НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: «ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

«ВЕЧЕР У КАНТЕМИРА» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

Наконец, в группу историко-культурных очерков Батюшкова входит «Вечер у Кантемира». И этот очерк был по справедливости отнесен Белинским к числу лучших прозаических произведений Батюшкова 272. Действительно, большое идейное содержание облечено в нем в острую, отточенную форму.

«Вечер у Кантемира» был написан Батюшковым в 1816 г., а напечатан в прозаическом томе «Опытов», появившемся в 1817 г. Батюшков считал «Вечер у Кантемира» своей творческой удачей. «Кантемир» будет интересен»,— писал он Гнедичу 273 (с этим высказыванием перекликается пункт составленного поэтом плана курса русской словесности: «Кантемир — статья интересная» 274). Немного позднее, сообщая Гнедичу, что он несколько раз переписывал и переправлял «Кантемира», Батюшков замечал: «План и мысли довольно хороши. Все оригинально и у нас не было ничего в этом роде» 275.

Личность и деятельность первого русского сатирика увлекали Батюшкова. Кантемир был одним из его любимых писателей. Называя Кантемира «чистосердечным», Батюшков неоднократно цитировал и использовал его образы и выражения. Так, в «Послании к Н. И. Гнедичу» (1805) он восклицал:

Доволен я мечтами,
В покойном уголке тихонько притаясь...

Это несомненный отголосок первой сатиры Кантемира «На хулящих учение», где говорится:

Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится.
Кто в тихом своем углу молчалив таится.

Потом этот кантемировский образ перешел в письма Батюшкова. В 1814 г. Батюшков писал Вяземскому из Парижа о том, что он желал бы делать после возвращения на родину из заграничного похода: «Притаясь где-нибудь в углу, мы будем чашу ликовую передавать из рук в руки...» 276.

В очерке Кантемир изображен в период его дипломатической службы в Париже в качестве русского посла «при дворе Людовика XV». В начале очерка Кантемир «беседует с своею музою», сочиняя «послание свое к князю Никите Трубецкому». Речь идет о седьмой сатире Кантемира, посвященной воспитанию, которая была написана в 1739 г. Это точно определяет время действия очерка. Следует сказать, что седьмая сатира Кантемира, по-видимому, вообще нравилась Батюшкову: в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» он использовал входящее в нее образное определение (младенец — «новый житель света»; у Батюшкова юноша — «еще новый житель мира сего»), назвав его «счастливым выражением».

Батюшков пересказывает воображаемый разговор на вечере у Кантемира (первоначально он, очевидно, назвал очерк «Кантемиров пир» 277) между Кантемиром, знаменитым французским философом и социологом, просветителем Монтескье и другом последнего аббатом Венути 278. В конце очерка появляется еще один персонаж, также излагающий свое мнение о предмете беседы,— аббат Гуаско, написавший биографию Кантемира, приложенную к сделанному им же французскому переводу его сатир 279 (эту биографию Батюшков внимательно изучал и «справлялся» с ней при обработке своего очерка 280).

Батюшков построил свой очерк на верной исторической основе — пересказанный в нем разговор действительно мог происходить: все иностранцы, упомянутые в очерке, были знакомы с Кантемиром. А Монтескье не только лично знал Кантемира, но и высоко ценил его выдающийся дипломатический талант. В письме к биографу сатирика аббату Гуаско от 1 августа 1744 г. он утверждал, что после смерти Кантемира огорченный аббат найдет себе новых друзей, но России будет трудно заменить такого первоклассного дипломата 281. Об этом писал Карамзин в своей статье о Кантемире, которую, конечно, читал Батюшков. Карамзин отмечал при этом, что «Кантемир был другом известного аббата Гуаско и приятелем славного Монтескье» и что «самые просвещенные иноземцы чувствовали цену его ума и нравственных достоинств» 282.

Биография Кантемира довольно подробно изложена в очерке. Кантемир рассказывает о своих детских и юношеских годах и о своем отце — «просвещеннейшем человеке в Европе». Весь этот биографический материал нужен Батюшкову для того, чтобы создать яркий портрет Кантемира. Если Дмитриев в надписи к портрету Кантемира делал акцент на том, что последний был выдающимся дипломатом, «что дух в нем мудрого министра находился» 283, то для Батюшкова Кантемир прежде всего замечательный писатель-просветитель. «Имя мое — простите мне авторское самолюбие,— убеждает Кантемир собеседников,— будет уважаемо в России более потому, что я первый осмелился говорить языком муз и философии, нежели потому, что занимал важное место при дворе вашем». Здесь Батюшков несомненно следует за М. Н. Муравьевым, который в «разговоре» «Гораций и князь Антиох Дмитриевич Кантемир» заставил римского лирика сказать о Кантемире: «Ты открыл им (русским.— Н. Ф.) поприще письмен и останешься более известен тем, что ты первый стихотворец своего народа, нежели тем, что представлял величество его в Англии и Франции» 284. Монтескье и его друг, увидев Кантемира углубившимся в работу, думают, что министр занят важным государственным делом. Но на самом деле он пишет стихи. Вообще он страстно любит поэзию и науку и не собирается щеголять своими талантами и знаниями «в суетном кругу».

Характерно, что Белинский в статье о Кантемире нашел нужным упомянуть очерк Батюшкова, где была верно изображена преданность своему искусству, отличавшая первого русского сатирика. «Батюшков, представивший Кантемира в беседе с Монтескье, аббатом В. и аббатом Гуаско,— говорил Белинский,— справедливо заметил, что Кантемир писал бы стихи и на необитаемом острове, потому что он писал их в Париже, который в отношении к нему как к стихотворцу был для него действительно необитаемым островом» 285.

Батюшков высоко ставит литературные заслуги Кантемира и считает его выдающимся новатором. «Душою и умом выше времени и обстоятельств,— говорит Батюшков о Кантемире,— он писал стихи, он поправлял их беспрестанно, желая достигнуть возможного совершенства, и, казалось, завещал благородному потомству и книгу, и славу свою». В этой оценке Батюшков опять-таки сходится с М. Н. Муравьевым, писавшим о первом русском сатирике: «Сын господаря молдавского, Кантемир, соединяя все преимущества светского человека с просвещением философа, открыл России пространное поле стихотворства...» 286. Батюшкову было ясно и огромное общественное значение творческой работы Кантемира, боровшегося с попытками свести на нет петровские реформы. Говоря о послепетровском периоде, когда «временщик сменял временщика», а «толпа льстецов — другую толпу» и процветали «гордость и низость, суеверие и кощунство, лицемерие и явный разврат», Кантемир в очерке Батюшкова так определяет смысл своей сатирической деятельности: «Я старался изловить некоторые черты сих времен; скажу более: я старался явить порок во всей наготе своей и намекнуть соотечественникам истинный путь честности, благих нравов и добродетели». Вместе с тем предромантика Батюшкова привлекало позднее творчество Кантемира, где возникал образ мудреца, удалившегося от света (это был, по сути дела, тот самый образ, который стоял в центре довоенной лирики Батюшкова). Поэт сочувственно цитировал стихи из VI сатиры Кантемира («О истинном блаженстве»), утверждающие идеал «довольства малым», и с похвалой отмечал, что Кантемир «предпочитал уединение шуму и рассеянию блестящего двора». В этом плане Батюшков смотрел на творчество Кантемира сквозь призму собственной предромантической поэзии, выдвигавшей в качестве высшей ценности личную независимость человека.

Кантемир в очерке Батюшкова говорил об огромных силах и возможностях русского народа и горячо доказывал полную закономерность его движения по пути прогресса. Мнения Кантемира приходили в резкое столкновение с суждениями Монтескье, отрицавшего успешность и прочность этого движения 287. Как мы увидим, Батюшков заставил Кантемира опровергать суждения Монтескье отчасти теми фактами русской истории, которые относились уже к XIX в. С Монтескье в сущности спорил не Кантемир, а сам Батюшков — русский поэт, стоявший на высоко патриотической точке зрения. Недаром в одном из писем к Гнедичу Батюшков с полным правом заявлял, что, сочиняя «Вечер у Антиоха Кантемира», то есть разговор его с Монтескье, он «последнего немного поцарапал» 288.

Монтескье в «Духе законов» («De l’ésprit des loix») утверждал, что климат определяет способность народа к восприятию гражданственности и просвещения и что обитатели севера грубы по природе и не могут стать вполне цивилизованными. Эти догматические антиисторические положения и выдвигает Монтескье в очерке «Вечер у Кантемира». При этом Батюшков иногда заставляет самого Монтескье и его друга аббата В. говорить цитатами из «Духа законов» (в одном из писем к Гнедичу Батюшков, объясняя свой очерк, прямо указывал, что «Монтескье разговор — мозаика из его сочинений» 289). Монтескье заявляет, что «власть климата есть первая из властей» (ср. в «Духе законов»: «l’empire du climat est le premier de tous les empires»), что северные народы лишены «чувствительности, необходимой для наук и искусств», и на этом основании отказывает России в возможности прогресса. По мнению Монтескье, даже если в России изменится форма правления, ее «суровый и непостоянный» климат все же поставит непреодолимые препятствия для развития культуры. «Какая сила изменит климат? — спрашивает Монтескье.— Кто может вам даровать новое небо, новый воздух, новую землю?». К Монтескье присоединяется аббат В., которому Батюшков как бы передает одну из главных мыслей Монтескье о русском историческом процессе — мысль о том, что петровские реформы в конечном счете не дадут никакого результата и Россия вернется назад, к временам «непросвещенья». «Все усилия исполинского царя,— говорит аббат В.,— все, что он ни сотворил железною рукою, все разрушится, упадет, исчезнет. Природа, обычаи древние, суеверие, неисцелимое варварство возьмут верх над просвещением слабым и неосновательным, и вся полудикая Московия снова будет дикою Московиею, и вечный туман забвения покроет дела и жизнь преемников Петра Великого».

Эти-то мысли Монтескье с чувством высокой национальной гордости отвергает Кантемир в очерке Батюшкова. Он переносит центр тяжести с вопроса о климате на вопрос о форме правления в России. Соглашаясь с Монтескье в том, что эта форма должна быть изменена, он решительно утверждает, что северный климат вовсе не является препятствием, тормозящим прогресс русского общества. Он указывает на то, что «самый климат России разнообразен», а главное «самый север не столь ужасен взорам путешественника, ибо он дает все потребное возделывателю полей», поэтому «с успехами людкости и просвещения север беспрестанно изменяется». Приводя исторические примеры, Кантемир указывает на петровское время, когда «Русские, под руководством великого человека, доказали в короткое время, что таланты свойственны человечеству», и «громами побед возвестили Европе, что мы имеем артиллерию, флот, инженеров, ученых, даже опытных мореходцев». И это для Кантемира только начало мощного культурного движения России. Говоря о петровском времени, Кантемир восклицает: «Россия пробудилась от глубокого сна, подобно баснословному Эпимениду. Заря, осветившая нашу землю, предвещает прекрасное утро, великолепный полдень и ясный вечер: вот мое пророчество!». При этом Батюшков, показывая несостоятельность мыслей Монтескье и иллюстрируя справедливость пророчества Кантемира, включает в очерк намеки на те исторические события, которые произошли гораздо позднее, как бы в результате исполнения этого пророчества. Отрицая возможность того, что Россия может дать гениев науки и искусства, аббат В. замечает: «Но к чему сии гипотезы? Легче поверю, что Русские взяли приступом Париж и уничтожили все крепости, Вобаном построенные! Впрочем, для чудес нет законов». Надо ли добавлять, что это «чудо» совершила русская армия в 1814 г., вступив в Париж, и что для участника этого события Батюшкова было вполне естественным превратить его в лишний аргумент против ложных теорий Монтескье.

Так же развиваются в очерке рассуждения Кантемира о русском искусстве. Их целью опять-таки является опровержение ложных теорий Монтескье. Споря с аббатом В., удивляющимся тому, «как можно в Париже, на земле Расина и Корнеля, писать русские стихи», и утверждающим, что для развития искусства «нужен прозрачный воздух и яркое солнце Рима, древней Эллады или умеренный климат нашей Франции», Кантемир заявляет, что «поэзия свойственна всему человечеству». Одно из доказательств эстетической одаренности русского народа он видит в созданных последним великолепных песнях: «Мы, Русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца, в них видна сия задумчивость тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы». И о своих сатирах Кантемир упоминает именно потому, что они демонстрируют возможность творческого движения русской литературы. «Я без страха говорил истину, и мои сатиры принесли некоторую пользу»,— замечает Кантемир и в то же время подчеркивает, что они будут иметь «некоторую цену для потомков наших... подобно древним картинам первых живописцев, предшественников Рафаеля», так как в них содержится «изображение верное нравов». Таким образом, Кантемир снова ставит вопрос о русской культуре в историческом разрезе, считая себя лишь предшественником расцвета отечественной литературы. Касаясь этого предмета, Батюшков опять заставляет Кантемира сделать уже исполнившееся «предсказание»: «Как знать? Может быть, на диких берегах Камы или величественной Волги возникнут великие умы, редкие таланты. Что скажете, г. президент, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких, родился великий гений, что он прошел исполинскими шагами все поле наук как философ, как оратор и поэт, преобразовал язык свой и оставил по себе вечные памятники? Это одно предположение, но дело возможное».

Можно с уверенностью сказать, что Кантемир «предсказывал» здесь появление трех выдающихся деятелей русской культуры: под великим гением, родившимся на севере, Батюшков подразумевает, конечно, Ломоносова с его исключительной творческой разносторонностью. Кроме того, здесь имеются в виду выросший на Каме Державин и родившийся в Симбирской губернии Дмитриев. Эти три деятеля почти так же изображены Батюшковым в «Послании И. М. Муравьеву-Апостолу», написанном в 1814—1815 гг., незадолго до «Вечера у Кантемира». В «Послании» сначала нарисован Ломоносов, воспевающий «льдяные» горы, носимые ветром в морях, а затем говорится о Державине и Дмитриеве:

В Пальмире Севера, в жилище шумной славы,
Державин Камские воспоминал дубравы,
Отчизны сладкий дым и древний град отцов.
На тучны пажити Приволжских берегов
Как часто Дмитриев, расторгнув светски узы,
Водил нас по следам своей счастливой Музы...

Итак, Батюшков и здесь, несомненно, модернизирует свой очерк, заставляя Кантемира «предсказывать» появление крупных писателей XVIII — начала XIX в. Но, разумеется, это имело глубокий внутренний смысл: Батюшков подводил итоги развития русской литературы и обращал их против несостоятельных теорий Монтескье. Отметим, что, заставив Кантемира предрекать будущую славу Ломоносова, Батюшков использовал прием, примененный М. Н. Муравьевым в одном из его «разговоров в царстве мертвых», где также действовал Кантемир. В «разговоре» «Гораций и князь Антиох Дмитриевич Кантемир» последний говорил о Ломоносове: «Уроженец крайнего севера (кто бы подумал?), сын земледельца — видишь сию величественную тень, беседующую с Цицероном и Галилеем,— Ломоносов даровал согласие и величество Слову российскому».

Общим итогом «Вечера у Кантемира» было справедливое опровержение ложных мыслей Монтескье о России и яркое утверждение огромных достижений русской культуры и ее неиссякаемых потенциальных возможностей. В этом плане очень показателен финальный эпизод очерка, рисующий разговор Кантемира с пришедшим в конце спора аббатом Гуаско: «Кантемир, шевеля гаснувшие уголья в камине, сказал аббату Гуаско: «Признайся, любезный друг, Монтескье — умный человек, великий писатель, но...». «Но говорит о России как невежда»,— прибавил аббат Гуаско. Скромный Кантемир улыбнулся, пожелал доброй ночи аббату, и они расстались». Этот вывод Батюшков повторил уже от собственного лица в письме к Гнедичу, посланном сразу же после сочинения очерка. Касаясь изложенных и опровергнутых в нем суждений Монтескье о России, Батюшков восклицает: «Какой бред! Вот каково философствовать о севере, не зная его» 290.

Мысли Монтескье о России давно уже вызывали острое и законное недовольство русских писателей. Еще Карамзин в статье «Отчего в России мало авторских талантов» (1803) писал: «Если мы предложим сей вопрос иностранцу, особливо французу, то он, не задумываясь, будет отвечать: «от холодного климата». Со времен Монтескье все феномены умственного, политического и нравственного мира изъясняются климатом». Эту точку зрения Карамзин находил «смешной» и подчеркивал, что климат России никак не может «вредить дарованиям». Однако он не развертывал свою аргументацию против Монтескье. Что же касается Батюшкова, то он с большой обстоятельностью и художественной яркостью развенчал в своем очерке ложные теории Монтескье и противопоставил им высокопатриотическую, научно верную точку зрения. Это отмечалось в рецензиях на прозаический том «Опытов». Так, в «Русском вестнике» говорилось, что «Вечер у Кантемира, бывшего послом во Франции, опровергает мнение, будто бы жители холодных стран должны быть хладны сердцем и воображением» 291. Ту же заслугу Батюшкова выделил В. Т. Плаксин. В его статье о Батюшкове, напечатанной в «Энциклопедическом лексиконе», было сказано по поводу «Вечера у Кантемира»: «В последнем творении сочинитель особенно выразил всю свою нравственную сторону души: он со свойственным ему патриотизмом и скромностию заставил умного Кантемира доказывать славному Монтескье, что образование в России не только возможно, но что это образование уже началось; он из простого анекдота составил прекрасно-назидательную беседу, в которой ясно обличил злословие против России» 292. Позднее Белинский также с большим одобрением высказался о «победе» Батюшкова над Монтескье. «Умен, очень умен был автор «Духа законов»,— писал Белинский,— а смешно, однако ж, целый ряд явлений выводить из одного факта, даже и в том случае, когда б он был решительно доказан, ясен, как день. За безграничное самовластие, врученное климату, досталось порядочно г-ну Монтескье от многих, в том числе от г. Батюшкова...» 293.

«Вечер у Кантемира» интересен и потому, что в нем слышится живой отклик Батюшкова на существеннейшие общественные и литературные проблемы его времени. Самый прием использования фактов, хронологически лежащих за пределами жизни Кантемира, свидетельствует о том, что Батюшков видел в очерке не только историческую картину, но и публицистическую статью, затрагивающую весьма актуальные вопросы.

В «Вечере у Кантемира» Батюшков высказывает горячее убеждение в том, что прогрессивное развитие России должно быть связано с освобождением от деспотических форм правления. В этом отношении Батюшков берет себе за образец Кантемира с его смелым пером сатирика, обличавшим общественные пороки. Он решительно высказывается против ложных теорий Монтескье о невозможности процветания русской культуры, но не возражает против его суровых и верных оценок русского «образа правления», принимая слова о том, что в России существует «образ правления почти азиятский, закоренелые предрассудки и рабство, утвержденные веками навыка». Однако в противовес Монтескье Батюшков утверждает, что «образ правления» в России будет иным и что залогом этого служат огромные изменения, внесенные в русскую жизнь Петром I. Указывая на то, что «с успехами просвещения изменяются явным и неприметным образом все формы правления», Кантемир в очерке Батюшкова говорит о судьбе России: «Время все разрушает и созидает, портит и совершенствует. Может быть, через два или три столетия, может быть, и ранее, благие небеса даруют нам гения, который постигнет вполне великую мысль Петра, и обширнейшая земля в мире, по творческому гласу его, учинится хранилищем законов, свободы, на них основанной, нравов, дающих постоянство законов, одним словом — хранилищем просвещения. Лестные надежды, вы сбудетесь, конечно! Благодетель семейства моего, благодетель России, почивает во гробе; но дух его, сей деятельный, сей великий дух, не покидает страны ему любезной: он всюду присутствует, все оживляет, всему дает душу и новую жизнь, и новую силу; он, кажется мне, беспрестанно вещает России: иди вперед, не останавливайся на поприще, мною отверзтом, и достигнешь великой цели, мною назначенной!».

Не надо забывать, что эти слова произносит именно Кантемир, а не автор. И в то же время это мнение самого Батюшкова, относящееся к современной ему александровской России, отстоящей от времени, когда жил Кантемир, почти на сто лет. Многие писатели конца XVIII — начала XIX в. говорили о значении деятельности Петра для дальнейшего прогресса русского общества (так, М. Н. Муравьев писал: «От сильного Петрова духа родится новый ряд веков» 294), но именно Батюшков подчеркнул, что этот прогресс должен быть связан с освобождением от «азиатских», деспотических форм правления, в результате чего Россия станет «хранилищем... свободы» (при этом образ Петра I, в котором были черты жестокого самодержца, несомненно идеализировался Батюшковым). По сути дела высказывание Батюшкова являлось отрицательной оценкой политического строя александровской России и выражением «лестной надежды» на его изменение (ср. слова Батюшкова в «Прогулке по Москве»: «Петр Великий много сделал и ничего не кончил», перекликающиеся с оценкой русской действительности в «Вечере у Кантемира»). Конечно, Батюшков отнюдь не зовет на революционный путь, он говорит о «неприметном изменении» форм правления и не устанавливает точно его сроков; однако для 1816 г., когда только зарождалось декабристское движение, такие высказывания были достаточно смелыми. Слова Батюшкова о том, что, может быть, в России через несколько столетий появится гений, который достойно продолжит дело Петра, означали довольно низкую оценку «современного» монарха Александра I.

Батюшков в «Вечере у Кантемира» указывал и на важность крестьянского вопроса, так волновавшего будущих декабристов. Кантемир, споря с Монтескье, следующим образом характеризовал значение этого вопроса: «Плуг есть основание общества, истинный узел гражданства, опора законов, а где, в какой стране России не оставляет он благодетельных следов своих?». Эту мысль, конечно, следует сопоставить с тем, что Батюшков, всегда стремившийся облегчить положение принадлежавших ему крестьян 295, в 1814 г., по свидетельству Вяземского, сочинил «прекрасное четверостишие», направленное против крепостничества. Обращаясь в нем к Александру I, он предлагал последнему «после окончания славной войны, освободившей Европу, ...довершить славу свою и обессмертить свое царствование освобождением русского народа» 296. Это четверостишие, к сожалению, не дошедшее до нас, было, несомненно, написано под влиянием декабриста Н. И. Тургенева, с которым поэт часто виделся в 1814 г. во время заграничного похода русской армии 297. Вяземский считал антикрепостническое четверостишие Батюшкова плодом «летучего вдохновения», чем-то случайным в его творчестве, но «Вечер у Кантемира», ставящий резкий акцент на первостепенном государственном значении крестьянского вопроса, показывает, что он серьезно и глубоко волновал поэта на протяжении целого ряда лет 298.

Острота политических высказываний заставила Батюшкова законно опасаться, что цензура может придраться к очерку и его задержать. В 1816 г. он писал издателю «Опытов» Гнедичу: «Кантемир» будет интересен; если цензура что-нибудь вычеркнет в нем или в других пиесах (кроме «Кантемира», не знаю, к чему привязаться), то замени ближайшим смыслом» 299. В том же письме он советовал Гнедичу при расположении материала в прозаическом томе «Опытов» «Кантемира завернуть в серединку», разумеется для того, чтобы он не привлек внимания цензуры.

В очерке Батюшкова бесспорно отразилось общение поэта с арзамасцами. В «Вечере у Кантемира» были поставлены горячо дебатировавшиеся в «Арзамасе» общественные проблемы. В частности, мысли о политической свободе и решении крестьянского вопроса, как было отмечено, укреплялись у Батюшкова под непосредственным воздействием одного из самых левых членов «Арзамаса», будущего видного декабриста Н. И. Тургенева. По справедливому замечанию Б. В. Томашевского, в «Вечере» слышался «собственный голос Батюшкова, рассчитанный на резонанс в Арзамасе» 300. И это хорошо понимали сами арзамасцы. Из протокола 17-го заседания «Арзамаса», написанного рукою Блудова, мы видим, что они 6 января 1817 г. читали «Вечер у Кантемира» и узнавали обращенные к ним идеи самого Батюшкова. Согласно записи Блудова, арзамасцы «любовались искусным фиглярством отсутствующего члена Ахилла; фиглярством, говорю я, ибо Ахилл, как тосканский фигляр, показал нам в своем волшебном фонаре тени покойных арзамасцев, французского Монтескье и греко-русского Кантемира. Они между собою говорят как живые достойные члены Арзамаса (большей похвалы нет в лексиконе ученых обществ): иногда можно было узнать фигляра по голосу, но тени покойников и за это коленцо не рассердятся» 301.

Друзья Батюшкова имели право видеть в Кантемире и Монтескье арзамасцев, обсуждающих животрепещущие проблемы, еще и потому, что «голос» Батюшкова говорил не только о политических вопросах, но и о проблемах литературного языка, занимавших одно из центральных мест в полемике «Арзамаса» с «Беседой». Батюшков выступал в очерке как типичный арзамасец, настаивая на освобождении русского литературного языка от излишней архаичности, сообщаемой ему неумеренным и неразборчивым применением славянизмов. В соответствии с этим и Кантемир превращался у него в своеобразного арзамасца послепетровской эпохи, стремящегося ликвидировать влияние старины в русском литературном языке.

Батюшков справедливо считал послепетровскую эпоху временем, когда происходила борьба между старыми и новыми элементами русского литературного языка. В батюшковском плане курса русской литературы раздел о Кантемире содержит очень характерный пункт: «Борьба старых нравов с новыми, старого языка с новым» 302. Горячим поборником нового «светского» языка и заявляет себя Кантемир в очерке: «Я первый осмелился писать так, как говорят; я первый изгнал из языка нашего грубые слова славянские, чужестранные, несвойственные языку русскому, и открыл дорогу для грядущих талантов». Совершенно очевидно, что это были принципы, которые выдвигались арзамасцами в борьбе с шишковистами (вспомним, что Батюшков называл карамзинистов теми, «кто пишет так, как говорит» 303). Более того, Кантемир защищал в очерке мысль о движении литературного языка, о его изменении в зависимости от исторических сдвигов — мысль, служившую опорой для арзамасцев в их полемике с шишковистами. Кантемир утверждал, что и язык его сатир должен, в свою очередь, устареть и уступить место новому языку, возникшему в результате дальнейшего развития русского общества: «Теперь я принужден бороться с величайшими трудностями, принужден изобретать беспрестанно новые слова, выражения и обороты, которые, без сомнения, обветшают через несколько годов» 304.

Этот принцип движения литературного языка заставлял Кантемира спорить с Монтескье по вопросу о его судьбах. Монтескье и аббат В. удивляются тому, что Кантемир может писать и мыслить «на языке необразованном», и советуют ему сочинять свои сатиры на французском языке — «ясном, точном и красивом». Однако Кантемир, признавая, что русский литературный язык еще недостаточно обработан (по определению Батюшкова, в эпоху Кантемира он «едва становился способным выражать мысли просвещенного человека»), вместе с тем предсказывал его блестящий расцвет. Отвечая на слова Монтескье о том, что русский язык находится «еще в пеленах», Кантемир восклицал: «Справедливо! Русский язык в младенчестве, но он богат, выразителен, как язык латинский, и со временем будет точен и ясен, как язык остроумного Фонтенеля и глубокомысленного Монтескье». Эту полную высокого национального достоинства оценку русского языка Кантемир дополнял утверждением права писателя вводить в литературный язык новые слова: «Переводя «Миры» Фонтенелевы, я создавал новые слова: академия Петербургская часто одобряла мои опыты. Я очищал путь для моих последователей». К числу этих «последователей» Батюшков, конечно, относил и арзамасцев, отстаивавших в полемике с шишковистами право писателя отказываться от старых языковых форм и заменять их новыми.

Содержательный очерк Батюшкова замечателен и как художественное явление. В жанровом отношении этот очерк может быть отнесен к «разговорам», весь интерес которых состоял в живом столкновении разных точек зрения, высказываемых действующими лицами. Во времена Батюшкова самым образцовым в этом жанре считался «Разговор о счастии» Карамзина, написанный в 1797 г. (в 1803 г. он был, между прочим, переведен на греческий язык, о чем сообщалось в русских журналах 305). «Разговор» Карамзина был посвящен решению философской проблемы, но существовала особая разновидность «разговоров», к которой ближе всего стоял батюшковский «Вечер у Кантемира»,— это были так называемые «Разговоры в царстве мертвых», позволявшие автору «оживить» давно ушедших с исторической сцены деятелей, чтобы поставить, таким образом, историко-культурные вопросы. Во французской литературе такие «разговоры» создавал Фонтенель, в русской — учитель Батюшкова М. Н. Муравьев, сочинивший целую серию подобных произведений. Во времена Батюшкова жанр «разговора в царстве мертвых» считался одним из наиболее интересных видов литературного творчества и стал вполне каноническим. В своей «Учебной книге российской словесности» Греч нашел нужным указать, что «можно вводить в разговор невымышленные лица (таковы разговоры в царстве мертвых) и в сем случае характер их должен быть тот самый, который они имеют в истории» 306.

Однако сравнение батюшковского «Вечера у Кантемира» с муравьевскими «разговорами в царстве мертвых» показывает, насколько далеко ушел Батюшков от Муравьева. «Разговоры» Муравьева отличались подчеркнутым дидактизмом и были для автора только средством проиллюстрировать свои исторические взгляды. Муравьев сводил выдающихся деятелей разных эпох, и они высказывались об интересующих его исторических проблемах (см. «разговоры» «Ромул и Кий», «Владимир и Карл Великий», «Рюрик и Олег» и др.). Был у Муравьева и разговор «Гораций и князь Антиох Дмитриевич Кантемир», где первый русский сатирик доказывал римскому лирику преимущества петровских реформ и представлял ему Ломоносова и Сумарокова (Батюшков, как мы видели выше, несомненно, знал этот разговор и кое-что взял из него, создавая свой «Вечер»). В нравившихся Батюшкову «разговорах» Муравьева по самой их природе не могло быть и речи о соблюдении исторического колорита: вырванные из своего времени герои ограничивались тем, что произносили длинные, утомительные монологи. Недаром Белинский писал, что они «решительно ни на кого не похожи, даже просто на людей» 307.

Совсем иной характер имеет «Вечер у Кантемира». Тут разговор давно умерших деятелей дан как реальная, исторически возможная картина. Деятели, жившие в одну эпоху и лично знавшие друг друга, ведут разговор, который действительно мог происходить, и обмениваются живыми репликами (только большой монолог Кантемира в конце очерка производит впечатление известной искусственности и несколько выпадает из стиля произведения). При этом Батюшков старается воспроизвести бытовой облик Кантемира. Монтескье и аббат В., пришедшие в гости к Кантемиру, видят, как он перечитывает свои только что написанные стихи: «При чтении спокойное и даже холодное лицо Кантемира приметным образом изменялось: глаза его сверкали, как молния, щеки разгорелись, и рука его ударяла такту по отверзтой перед ним книге». С этим стремлением нарисовать внешность и позы действующих лиц связана колоритная деталь: в конце очерка Кантемир выносит окончательный приговор теориям Монтескье, «шевеля гаснувшие уголья в камине». Все это свидетельствует о том, что в «Вечере у Кантемира» ясно выражаются реалистические тенденции, типичные для прозы Батюшкова.

Добавим, что современники Батюшкова высоко оценили художественность «Вечера у Кантемира». Очерк вызвал положительную оценку Гнедича. «Радуюсь душевно, что Кантемир тебе понравился, милый друг» 308,— писал Батюшков Гнедичу 27 ноября 1816 г. Некоторые критики причисляли очерк к лучшим прозаическим вещам Батюшкова 309. И если обычно наиболее замечательным русским «разговором» считался «Разговор о счастии» Карамзина, то теперь в качестве образца этого жанра в хрестоматиях стали помещать не только этот разговор, но и «Вечер у Кантемира» Батюшкова (см. «Учебную книгу российской словесности» Греча, т. I. СПб., 1819, стр. 215—230).

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: