОВА (ФРИДМАН)

Источником романтических тенденций Батюшкова была борьба за свободу человеческой личности, подавленной и униженной в самодержавном государстве. Основой же его реалистических устремлений являлись наблюдения над жизнью, возникшие как результат желания пристально вглядеться в действительность. Большую роль сыграли здесь письма Батюшкова к друзьям, отражавшие эти наблюдения: они служили для него школой реалистического изображения действительности и в этом плане стимулировали и облегчали возникновение его лучших художественных очерков.

Переписка просвещенной дворянской интеллигенции первой четверти XIX в. была очень интенсивной прежде всего потому, что она в известной мере заменяла формы общественности, отсутствовавшие в самодержавном государстве. Огромное эпистолярное богатство скопилось, например, у А. И. Тургенева — одного из самых ревностных «писателей писем» (в 1825 г. он извещал, что у него лежит целый «портфель с письмами Карамзина, Дмитриева, Батюшкова, Жуковского» 349), и у Вяземского, Остафьевский архив которого до сих пор служит ценнейшим источником для изучения пушкинской эпохи (в 1820 г. Вяземский сообщал, что у него скопилась «пропасть» писем А. И. Тургенева, Жуковского и Батюшкова 350). За свою жизнь Батюшков написал большое количество писем: по собственному шутливому выражению, он «разорился на письма» 351. В майковском издании опубликовано более 300 писем Батюшкова, составляющих большой том, значительно превосходящий по своему объему том, в котором напечатаны очерки Батюшкова. Этим отнюдь не исчерпывается эпистолярное наследие Батюшкова: достаточно сказать, что в Государственном литературном архиве в фонде Вяземского хранится более двадцати неопубликованных писем Батюшкова, частично использованных в нашей работе. А главное, можно с полной уверенностью утверждать, что очень многие письма Батюшкова до нас не дошли, и, таким образом, наши представления о его эпистолярных «опусах», к сожалению, гораздо у́же и беднее того, что было в действительности.

В письмах Батюшков рассказывал друзьям о своей жизни и обменивался мыслями о животрепещущих общественных и литературных вопросах. Еще Белинский отметил, что письма «знакомят с личностию Батюшкова как человека» 352. Батюшков как бы разговаривал с друзьями на бумаге, и это помогало ему преодолевать минорные настроения. Один из психологических моментов, располагавших к такому общению с друзьями, Батюшков живо изобразил в письме к Гнедичу: «Я сто раз брал книгу, и книга падала из рук. Мне не грустно, не скучно, я чувствую что-то необыкновенное, какую-то душевную пустоту.... Что делать? Разве поговорить с тобою?» 353. Эту «душевную пустоту» Батюшков старался заполнить и перечитыванием адресованных к нему писем, которые сохраняли для него значение дружеской беседы. В январе 1817 г., находясь в деревне, Батюшков рассказывал Вяземскому о том, как он пересматривает письма Жуковского и самого Вяземского: «Я теперь живу с ним и с тобою. Разбираю старые письма его и твои и еще некоторых людей, любезных моему сердцу. Веришь ли, что это занятие есть лучший мой отдых, и легко поверишь: я один одинехонек» 354.

Личность Батюшкова запечатлелась в письмах так ярко, что и через много лет она возникала перед его друзьями как живая. Вяземский, прочитавший в глубокой старости ряд писем Батюшкова, напечатанных в «Русском архиве», сообщал издателю этого журнала: «На меня живее всего подействовали письма Батюшкова. Другие будут читать эти письма, а я их слушаю. В них слышится мне знакомый, дружественный голос» 355.

Однако письма Батюшкова не только отразили характерные черты личности поэта; многие места в этих письмах отличаются подлинной художественностью. Сам Батюшков нередко видел в письмах не только средство передачи своих мыслей и чувств, но и сферу художественного творчества; в этом смысле показательно, что в молодости он сопровождал некоторые письма рисунками, которые должны были образно раскрыть их содержание. Батюшков совершенно сознательно работал над языком писем и, обращаясь к друзьям, следил за своим «слогом». Однажды, адресуясь к Вяземскому, он обратил внимание на то, что в одной фразе три раза повторяется слово «который», и сейчас же это отметил: «Сколько которых! Извини! Я разучился писать» 356. Иногда Батюшков шутливо уверял, что именно письма к друзьям его настоящее литературное дело, его настоящий «род» в литературе. Во время сочинения «Умирающего Тасса» он писал Вяземскому: «Проза надоела, а стихи ей-ей огадили. Кончу «Тасса», уморю его и писать ничего не стану, кроме писем к друзьям: это мой настоящий род. Насилу догадался» 357. В этой шутке была доля правды: Батюшков подчас смотрел на письма с эстетической точки зрения. Такое отношение к ним он сохранил даже в пору душевной болезни, о чем свидетельствует замечательный факт, приведенный в книге И. Н. Розанова «Русская лирика»: «Когда однажды ему прочли напечатанные в журнале его письма, написанные им в молодости, он с интересом прослушал их и воскликнул: «Как хорошо написано!», но не понял, что это его собственные письма» 358. А друзья Батюшкова в его письмах, особенно посланных из «чужих краев», ценили мастерство описаний. А. И. Тургенев сообщал Вяземскому в 1819 г., что он получил письмо от Батюшкова из Неаполя, «прелестное по описанию и слогу» 359 (ср. написанное на день раньше письмо А. И. Тургенева к Дмитриеву, где говорится об этом «прелестном письме» Батюшкова: «Наблюдения и замечания его описаны в прекрасном слоге. Он точно имеет ум наблюдательный, который возвышается его воображением» 360).

В эпистолярном наследии Батюшкова мы находим разные типы писем. Никаких художественных моментов нет, например, в большинстве писем поэта к сестре: они посвящены материальным и бытовым вопросам и написаны «деловой прозой» (см. начало одного из таких писем Батюшкова: «По отправлении письма моего, любезный друг, я узнал, что перевод имения из приказа в опекунский совет прямо истинно невозможен, ибо одно присутственное место с другим никаких сношений иметь не может» 361). Нет художественных моментов и в письмах Батюшкова к «уважаемым» высокопоставленным лицам — в письмах, выдержанных в искусственных тонах подчеркнутой вежливости. Сообщая Вяземскому о том, что он хочет поблагодарить его жену-княгиню, приславшую фрукты, больной Батюшков восклицает: «Спешу отвечать на ее плоды риторическими цветами, которые во сто раз покажутся ей бледнее моего лица» 362. Этих «риторических цветов» очень много в полных чинопочитания письмах Батюшкова к сановному поэту Дмитриеву (одно из его писем к Дмитриеву начато словами: «Ваше превосходительство! Я имел счастие получить письмо ваше. Не нахожу слов для изъявления вам, милостивый государь, душевной признательности...» 363).

Однако большинство писем Батюшкова адресовано друзьям — видным участникам русской литературной жизни; в них нетрудно найти художественные приемы, обусловленные общими закономерностями прозаического стиля Батюшкова.

В письмах Батюшкова встречаются мифологические и античные образы, говорящие об известной связи его прозаического стиля с традициями классицизма. Батюшков, например, замечает: «У меня Брутово сердце для стихотворных детей моих: или слава, или смерть» 364. Он выражает желание вернуться из финляндского похода «под тень домашних богов» 365 или сообщает Гнедичу, что одна их общая знакомая «похожа на нимфу, на младшую грацию» 366. Вяземскому он внушает, что ограничить себя пародийными вещами, направленными против шишковистов, «все равно, что Ахиллесу палицей бить воробьев» 367. И некоторые стихи, введенные Батюшковым в текст писем, наполнены мифологическими и античными образами (см. хотя бы в письме Батюшкова к Северину стихи, начатые словами: «Быть может, их Фетида // Услышала на дне», где идет речь о «страницах нереид», венчанных лотосом 368).

Но гораздо типичнее для эпистолярного стиля Батюшкова ироническая игра мифологическими и античными образами, свидетельствующая об отказе от традиций классицизма. Иногда эти образы служат материалом для комических сравнений. «Я чай, твой Ахиллес пьяный столько вина и водки не пивал, как я походом»,— пишет из Нарвы Батюшков переводившему «Илиаду» Гнедичу 369. В другом письме Гнедичу Батюшков саркастически предлагает членам «Беседы» «переодеваться в женские платья», чтобы Крылов выступал «в виде Сафы, Карабанов — под покрывалом Коринны, Хвостов — в виде Венеры Анадиомены или Филометы, весь нагой...» 370. Те же мифологические и античные образы, которые Батюшков временами применяет серьезно, гораздо чаще даются в его письмах остро иронически. Поэт советует Гнедичу вылить перед «своим пенатом» «капли три помоев чайных, либо кофейных» и увенчать его «за недостатком дубовых листьев листами Анастасевичева журнала» 371. Прося Гнедича прислать в деревню турецкого табаку, он излагает свою просьбу следующим образом: «Помнишь ли, что Брут говорил в сенате на улице, дома, в храмах, на площади, на судне? Он говорил: «Гибель Карфагене!» Я не Брут, так говорить стану: дай табаку»! 372. Сюда же относится фамильярное обращение с героями мифологии и античной истории, создающее комический эффект. «Музы, музочки не отстают от больного»,— пишет Батюшков из деревни Жуковскому, сообщая, что он, лежа в постели, завершил «опыт в прозе» 373. Такой же иронической цели служит составление «отчеств» из античных и мифологических имен: Державина Батюшков шутливо называет «Орфеем Орфеичем» 374, а знаменитого римского лирика «Горацием Флакковичем» 375. Интересен еще один сходный прием: Батюшков делает конкретными мифологические образы и переносит их в атмосферу будничной жизни, тем самым очеловечивая и снижая эти образы. В одном из его писем к Вяземскому читаем: «Заеду к тебе освидетельствовать твою музу» 376. Показателен в этом смысле образ Парнаса, часто фигурирующий в рассуждениях Батюшкова на литературные темы. Недовольный засильем шишковистов на русском литературном Парнасе, он превращает этот образ в почти натуралистическое олицетворение самых отрицательных черт произведений «беседчиков» и в то же время придает ему бытовой колорит. Парнас для Батюшкова «лужа» 377, место, где можно видеть «только ослов» 378, у его «подошвы» лежат «грязь и навоз» 379. И если в письма Батюшкова иногда вкраплены стихи с серьезными мифологическими образами, то несравненно чаще в его эпистолярном наследии встречаются насмешки над их применением в поэзии (в письме к Гнедичу Батюшков дает такую пародию на «Стихи похвальные Парижу» Тредиаковского, помещенные в приложении к «Езде в остров любви»,— «Играйте, о невские музы, играйте во свирели, флейдузы!» 380. Эта пародия понравилась Гнедичу. «Музы и флейдузы» меня уморили»,— отвечал он Батюшкову 381).

В письмах Батюшкова ясно ощутима и лирическая струя: обращаясь к друзьям, он раскрывает свой внутренний мир. Хотя Батюшков однажды и подчеркнул, что он пишет «письмо, а не элегию» 382, в его эпистолярных «опусах» есть отзвуки сентиментальной элегической традиции и карамзинские штампы преувеличенной чувствительности. Батюшков называет Гнедича «жестоким другом» 383 или заявляет, что некоторые места в произведениях Мерзлякова «невольно исторгают слезы» 384. В особенности много таких образов, производящих почти комическое впечатление на современного читателя, в ранних письмах Батюшкова; он, например, пишет отцу: «Я... пред Всевышним пролию реки слез и испрошу вам здравия...» 385. С другой стороны, отдельные образы в письмах Батюшкова перекликаются с его довоенной эпикурейской поэзией. Батюшков сообщает Гнедичу, что он «на розах» 386, или говорит, что в столице он «пил из чаши наслаждений» 387. Целый ряд этих лирических образов в письмах Батюшкова связан с живой, непосредственной передачей настроений поэта. «На мои длинные ресницы часто, очень часто навертываются слезы, которые никто, кроме бога, не видит»,— пишет Батюшков Гнедичу 388 (здесь слезы уже не просто сентиментальный символ; недаром он оживлен конкретными деталями). Говоря об «уме без сердца», Батюшков заявляет, что он похож на «прекрасный сад, исполненный цветов, но не освещенный лучами животворного солнца» 389.

Однако в целом эта лирическая стихия подвергается в письмах Батюшкова решительному «развоплощению». Батюшков не только цитирует в своих письмах стихи Карамзина 390, но и пародирует его сентиментальный стиль (см. об этом на стр. 30). Пародирует он и собственную любовную лирику. Утверждая, что он уже довольно «певал» красавиц, поэт замечает:

Хочу запеть — ан, петь уж больно.
«Что ты, голубчик, так охрип?»
К гортани мой язык прилип 391.

Мир предромантических образов часто теряет в письмах Батюшкова всю свою серьезность: концентрация этих образов в сопоставлении с самыми прозаическими деталями производит комическое впечатление. В 1807 г. Батюшков пишет из Риги Гнедичу: «Да с миром пребудут твои лары и пенаты, и все домашние боги, и вся утварь, от Гомера до урыльника! Да томная твоя Мальвина (речь идет о любимой собаке Гнедича.— Н. Ф.), подобно облаку утреннему, ежечасно кропит помост храма твоего чистейшею росою ...и да ты сам, бард именитый, пиеши чай спокойно с твоей подругою и обо мне, страннике, мыслию в часы вечерней священной меланхолии печально веселитеся и проч.!» 392. Ср. такой же пародийный контраст подчеркнуто высокого с подчеркнуто низким в другом письме Батюшкова к Гнедичу: «Когда, сидя за трубкою у чайного столика, станем мы питать воображение мечтами, а красноокую твою Мальвину — крошками сухарей?» 393. Иногда в письмах Батюшкова образы предромантической лирики становятся настолько конкретными, что это само по себе делает их смешными («перст судьбы куралесит» 394, «Выщипли перья у любви» 395, «крылья надежды... немного полиняли» 396, земля — «земноводный шар» 397 и т. п.).

Это «развоплощение» мира предромантических образов свидетельствовало о том, что внимательные наблюдения над жизнью вели Батюшкова к реалистическому ее изображению. Письма были для него школой реалистического письма; не случайно некоторые из них заключали краткий конспект прозаических произведений: так, в письме к Гнедичу из окрестностей Парижа Батюшков рассказывал о своем путешествии в замок Сирей, впоследствии явившемся темой особого очерка 398. В письмах Батюшкова наиболее интересны именно живые картины — изображение событий, сделанное, по словам поэта, без всяких «риторических фигур» 399. В эпистолярном наследии Батюшкова перед нами возникает его времяпрепровождение в деревне, рассчитанное по часам 400, эпизоды его военной жизни, его пребывание во Франции, Англии и Швеции. Живые картины из писем Батюшкова ничуть не уступают по своему эстетическому качеству его художественной прозе. В письме к Северину Батюшков, рассказывая о своем путешествии из Англии в Швецию, дает замечательный морской пейзаж: «Никогда море не являлось мне в великолепнейшем виде. Более тридцати судов колебались на лазоревой влаге: иные шли в Росток, другие в Англию; иные, подобно пирамидам, казались неподвижными, другие, распустя паруса, как лебеди тянулись длинною стаею и исчезали в отдалении. Наконец, мы заметили в море одну неподвижную точку — высоты Мастранда, и я приветствовал родину Густава и Карла. Волны становились час от часу все тише и тише, изгладились, и я увидел новую торжественную картину: совершенное спокойствие, глубокий сон бурной стихии. Солнце, находясь в зените своем, осыпало сиянием гладкую синеву» 401. Это описание гораздо ярче и реалистичнее, чем морские пейзажи в «Острове Борнхольме» Карамзина (ср. сходную, но гораздо более условную картину в карамзинской повести: «Солнце по чистому лазоревому своду катилось уже к западу; море, освещаемое златыми его лучами, шумело; корабль летел на всех парусах по грудам рассекаемых валов, которые тщетно старались опередить его. Вокруг нас, в разном отдалении, развевались белые, голубые и розовые флаги, а на правой стороне чернелось нечто подобное земле»). Не приходится доказывать превосходство морского пейзажа Батюшкова над морским пейзажем Карамзина, хотя первый дан в обыкновенном дружеском письме, а второй — в повести, отмеченной печатью романтизма. Для эпистолярного стиля Батюшкова было типично и блестящее искусство сжатой, почти афористичной, реалистической характеристики. Так, в неопубликованном письме к Вяземскому (1815) Батюшков говорил о Жуковском: «Это наш Рубенс. Он пишет ангелов в немецких париках», о Денисе Давыдове: «Милый рыцарь», который «сочетал лавры со шпагою, с миртами, с чашею, с острыми словами учтивого маркиза, с бородою партизана и часто и с глубоким умом» 402.

Реалистическое содержание писем обусловило то, что Батюшков пародировал в них язык классицизма и даже предромантической лирики. В письмах поэта почти нет высоких, архаических слов. Можно указать, пожалуй, только на одно исключение: говоря о своей привязанности к сожженной Москве, Батюшков восклицает: «Да прилипнет язык мой к гортани моей, и да отсохнет десная моя, если я тебя, о Иерусалиме, забуду» 403, но в данном случае исключительность охватившего поэта чувства заставила его повысить строй речи. Нормой же отношения Батюшкова к архаическому языку является в письмах пародия. Он пересмеивает стихи из оратории Державина «Целение Саула», их приподнятый слог и разорванный синтаксис — черты, долженствующие передать лирический восторг поэта 404. А чаще всего пародия на архаический язык достигается в письмах Батюшкова контрастом между архаической и просторечной речевыми стихиями. Поздравляя женившегося Вяземского, Батюшков восклицает: «Се ты, се ты, супруг, семьянин в шлафроке и в колпаке, по утру за чайным столиком, в вечеру за бостоном!» 405. Шутливо ссылаясь на различные сочинения, Батюшков вместо слова «смотри» иногда вводит слово «зри» («зри» «Сын отечества» 406, «Зри труды Озерецковского, ч. 3» 407), а одно из своих писем подписывает: «Аз худый и сердитый» 408. Интересно и ироническое применение Батюшковым при осмеянии шишковистов слова «яко» или «аки» вместо слова «как». Например: «Я становлюсь тверд, яко «Крепость» Шишкова...; я становлюсь глуп и туп, яко Шихматов; я становлюсь дерзок, яко Каченовский, остер и легок, как Карабанов, миловиден, яко мученик Штаневич, распятый Каченовским» 409 (ср. в другом письме Батюшкова: «Прости, будь мудр, аки мравий, аки змея, и добр, аки пес!»; слово «мравий» здесь, конечно, тоже выступает в пародийной функции 410).

Пародирует Батюшков и язык предромантиков, одним из которых он сам являлся: в данном случае реалистические тенденции заставляют его взглянуть на их язык как бы со стороны и обнажить его условность. Наиболее часто Батюшков пересмеивает язык Карамзина, сентиментальная манерность которого вообще была ему чуждой. В одном из писем к Гнедичу он пародирует язык произведений Карамзина о любви, иронически выделяя такие фразеологические обороты, как «цвет надежды», «невинность в сердце», «пламенные очи», и т. п. 411. В письме к Жуковскому из Италии Батюшков рассказывает, что перед ним открывается остров Капри, «где жил злой Тиверий», и сейчас же добавляет: «злой Тиверий: эпитет Шаликова» 412. Но в то же время в письмах Батюшкова есть пародии на язык предромантиков, которые с полным правом могут быть отнесены к его собственному творчеству и названы автопародиями. В письме к Гнедичу Батюшков шутливо восклицает: «Женимся, мой друг, и скажем вместе: святая невинность, чистая непорочность и тихое сердечное удовольствие, живите вместе в бедном доме, где нет ни бронзы, ни драгоценных сосудов, где скатерть постлана гостеприимством, где сердце на языке, где фортуны не чествуют в почетном углу, но где мирный пенат улыбается друзьям и супругам, мы вас издали приветствуем! Не правда ли?». Здесь некоторые образы метят в сентиментальную традицию («святая невинность», «чистая непорочность» и т. п.); однако целый ряд других образов пародийно отражает очень типичные и ходовые черты содержания и фразеологии эпикурейской лирики «довоенного» Батюшкова — отказ от почитания «любимцев фортуны», идиллическое изображение домашних богов и т. п. Отметим также, что здесь сознательно или бессознательно пересмеивается растянутость синтаксических периодов карамзинской «стихотворной прозы», ее музыкальная непрерывность. И всю эту сложную вязь предромантических образов, объединенных музыкой слова, Батюшков разрушает короткой «рубленой» фразой, сразу обнажающей «ненатуральность» мечтаний, оторванных от действительности: «А пока пойдем с рублем к Каменному мосту и потом направо» 413.

Своим письмам Батюшков придает форму свободной приятельской беседы: он постоянно видит перед собой адресата и приковывает его внимание с помощью обращений, создающих ощущение живого общения (см. обращения из писем Батюшкова, посланных друзьям во время заграничного похода русской армии: «Садись и слушай!» 414, «Слушай и заглядывай на карту» 415, «Слушай далее!» 416. Ср. слова из письма Батюшкова к Вяземскому: «Приближьтесь, друзья мои, дайте мне вас обнять, и простите!» 417). Батюшков все время следит за собой и контролирует свой эпистолярный стиль, заботясь о том, чтобы он «дошел» до адресата. В одном из писем к Гнедичу он замечает: «Примечаешь ли, что я пишу сегодня без мыслей? Так вяло, так холодно...» 418. Ощущение живого общения создается также чередованием прозы и включаемых в письмо стихов: это чередование, конечно, возникало во время личных встреч Батюшкова с друзьями, когда обсуждались бытовые и литературные вопросы и читались новые стихотворные произведения.

В некоторых письмах Батюшкова стихи составляют не менее половины всего текста 419; при этом стихи и проза образуют сплошное повествование, как бы переходя друг в друга. В одном из писем Батюшкова прозаическая строчка даже попадает внутрь стихотворения. Приглашая Гнедича в деревню, Батюшков сначала стихами повествует о том, что его ждет вся природа, затем вводит прозаическую строчку: «А если не будешь, то все переменит вид, все заплачет, зарыдает», а затем снова идут стихи, рисующие огорчение природы по поводу «неприезда» Гнедича 420.

Непринужденно беседуя в письмах с друзьями, Батюшков старается говорить с ними точным и ясным русским языком. Мы уже приводили известное высказывание Пушкина, сделанное гораздо позднее, в 1825 г., о том, что из-за необработанности прозы «даже в простой переписке» приходится «создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных» и потому письма чаще всего пишутся «на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны» 421. Батюшков в письмах обращается к друзьям именно на русском, а не на французском языке (число его писем, написанных на французском языке, крайне незначительно; из писем, опубликованных в майковском издании, а их более трехсот, только девять написаны на французском языке — это письма к сестрам, письма, касающиеся дипломатической службы поэта, и письма, относящиеся к периоду его душевной болезни). Он действительно «изъясняет» самые обыкновенные понятия на языке русской прозы. В его письмах звучит просторечие, та самая «обыкновенщина», о которой он однажды шутливо упомянул 422. При этом Батюшков нередко применяет такие слова и выражения, которые считались вульгарными в дворянской среде, и делает это подчеркнуто и демонстративно. В письмах поэта мы встречаем слова: «калякать», «отвалять», «брякнулся», «рожа», «кобель», «мерзавец», «скотина» (Шаликов — по определению Батюшкова — «страшный скотина») и выражения: «останусь сиднем», «заголя вверх рубашку», «пироги горячи, оладьи, горох с маслом». О московской карусели Батюшков сообщает Гнедичу: «Всякий день кому нос на сторону, кому зуб вон!» Присутствуют в письмах Батюшкова и нарочито огрубленные сравнения: «Здоров, как корова», «здоров, как бык», «лягается, как сивый осел» (тот же Шаликов). Наконец, замечательно, что Батюшков часто использует в письмах пословицы, поговорки и вообще элементы чисто народной фразеологии: «ума палата», «мотай на ус», «бьюсь, как рыба об лед», «головы ажь гуде», «про одни дрожди не говорят трожды», «если небо упадет, говорит пословица, то перепелок передавит» и т. п.

Иногда Батюшков в письмах подчеркнуто просторечным выражением создает резкую дисгармонию между живой речью и рассчитанной на «приятность» фразеологией карамзинистов. Тем самым он сознательно обнажает искусственность последней. В неопубликованном письме Батюшкова к Вяземскому читаем: «У меня вчера был Алексей Пушкин; он сказывал, что ты милый друг (милый друг, заметь, что это учтивее и вернее скотины), будешь сюда сам сегодня». А далее следует шутливое обращение: «Приезжай сюда, навести меня, милый, добрый, нежный, единственный мой друг (каково, скотина?)» 423.

Все эти языковые компоненты писем Батюшкова применялись им в высшей степени сознательно. Батюшков очень остро и тонко чувствовал малейшие нюансы речи; недаром он отмечал в письмах друзей и создавал в своих собственных письмах неологизмы (последние вообще нередко встречаются в письмах и речах деятелей пушкинской эпохи, приобретая по большей части иронический оттенок. Вяземский изобретает слова «василийльвовничаю» и «извасилийльвовничаться», имея в виду лень В. Л. Пушкина 424; в арзамасских протоколах находим слово «первогусакство» 425). «Живу... нет, дышу... нет веществую, то есть ни то, ни се» 426,— пишет Батюшков Гнедичу. В другое письмо к Гнедичу Батюшков вводит два необычных слова: «бездействовать» и «оленивен» и, приводя целый ряд синонимов, посвящает первому из них большое филологическое рассуждение: «Ты... не пишешь... ни строки, ленишься, бездействуешь! (Браво, брависсимо, Батюшков! И ты выдумал слово: бездействуешь! Без-действу-ешь... каково? То есть, действуешь без, то есть, как будто не действуешь. Понимаете ли? Лишен действия, ослаблен, изнеможен, оленивен, чужд забот, находится в инерции, недвижим ниже головою, ниже перстами и потому бездействен, не пишет к своему другу и спит). Теперь вы понимаете, что не писать ко мне, или писать редко, есть то же..., что бездействовать» 427 (дело специалистов по истории русского литературного языка установить, действительно ли Батюшков изобрел слово «бездействовать» или оно существовало раньше).

Таким образом, в письмах Батюшкова живет яркое и экспрессивное художественное слово. Как отметил С. П. Обнорский, они «вообще представляют собой лучший образец языка своего времени» 428.

***

За недостатком места мы не анализируем подробно записные книжки Батюшкова. В записной книжке «Чужое — мое сокровище» (1817) замечателен автопортрет Батюшкова (II, 347—350). Батюшков утверждает, что в нем живут два человека (белый и черный), ведущие между собой постоянную борьбу. Как показал Д. Д. Благой, этот автопортрет, отмеченный углубленным психологизмом, отчасти предвосхищает образ лермонтовского Печорина (Б., 35—36). В найденной нами в Рукописном отделе ИРЛИ записной книжке «Разные замечания» (1810—1811) очень интересен список прозаических произведений Батюшкова — «Сочинения в прозе» (ф. 19, ед. хр. 1, л. 28). В нем находим названия трех неизвестных прозаических произведений Батюшкова: «Венера», «Стихотворец судья» и повесть «Корчма в Молдавии» (см. об этой записной книжке нашу статью-публикацию «Новые тексты К. Н. Батюшкова».— «Известия АН СССР», отд. лит-ры и яз., т. XIV, вып. 4. М., 1955, стр. 365—370).

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: