НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: «ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

«ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

Наряду с военными очерками Батюшков после 1812 г. создал несколько произведений, которые лучше всего назвать очерками историко-культурными. В них поставлены проблемы культурного развития России и Западной Европы и нарисованы выдающиеся исторические лица. Эти очерки свидетельствовали о расширении круга интересов Батюшкова, старавшегося выйти за рамки интимно-психологической тематики. Историко-культурные очерки Батюшкова совершенно опровергают мнение Н. А. Полевого, находившего, что в прозе Батюшкову не доставало «идей» 181. Более того, в русской литературе первой четверти XIX в. мало произведений, в такой мере насыщенных серьезным историко-культурным содержанием.

Первым по времени историко-культурным очерком Батюшкова было «Путешествие в замок Сирей», имеющее форму письма из Франции к Д. В. Дашкову (в оглавлении «Опытов» оно называлось «Письмо из замка Сирея»). Очерк был окончательно обработан Батюшковым в 1815 г. 182 Однако под текстом очерка Батюшков поставил 26 февраля 1814 г.— дату своего реального путешествия в замок Сирей, совершенного во время похода по Лотарингии, после вступления русской армии в пределы Франции. «Я был в Сире, в замке славной маркизы дю Шатле...— сообщал Батюшков Гнедичу.— В зале, где мы обедали, висели знамена наших гренадер, и мы по-русски приветствовали тени сирейской нимфы и ее любовника, то есть, большим стаканом вина» 183. Интересно, что, помимо «Путешествия в замок Сирей», Батюшков хотел написать или, может быть, даже написал специальную статью о маркизе дю Шатле 184. Но в конце концов он отказался от включения ее в прозаический том «Опытов», очевидно, опасаясь, что она явится перепевом «Путешествия». «О маркизе дю Шатле не будет, да и что в ней? — писал он Гнедичу.— Про одни дрожди не говорят трожди» 185,— и повторял в другом письме к нему: «Для Путешествия в Сирей не будет нужна статья о Шатле. Право, довольно» 186.

Белинский отнес «Путешествие» к числу лучших прозаических статей Батюшкова 187. Нельзя не согласиться с этим мнением. Батюшковский очерк содержит исключительно богатый историко-культурный материал. Мы находим в очерке очень любопытные исторические сведения о заграничном походе русской армии, например, узнаем, как Наполеон пытался внушить крестьянам, что перешедшие границу Франции русские войска находятся у него в плену, что он с помощью военной хитрости нарочно завел их сюда, «чтобы истребить до последнего человека» и «не хочет трактовать о мире с пленными», и как крестьяне закидали префекта, приехавшего к ним с этим объявлением, камнями и грязью. Весь очерк Батюшкова проникнут горячим патриотизмом: в нем ярко подчеркнут героизм русской армии, сумевшей разгромить огромные силы Наполеона. «С некоторою гордостию, простительною воинам,— рассказывает Батюшков,— в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды певца «Фелицы» и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча русского».

Посещая Сирей, Батюшков был не одинок в своем стремлении познакомиться с вольтеровскими местами. Еще в 1789 г. Ферней посетил Карамзин, описавший эту поездку в «Письмах русского путешественника», в 1808 г. Н. И. Тургенев был в Потсдамском дворце в комнате Вольтера, а в 1811 г. также посетил Ферней (из вольтеровских мест он увез реликвии: песок из песочницы Вольтера и кусочек от занавеса) 188. Гораздо позднее, в 1859 г., в Фернее побывал Вяземский, посвятивший вольтеровским местам прозаический очерк и стихотворение 189. И, конечно, все эти русские путешественники, так близко стоявшие к Батюшкову, по-разному относились к деятельности Вольтера, по-разному оценивали его роль в истории мировой культуры. В этом разрезе особенный интерес приобретает вопрос о том, как нарисовал Вольтера Батюшков в своем «Путешествии».

Когда Батюшков совершал свою поездку в Сирей и в особенности когда он писал и обрабатывал свой очерк, в его сознании ясно наметился душевный кризис, связанный с разочарованием в прежних идеалах, во многом определявшихся просветительской философией. Этот кризис был вызван прежде всего трагическими событиями наполеоновского нашествия на Россию и мрачными ужасами войны. «Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством» 190,— писал Батюшков Гнедичу еще в октябре 1812 г. В этот период Батюшков ошибочно видит в Наполеоне наследника якобинских традиций французской буржуазной революции, называет его «всадником Робеспиером» 191 и связывает его тиранию с просветительской философией XVIII в. Следы этого кризиса в «Путешествии» весьма ощутимы. Батюшков обвиняет революционеров в бесплодных «разрушительных» тенденциях, в «разграблении» замков и в доказательство приводит свой разговор с явно роялистски настроенным крестьянином, жалующимся на то, что в «тяжелые времена» революции ее участники «разорили храмы божии». Влияние душевного кризиса сказывается здесь и в пессимистической философской концовке очерка. Вспомнив о том, что Вольтер и его современники «все исчезли в лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутниками бедного человечества», Батюшков делает следующий вывод: «К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей — спрашиваю себя, и страшусь найти ответ в собственном моем сердце». Этот вывод перекликается с мрачными итогами, подведенными Батюшковым в других его произведениях 1815 г.— в элегиях и философских статьях, запечатлевших самый мучительный момент душевного кризиса поэта (см. хотя бы строчку из батюшковской элегии «К другу»: «Так все здесь суетно в обители сует!») 192.

И во взглядах Батюшкова на деятельность Вольтера, высказанных в «Путешествии», чувствуется «кризисность» сознания поэта и даже прямое влияние реакционных идей консервативного дворянства. С юности Батюшков испытывал острый интерес к личности и произведениям Вольтера, который он унаследовал от М. Н. Муравьева (последний называл Вольтера «собранием всех дарований» 193). Еще в возрасте 14 лет Батюшков просил отца прислать ему в числе других книг вольтеровского «Кандида» 194. Попав в круг поэтов «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств», изучавших произведения французских просветителей, Батюшков начинает очень высоко ставить антиклерикальную сторону деятельности Вольтера. В написанном в это время (в 1804—1805 гг.) батюшковском послании «К Филисе» идет речь о том, как в «тихой хижине» поэта «Вольтер лежит на библии». Позднее, в 1810 г., Батюшков сочиняет эпиграмму «На перевод Генриады, или Превращение Вольтера», где осмеивает ненависть к Вольтеру со стороны реакционных кругов, которые с радостью предали бы его «страшным мукам», и переводит с французского переложения Вольтера, помещенного в его знаменитом «Философском словаре», антирелигиозную греческую эпиграмму («Из антологии»). «Довоенный» Батюшков с удовлетворением констатировал «славу безбожника Вольтера» 195 и возмущался его противниками. Он писал о своей ненависти к Жоффруа 196 и к Жанлис, нападавшим на просветительскую философию. В неопубликованной записной книжке он замечал: «Мадам Жанлис мерзавка, такая подлая, что ее ненавижу... Можно ли этой бабе поносить Вольтера и критиковать его как мальчишку!» 197. В послевоенное время отношение Батюшкова к Вольтеру меняется. Если друг Батюшкова И. М. Муравьев-Апостол утверждал, что именно французская просветительская философия якобы подготовила захватническую политику Наполеона, и «опаснейший из софистов» Вольтер «направлял все силы необыкновенного ума своего на то, чтобы осыпать цветами чашу с ядом» 198, то сходное мнение о Вольтере есть и в батюшковском очерке. Батюшков говорит о «бессмертных стихах» Вольтера, «для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство». Но самое замечательное в «Путешествии» заключается в том, что Батюшков все же продолжает восторженно отзываться о Вольтере, и это показывает, что душевный кризис не означал исчезновения всех прогрессивных идей из его творчества. Ведь надо учитывать, что в послевоенное время реакционеры, по свидетельству Н. И. Тургенева, открыто называли Вольтера и Руссо «мошенниками» (этих людей Н. И. Тургенев зло и верно окрестил «хамами» 199) и старались стереть самую память об этих мыслителях. Отражение таких ультраконсервативных настроений мы находим у знаменитого графомана, ставшего любимой мишенью Батюшкова-сатирика в среде шишковистов, графа Д. И. Хвостова в стихотворении «На вторичное вступление Союзных армий в Париж» (это стихотворение появилось в печати в том же 1815 г., когда Батюшков закончил свое «Путешествие»). Проклиная Наполеона, Хвостов вместе с тем обличал просветителей XVIII в. и настаивал на том, что их имена достойны забвения:

Пускай проклятие вселенной
Гремит над вашею могилой.
Полынь над нею да растет 200.

Когда читаешь эти строки, вспоминается запись в дневнике Н. И. Тургенева, посетившего в 1811 г. Ферней. В комнате Вольтера он видел эстамп, осмеивавший посмертных врагов великого философа. По этому поводу Н. И. Тургенев писал: «Гений невежества, вырвавшийся из своего берлога или пещеры, воспрещает воздать... достойное праху Вольтера: богатая мысль!!» 201. Прекрасной иллюстрацией такого «невежества» могли бы послужить стихи Хвостова.

Между тем, несмотря на то, что теперь просветительская философия кажется Батюшкову разрушительной, он с величайшим уважением относится к памяти Вольтера. Он едет в Сирей для того, чтобы «поклониться теням Вольтера и его приятельницы», и рассказывает, что в замке его охватили «сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны». Батюшков гордится тем, что библиотека Вольтера находится в России и что русские, которых наполеоновская пресса называла «варварами», пощадили Сирей и бережно отнеслись к вольтеровским местам. Самая же оценка Вольтера, данная в «Путешествии», показывает, что душевный кризис не заставил Батюшкова совсем отвернуться от наследия просветителей XVIII в., что оно в значительной мере сохранило для него свое обаяние. Устами г. Р-н, жителя Сирея, Батюшков называет Вольтера «славнейшим мужем своего века», «который все знал, все сказал», «чудесным» и «единственным», «Протеем ума человеческого». Восхищение Батюшкова по-прежнему вызывает ум Вольтера, «гибкий, обширный, блестящий, способный на все».

Замечательно и то, что Батюшков по-прежнему порицает врагов Вольтера — Жоффруа и Жанлис. Очень сочувственно рисуя маркизу дю Шатле, Батюшков утверждает, что она «вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего». В то же время Батюшков относится к Вольтеру без всякого слепого поклонения: ему не нравится характер Вольтера, часто переходившего от раздражительности к лести «сильным мира сего». Вольтер, по мнению Батюшкова, имел «характер вовсе несообразный... с умом его» (впоследствии эта тема была широко развернута в статье Пушкина о Вольтере 202).

«Путешествие» настолько отличалось по своему тону от яростных нападок реакционной прессы на Вольтера, что, быть может, не случайно Батюшков «передал» почти все похвалы Вольтеру одному из героев очерка — «жителю Сирея» г. Р-н; возможно, Батюшков опасался цензурных неприятностей, которые могли бы возникнуть, если бы он так говорил о Вольтере преимущественно от своего лица.

«Путешествие в замок Сирей» стоит очень далеко от традиций карамзинской «стихотворной прозы». Описания имеют здесь подчеркнуто бытовой характер. В своих пейзажах Батюшков за редкими исключениями не сбивается на условные карамзинские тона. Он рисует «холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями», лежащие на дороге в Сирей, или «высокие сосны и древние кедры», осеняющие балкон Сирейского замка «густыми, наклоненными ветвями», и т. п. (может быть, единственным отголоском сентиментальной пейзажной манеры в очерке является стремление автора подчеркнуть «приятность» видов, открывающихся перед путешественником: в очерке говорится о «приятных сельских домиках» и «приятном виде отдаленных гор»). В конце очерка Батюшков демонстрирует искусство реалистически изображать изменения, происходящие в мире природы, и связывать их с эволюцией психологического состояния автора. «Проснувшись довольно поздно,— пишет Батюшков,— подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом. Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Все, что было приятно моим взорам накануне, и луга, и рощи, и речка близь текущая по долине между веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, все нахмурилось, все уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью». В этом описании, особенно в последней его части, Батюшков уже отнюдь не стремится к созданию «приятных» и вообще «эстетичных» картин природы: с необычайной трезвостью, с помощью вполне реалистических деталей он рисует мрачный пейзаж внезапно нагрянувшей зимы.

Бытовыми являются в очерке многие другие черты. В «Путешествии» подробно описано внутреннее убранство замка Сирей: «клавесин, маленький орган и два комода» в комнате Вольтера, «два дубовые корня», пылающие в камине, и т. п.

Тяготение Батюшкова-прозаика к реалистическому изображению жизни обнаруживается и при анализе жанра его произведения, представляющего собой не только путешествие, имеющее целью описать впечатления автора от поездки в вольтеровские места, но и военный очерк, в центре которого стоит образ русского офицера. Замечательно, что Батюшков, как бы определяя цели такого очерка, начисто отвергает романтическую традицию Жуковского. В концовке, отделенной от основного текста заголовком «На другой день», он описывает свой отъезд из замка Сирей, припоминая известную балладу Жуковского, производившую очень сильное впечатление на современников,— «Людмилу»: «На дворе ожидал меня казак с верховою лошадью. Поздно мы пустились в путь! — сказал он, как мертвец в балладе. «Что нужды? — отвечал я,— дорога известна». Притом же...

Вот и месяц величавой
Встал над тихою дубравой».

Вспомнить балладу Жуковского около древнего замка было вполне естественным. Когда Н. И. Тургенев в 1814 г. вернулся из путешествия по Рейну, он записал у себя в дневнике: «Какую пищу воображение поэта, Жуковского, могло бы найти в прекраснейших долинах, иногда разделяющих сии горы, или на развалинах замков, украшающих вершины их! Живо представился бы ему отличительный характер средних веков...» 203. Но в том-то и дело, что у Батюшкова цитата из романтической баллады Жуковского стала лишь материалом для творческого отталкивания. В дальнейшем Батюшков вполне реалистично рисует бивуак австрийских солдат, которые «оборачивали вертел с большою частью барана» или «толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку», и вспоминает при этом известную картину А. О. Орловского «Бивуак казаков», обладающую большой живостью. А затем он прямо выступает против средневековых романтических вымыслов, противопоставляя им «трезвую» действительность. Это место очерка Батюшкова настолько показательно в историко-литературном плане, что следует привести его полностью: «Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем... Вот, скажете вы,— прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя, как странника, угостит в зале трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцирями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет, как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных!.. и проч. и проч. и проч. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. Сказан поход; вдали слышны выстрелы. Простите!».

В этой интереснейшей концовке реалистическая «истина» решительно и демонстративно торжествует над романтической фантазией. При этом Батюшков, по собственным словам, желает говорить «просто» и придает последним строчкам очерка максимальную сжатость, соответствующую психологии военного человека, не находящего времени для длинных разговоров («Сказан поход; вдали слышны выстрелы. Простите!»). Как указал Л. Н. Майков, концовка очерка осмеивала легитимистские исторические романы, пользовавшиеся широкой популярностью в период реставрации (романы г-жи Коттен и др.) 204. Однако, по нашему мнению, она имела и более широкое значение, снижая средневековые образы романтической литературы, в частности образы Жуковского, цитата из баллады которого была введена в финал очерка. Ведь эти образы обладали большой живучестью; их влиянию поддавались даже люди, весьма далекие от консервативных идеологических позиций Жуковского. Так, тот же Н. И. Тургенев, вспоминавший на Рейне произведения Жуковского, приехав в один из французских замков, предался как раз тем романтическим фантазиям, которые были решительно отвергнуты в очерке Батюшкова. «Я люблю замки..,— писал Н. И. Тургенев в дневнике.— Мне отвели большую комнату. Легши в постель, многие мысли романтические и, т[ак] ск[азать], chevaleresques, даже донкишотские представлялись моему воображению. Я думал о приятных обществах в замках. Простота сельская и частое уединение делает сии общества интереснее. А интриги — они вдвое интереснее в замках. Тихая погода, лунная ночь, сад, водопад,— все это придает любви и наслаждению новые прелести» 205. Эта запись, сделанная Н. И. Тургеневым в том же году, когда Батюшков посетил замок Сирей, показывает, насколько смелым и актуальным был удар по средневековому романтизму в батюшковском очерке.

Итак, в художественном плане «Путешествие в замок Сирей» органически примыкало к военным очеркам Батюшкова, созданным в 1815 г., и воплощало активное стремление писателя к жизненной правде и его отказ от романтических вымыслов.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: