НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: ВОЕННЫЕ ОЧЕРКИ БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

ВОЕННЫЕ ОЧЕРКИ БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

В послевоенное время Батюшков все чаще обращается к прозе; это отражает нарастание реалистических тенденций в его творчестве. «Я всякую почту намерен бомбардировать тебя прозою»,— сообщает он Вяземскому в 1814 г., пересылая другу свое «Письмо о сочинениях М. Н. Муравьева» 150. Количественный объем прозаических произведений Батюшкова, созданных после войны, примерно в четыре раза больше объема его довоенной прозы. Здесь учтены только оригинальные прозаические вещи Батюшкова; вообще же этот подсчет не вполне точен, так как многие образцы прозы Батюшкова до нас не дошли. Тематика и жанровый состав прозы Батюшкова становятся после войны гораздо более широкими. В прозаическое наследство «послевоенного» Батюшкова входят и батальные очерки, и очерки с историко-культурной проблематикой, и философские статьи, и статьи на литературные темы. Это расширение диапазона прозы Батюшкова знаменовало собой значительный рост писателя, обусловленный обогащением его жизненного опыта и запаса знаний.

Переживший эпопею «антинаполеоновских» войн, принимавший в них личное участие, Батюшков создает ряд военных очерков. В 1851 г. в «Москвитянине» (ч. II, стр. 8—20) по рукописи, сохранившейся в бумагах Д. В. Дашкова, были напечатаны два военных очерка Батюшкова — «Воспоминание мест, сражений и путешествий» и «Воспоминание о Петине». Этим произведениям предпосылалось письмо Вяземского, где он называл их «бесценным сокровищем», в котором «ясно, живо отсвечивается... вся душа, весь характер, все дарование любезного поэта». Вяземский отказывался окончательно решить вопрос о том, были ли напечатанные в «Москвитянине» произведения Батюшкова отдельными вещами или только фрагментами больших воспоминаний поэта. «Есть ли, или было бы продолжение этим воспоминаниям, неизвестно,— замечал Вяземский.— Рукописи, или сочинения, Батюшкова были им самим преданы огню» 151. И действительно, трудно точно ответить на вопрос, поставленный Вяземским; во всяком случае оба произведения представляют собой вполне законченное художественное целое.

Первый из напечатанных в «Москвитянине» военных очерков Батюшкова — «Воспоминание мест, сражений и путешествий» — развивает типичные предромантические темы. После короткого рассуждения о роли воспоминаний в жизни человека идет описание развалин замка старой крепости в Каменце, где служил Батюшков (очерк написан именно в Каменце-Подольском во второй половине 1815 г.) 152. Мысли автора уходят в глубь веков: он рисует в своем воображении битвы турок с поляками и времена «смелого и беспокойного» Хмельницкого, который «внезапно являлся в Подолии» и «грозил Варшаве». Затем он говорит о собственном участии в сражениях и как бы переносится «в Богемию, в Теплиц, к развалинам Бергшлосса и Гайереберга, около которых стоял наш лагерь после Кульмской победы». Перед писателем возникает образ друга боевой жизни Петина, уснувшего «геройским сном на кровавых полях Лейпцига». Этим воспоминанием о друге и заканчивается очерк.

Весь очерк выдержан в духе подчеркнутого психологизма, весьма характерного для карамзинской школы. Картины жизни здесь пропущены сквозь призму сознания меланхолически настроенного автора, погрузившегося в свои воспоминания. Тема воспоминания вообще является организующим стержнем очерка. «Сколько воспоминаний исторических!..» — восклицает Батюшков, рисуя батальные эпизоды далекого прошлого. В конце очерка он называет свои воспоминания о Петине «прелестным цветом... посреди пустыней, могил и развалин жизни». А начало очерка представляет собой, как было сказано, философское рассуждение о воспоминании: «Добрый человек может быть счастлив воспоминанием протекшего. В молодости мы все переносим в будущее время; в некоторые лета начинаем оглядываться. Часто предмет маловажный — камень, ручей, лошадь, на свободе гуляющая по лугам, отдаленный голос человека или звон почтового колокольчика, шум ветра, запах цветка полевого, вид облаков и неба, одним словом — все, даже безделка, пробуждают во мне множество приятнейших воспоминаний. Я весь погружаюсь в протекшее, и сердце мое отдыхает от забот. Я чувствую облегчение от бремени настоящего, которое, как свинец, лежит на сердце».

Эта меланхолически окрашенная тема воспоминания несомненно отражала тот душевный кризис, который испытывал Батюшков в 1815 г., когда он изверился в своих прежних идеалах и действительно пробовал искать утешения в прошлом. Вместе с тем эта тема была органически связана с предромантической традицией. Писатели-предромантики особенно охотно рисовали человека, погрузившегося в воспоминания, видя в этом одно из самых углубленных психологических состояний. Еще учитель Батюшкова М. Н. Муравьев писал: «Иногда находят на меня такие минуты, что я погружаюсь совершенно в воспоминание прошедшего...» 153.

Батюшковское «Воспоминание мест, сражений и путешествий» может быть названо исторической элегией в прозе. Его основное настроение и композиционная схема очень близки, например, к упомянутой нами в связи с «Отрывком из писем русского офицера о Финляндии» исторической элегии Батюшкова «На развалинах замка в Швеции», где в воображении поэта, видящего живописные руины, возникают связанные с ними картины исторического прошлого. В «Воспоминании» перед читателем проходит «множество живых картин» — «большие башни, остроконечные, полуразрушенные, поросшие мхом и полынью» — развалины замка и укреплений в Каменце — и развалины рыцарского замка на высокой горе, находящиеся в Богемии, где когда-то воевал Батюшков. Но все это только отправная точка для воображения писателя, одинаково живо представляющего себе прошедшее и современность (недаром Батюшков цитирует слова Монтеня: «Мое воображение — хозяин в доме)».

«Воспоминание мест сражений и путешествий» опять-таки написано карамзинской «стихотворной прозой». Хотя Вяземский в упомянутой выше статье писал: «Тут все просто и стройно, и все художественно» 154, именно простоты недостает этому произведению Батюшкова. Чересчур приподнятый лирический тон повествователя и нарочитое стремление к округленности и музыкальности речевых периодов создают впечатление известной искусственности (так, Батюшков говорит о своем умершем приятеле Петине: «Я ношу сей образ в душе, как залог священный; он будет путеводителем к добру; с ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами...» и т. д.). Правда, в очерке присутствуют и реалистические детали. В рассказе о своей дружбе с Петиным Батюшков как бы отвлекается от карамзинской традиции: в голосе повествователя начинает звучать живая речь. «Бутылка богемского вина на барабане, несколько плодов и кусок черствого хлеба, parca mensa, умеренная трапеза, но приправленная ласкою,— пишет Батюшков,— все это вместе веселило нас, как детей. Мы говорили о Москве, о наших надеждах, о путешествии на Кавказ и мало ли о чем еще!»

Однако эти островки «живой жизни» играли довольно незначительную роль в «Воспоминании мест сражений и путешествий». Реальная действительность в гораздо большей мере отразилась в другом военном очерке Батюшкова — в «Воспоминании о Петине» (этот очерк был написан в ноябре 1815 г. 155). Характерно, что и в этом произведении ярко звучала именно тема воспоминания. «Сердце мое с некоторого времени любит питаться одними воспоминаниями»,— замечал здесь Батюшков.

Можно присоединиться к мнению П. И. Бартенева, писавшего о Петине: «В жизни Батюшкова человек этот оставил следы неизгладимые» 156. Действительно, через значительную часть сознательной жизни поэта прошла горячая и искренняя дружба с Петиным. В 1808—1809 гг. Батюшков проделал вместе с Петиным финляндский поход 157. Несколько позднее, в 1810 г., он написал специальное послание «К Петину», в котором, обращаясь к этому своему «любезному» другу, вспоминал битву при Индесальми, где Петин был ранен, а сам Батюшков «к несчастью, оставался в резерве» 158. В дальнейшем Батюшков сохранял прежние приятельские отношения с Петиным. Постоянно справляясь о нем в письмах, он подчеркивал свою любовь к нему. «Не видишь ли Петина? Вот добрый друг!» — писал он Гнедичу 159. «Петин один меня утешает: истинно добрый малый» 160. Вместе с Петиным Батюшков участвовал и в заграничном походе русской армии. В сражении под Лейпцигом двадцатипятилетний Петин был убит. Эта смерть потрясла Батюшкова. «Ужасный и незабвенный для меня день! — сообщал он Гнедичу.— Первый гвардейский егерь сказал мне, что Петин убит. Петин, добрый, милый товарищ трех походов, истинный друг, прекрасный молодой человек, скажу более: редкий юноша. Эта весть меня расстроила совершенно и на долго. На левой руке от батарей, вдали была кирка. Там погребен Петин, там поклонился я свежей могиле и просил со слезами пастора, чтоб он поберег прах моего товарища» 161. Памяти Петина Батюшков посвятил одну из своих лучших элегий — «Тень друга»; в ней Петин, павший «завидной смертию», был назван «милым братом», «лучшим из друзей». Батюшков вспоминал о Петине даже во время душевной болезни и часто рисовал одинокую могилу друга на чужой стороне 162. «Луна, крест и лошадь» были непременными принадлежностями его ландшафтов 163.

Зерном воспоминаний о Петине является письмо поэта к матери своего убитого друга от 13 ноября 1814 г. Здесь Батюшков не только предлагает соорудить памятник на поле сражения, над прахом «храброго Петина», но и дает подробную характеристику последнего: «Незабвенный ваш Иван Александрович был мой товарищ на войне и друг мой. Время не изгладит его из моей памяти. Все товарищи, все офицеры, все те, которые знали его, жалеют о преждевременной его кончине. Мы уважали в нем редкие его качества: неустрашимость в опасности, постоянную кротость, любовь к товарищам, снисхождение к подчиненным, добродушие и откровенность в обществе, светлый ум и прекрасную душу» 164. К этим положительным качествам Петина, особенно ценным для Батюшкова, надо прибавить еще одно: Петин был интеллектуально близок Батюшкову по своим взглядам и интересам. Недаром в батюшковском послании «К Петину» вольнолюбие трактуется как общее достояние друзей. Ставя участь беззаботных эпикурейцев выше судьбы «всех вельможей и царей», Батюшков декларирует свою неприязнь к «рабству» и «цепям», а в одном из вариантов послания даже предлагает другу веселиться «вопреки святым отцам». Эти мысли Батюшкова, несомненно, разделял Петин. И, что особенно существенно, Петин был поэтом. В годы своего пребывания в Московском благородном пансионе Петин, по выражению В. И. Резанова, являлся «завзятым баснописцем» 165. Многие знакомые и приятели Петина видели в нем именно поэта. Так, А. И. Тургенев в 1804 г. спрашивал родителей из Геттингена: «Не вздумает ли он (Петин.— Н. Ф.) когда-нибудь через вас написать мне грамотку и вместе приложить какой-нибудь новый опыт пера своего?» 166. Очень любопытны басни Петина, напечатанные в «Утренней заре», где помещались вещи воспитанников Московского благородного пансиона. Самая примечательная их черта — остро сатирическое изображение «сильных мира сего», свидетельствующее о том, что Батюшков не случайно вел именно с этим своим лучшим другом вольнолюбивые беседы. В одной из своих басен Петин сравнивает удачливых представителей социальных верхов с солнечными часами, которые должны сразу потерять свой блеск, как только солнце перестанет освещать башню. Басня завершается острой моралью, осмеивающей гордость знати и богачей:

Счастливцы мира! Не гордитесь,
И на того вы не сердитесь,
Кто скажет вам,
Что вы подобны сим часам 167.

В другой своей басне Петин, разрабатывая известный басенный сюжет, рисуя свирепую расправу волка с ягненком, делает вывод, клеймящий беспощадное и жестокое отношение богачей и сановников к социальным низам:

Так то люди поступают,
Кои много уповают
На богатство и чины.
Без малейшия вины
Бедняки от них страдают
Или вовсе погибают! 168

Все это, как было сказано, делает совершенно понятным, почему в беседах Батюшкова и Петина весьма неодобрительно характеризовались вельможи, цари и «святые отцы».

Литературные интересы сближали Батюшкова с Петиным. Надо, впрочем, отметить, что Батюшков справедливо не считал Петина настоящим поэтом, и в этом смысле дружба отнюдь не ослепляла его. В «Воспоминании о Петине» Батюшков рассказал, как в 1810 г. Петин, краснея, показал ему свои стихи, но они не вызвали горячего одобрения. «Стихи были писаны в молодости и весьма слабы,— вспоминал Батюшков,— но в них приметны были смысл, ясность в выражении и язык довольно правильный. Я сказал, что думал, без прикрасы, и добрый Петин прижал меня к сердцу». В том, что Петина не обидел «подобный приговор», Батюшков увидел «искру дарования», так как именно доброе сердце,— по его мнению,— всегда являлось «источником дарования». Петин довольно скоро бросил писать стихи и в ответ на предложения выступить в печати стал утверждать, что он уволен Фебом «в чистую отставку» и больше не ведет «знакомства» с музами 169.

Образ Петина был намечен уже в батюшковском «Воспоминании мест сражений и путешествий». Здесь Батюшков, между прочим, жаловался на то, что этот образ уже почти изглажен временем «из памяти холодных товарищей». И настоящей попыткой соорудить литературный памятник безвременно погибшему другу было написание Батюшковым «Воспоминания о Петине». В этом «Воспоминании» Батюшков постарался дать целостный портрет Петина, выделив в нем наиболее яркие и привлекательные черты. Одной из этих черт Батюшков считает горячий патриотизм храброго офицера, готового пожертвовать и действительно пожертвовавшего жизнью за отечество. Еще в «Воспоминании мест сражений и путешествий» Батюшков писал о Петине: «С ним неразлучный, я не стану бледнеть под ядрами, не изменю чести, не оставлю ее знамени». В «Воспоминании о Петине» Батюшков рисует мужественное поведение этого неустрашимого воина в разные периоды его боевой жизни, в частности рассказывает о том, как под Индесальми Петин «с ротой егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою», после чего «его вынесли на плаще, жестоко раненного в ногу». Благородную зависть Батюшкова вызывает участие Петина в Бородинской битве (накануне этой битвы, где Петин также был ранен, он отправил Батюшкову письмо, «начертанное на барабане в роковую минуту»). «Счастливый друг,— восклицает Батюшков,— ты пролил кровь свою на поле Бородинском, на поле славы и в виду Москвы, тебе любезной, а я не разделил с тобою этой чести!» Наконец, Батюшков рисует смерть Петина в битве под Лейпцигом и его могилу, которую он впоследствии столько раз себе представлял: «Я видел сию могилу, из свежей земли насыпанную; я стоял на ней в глубокой горести и облегчил сердце мое слезами. В ней сокрыто было на веки лучшее сокровище моей жизни — дружество».

Петин для Батюшкова рядовой, но высоко привлекательный герой Отечественной войны. Не случайно в конце своего «Воспоминания о Петине» Батюшков цитирует стихи из «Певца во стане русских воинов» Жуковского о павших в битве бойцах, которым уже не суждено стать «в ратном строе», и тем самым вводит Петина в круг достойных бессмертия героев Отечественной войны. По-видимому, сквозь призму этих стихов Жуковского преломлялось у Батюшкова и воспоминание о могиле Петина, на которой стоял «простой деревянный крест с начертанием имени храброго юноши». Во всяком случае, когда душевнобольной Батюшков рисовал могилу друга, этот ландшафт точно соответствовал приведенным в «Воспоминании о Петине» строчкам Жуковского: «И сир могучих конь стоит близ тихой их могилы» (конь возле могильного креста, как отмечено выше, всегда фигурировал в пейзажах душевнобольного Батюшкова).

С другой стороны, Батюшков ценит в Петине его доброту. Петин, по словам Батюшкова, испытывал «нетерпение сразиться с врагом», но был чужд слепой ненависти. Вообще его лучшим сокровищем являлось «доброе сердце, редкое сердце». Батюшков рассказывает о том, как однажды в Москве Петин предложил ему отдать все серебро, приготовленное для ужина в офицерском собрании, нищему инвалиду — «ужасному плоду войны». «Сказано — сделано,— пишет Батюшков.— Это безделка, если хотите, но ее не надобно презирать. «От малого пожертвования до большого — один шаг»,— скажет наблюдатель сердца. Это безделка, согласен; но молодой человек, который умеет пожертвовать удовольствием другому, чистейшему, есть герой в моральном смысле. Меня поймут благородные души».

Все «Воспоминание о Петине» проникнуто тем пафосом дружбы, который так характерен для творчества Батюшкова. «Дружество» становится подлинным положительным героем «Воспоминания». Тема «дружества» сделалась организующим стержнем и в батюшковской элегии «Тень друга», посвященной памяти Петина. В Петине Батюшков часто видит как бы своего двойника, обладающего теми же склонностями и симпатиями, теми же мыслями и чувствами. «Души наши были сродны,— говорит Батюшков о Петине.— Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище».

«Воспоминание о Петине» представляет собой довольно сложное жанровое явление. Это не только жизнеописание, но и философская статья, отражающая напряженные и мучительные искания Батюшкова. В «Воспоминании» сказывается та двойственность сознания, которая отличала Батюшкова после 1812 г. Произведение заканчивается восклицанием, навеянным мистическими настроениями поэта: «Конечно, есть другая жизнь за пределом земли и другое правосудие; там ничто доброе не погибнет: есть бессмертие на небе!». Это восклицание, разумеется, перекликается с созданными Батюшковым в том же 1815 г. религиозно-моралистическими элегиями «Надежда» и «К другу» (ср., например, строки из элегии «Надежда», восхваляющей «творца»: «Всё дар его, и краше всех // Даров — надежда лучшей жизни!»). Но вместе с тем в начале статьи, также заключающем философские рассуждения, чувствуется прежнее жизнелюбие Батюшкова, ярко звучащее в его эпикурейской поэзии. Батюшков считает самой привлекательной порой человеческой жизни молодость. «Конечно,— пишет он,— утро жизни, молодость есть лучший период нашего странствия по земле... великие движения души, глубокие чувствования, божественные пожертвования самим собою, сильные страсти и возвышенные мысли принадлежат молодости...». Далее Батюшков прославляет и поэтизирует смерть в бою юноши, погибающего «в полноте жизни на поле чести, славы»: «Мы умираем, но зато память о нас долго живет в сердце друзей, не помраченная ни одним облаком, чистая, светлая, как розовое утро майского дня». Оптимистическая сущность этих рассуждений выступает особенно ясно на фоне оценок роли и преимуществ разных человеческих возрастов в произведениях других русских литераторов начала XIX в. Тот же Петин в своих переводных «Идиллиях» называл счастливейшим периодом жизни человека детство. Одна из этих идиллий завершалась следующим выводом: «Любезные дети! детство есть золотой век жизни. Ах! наслаждайтесь долее вашим благополучием и не желайте скорее вырасти» 170. Но замечательнее всего, что Карамзин с его утонченным, но резко выраженным пессимизмом утверждал, что человек начинает чувствовать радость жизни только на грани перехода к старости. В специальной статье «О счастливейшем времени жизни» (1803) он писал: «Как плод дерева, так и жизнь бывает всего сладостнее перед началом увядания» и далее решительно осуждал юные «восторги»: «Дни цветущей юности и пылких желаний, не могу жалеть вас. Помню восторги, но помню и тоску свою; помню восторги, но не помню счастия: его не было в сей бурной стремительности чувств к беспрестанным наслаждениям, которая бывает мукою». Полная противоположность этого высказывания мыслям, изложенным в «Воспоминании о Петине», показывает, что Батюшков после 1812 г. сохранил свое жизнелюбие и не перешел целиком на позиции Карамзина и Жуковского.

Стиль «Воспоминания о Петине» превосходно иллюстрирует переплетение у Батюшкова традиций карамзинской «стихотворной прозы» и реалистического изображения жизни. С одной стороны, мы находим и здесь музыкальную округленность фразы и риторическую приподнятость (мысль «о выгодах умереть в молодости» вызывает у Батюшкова восклицание: «Предмет обильный в красивых и возвышенных чувствах!»), а также сентиментальные штампы, в конечном счете восходящие к творчеству Карамзина (о своей дружбе с Петиным Батюшков пишет: «Я верю симпатии, ибо опыт научил верить неизъяснимым таинствам сердца», или сравнивает юношу, умершего «на заре своей», с «цветом», «который видел одно восхождение солнца и увянул прежде, нежели оно потухло»). Но, с другой стороны, в «Воспоминаниях о Петине» в гораздо большей степени, чем в «Воспоминании мест, сражений и путешествий», дано воспроизведение жизненной реальности. Батюшков рисует ряд конкретных эпизодов биографии Петина, развертывая их в живые картины и окружая реалистическими деталями. Рассказав о смерти Петина, он не только цитирует слова из «Певца во стане русских воинов» Жуковского о героях, павших в сражениях, но и повествует о том, как над свежей могилой Петина был поставлен «простой деревянный крест с начертанием имени храброго юноши, в ожидании прочнейшего — из мрамора или гранита». В «Воспоминании о Петине» перед нами часто предстает реальный военный быт во всей своей жизненной правде (так, мы узнаем, как русские воины разделяли с пленными «кусок гнилого хлеба и несколько капель водки» и как раненые валялись «на сыром песку, на дожде»). В некоторых местах очерка Батюшкова есть элементы того реалистического изображения ужасов войны, которое впоследствии было дано в «Валерике» Лермонтова и в «Севастопольских рассказах» Л. Н. Толстого. Особенно замечательно в этом плане батюшковское описание поля сражения, открывшегося перед его глазами после битвы под Лейпцигом, когда он узнал о смерти Петина: «Этот день почти до самой ночи я провел на поле сражения, объезжая его с одного конца до другого и рассматривая окровавленные трупы. Утро было пасмурное. Около полудня пошел дождь реками; все усугубляло мрачность ужаснейшего зрелища, которого одно воспоминание утомляет душу, зрелища свежего поля битвы, заваленного трупами людей, коней, разбитыми ящиками и проч. В глазах моих беспрестанно мелькала колокольня, где покоилось тело лучшего из людей, и сердце мое исполнилось горестию несказанною, которую ни одна слеза не облегчила. Проезжая через деревню Госсу, я остановил лошадь и спросил у егеря, обезображенного страшными ранами: «Где был убит ваш полковник?» «За этим рвом, там, где столько мертвых». Я с ужасом удалился от рокового места». Только слова о «лучшем из людей» и «несказанной горести» связаны здесь с карамзинскими штампами; все же описание в целом проникнуто строгой простотой и реалистически воспроизводит мрачный вид поля грандиозной битвы 171.

К военным очеркам Батюшкова должна быть присоединена содержащаяся в его записной книжке «Чужое — мое сокровище» интереснейшая характеристика героя Отечественной войны — генерала Н. Н. Раевского-старшего. Эта характеристика, относящаяся к 1817 г., уже совсем не связана с карамзинской стилистикой и вполне реалистична.

Выдающийся боевой генерал, обладавший большой личной храбростью, человек, сыгравший значительную и светлую роль в жизни Пушкина, Н. Н. Раевский-старший являлся непосредственным начальником Батюшкова во время заграничного похода 1813—1814 гг. Батюшков был адъютантом Раевского и часто беседовал с ним («Он... меня любил... и слова лились рекою»,— писал Батюшков.— С лишком одиннадцать месяцев я был при нем неотлучен, спал и ел при нем; я его знаю совершенно, более, нежели он меня...»). Характерно, что, говоря о своих трудностях во время заграничного похода, Батюшков ссылался именно на Раевского: «Будучи совершенно здоров, я мерз, как кочерыжка, во Франции (Раевский был тому свидетель)» 172,— писал он Жуковскому. Впоследствии Батюшков обращался к Раевскому с просьбами 173, а в период душевной болезни, вспоминая о своих военных начальниках, особенно часто «с грустью» говорил о Раевском 174.

Стремление верно нарисовать образ Раевского возникло у Батюшкова в порядке отталкивания от рассказов, приукрашивавших реальную действительность. Цитируя слова Вольтера: «Et voilà comme on écrit l’histoire!» (комедия «Charlot»), Батюшков замечал: «Я вспомнил их машинально, почему не знаю, а эти слова заставляют меня вспомнить о том, чему я бывал свидетелем в жизни моей, и что видел после в описании. Какая разница, боже мой, какая! Et voilà comme on écrit l’histoire! Простой ратник, я видел падение Москвы, видел войну 1812, 13 и 14, видел и читал газеты и современные истории. Сколько лжи!» (ср. слова Батюшкова из его письма, относящегося к периоду заграничного похода русской армии: «Не могу простить нашим журналистам их вранья, от которого я болен сделался здесь, в Веймаре» 175). Следует отметить, что Батюшков вообще настаивал на необходимости правдивого и точного изображения исторических фактов, в частности событий военной истории. В «Воспоминании о Петине» он с похвалой отзывался о том, что в письме, посланном накануне Бородинской битвы, его друг описал военную ситуацию «со всею возможною точностию», причем «о самых важнейших делах Петин, свидетель их, говорил хладнокровно, как о делах обыкновенных» («так должен писать истинно военный человек»,— утверждал Батюшков). Ту же мысль о достоинствах строго исторического изображения событий Батюшков выписал из французских переводов Лукиана (выписки были озаглавлены: «Как надлежит писать историю?»): «Историк должен иметь в уме своем одну свободу и истину: в слоге его ясность и точность должны быть главною целью... Он должен быть подобен зеркалу чистому и без пятен, которое принимает предметы, как они суть...».

Батюшков хочет нарисовать Раевского, «как он суть», и очищает его образ от всяческих наслоений, например, передает, что сам Раевский опроверг введенный Жуковским в «Певца во стане русских воинов» рассказ о том, как он в сражении под Дашковкой бросился на мост, держа за руку своих маленьких детей («детей моих не было в эту минуту» — сказал Батюшкову Раевский, подчеркнув, что «весь анекдот сочинен в Петербурге»). Это, разумеется, нисколько не снижало героического поведения Раевского на поле боя под Дашковкой. Он, действительно, как писал Жуковский, шел «перед рядами» и первый подставил грудь «против мечей». «Я был впереди,— говорил Батюшкову Раевский.— Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило. На мне остановилась картечь». Но наиболее важно, что Батюшков сознательно стремится воспроизвести образ Раевского во всей его психологической сложности и отказывается от тенденциозной упрощенности. Показательно, что Батюшков через несколько дней после того, как он внес в свою записную книжку характеристику Раевского, вписал туда следующую мысль: «В молодости мы полагаем, что люди или добры, или злы: они белы или черны. Вступая в средние лета открываем людей ни совершенно черных, ни совершенно белых...». В сущности это была формула реалистического отношения к человеческим характерам. И Батюшков в полной мере осуществил ее на практике, изображая Раевского: «У него есть большие слабости и великие военные качества... Раевский славный воин и иногда хороший человек, иногда очень странный».

Действительно, Батюшков тонко и многосторонне рисует характер Раевского. На первый план он совершенно правильно выдвигает героические черты этого храброго боевого генерала. Он вспоминает о том, как в сражении под Лейпцигом Раевский был сильно ранен в грудь и все же беспокоился не о себе, а о гренадерах. Свои страдания, которые он долго скрывал, Раевский переносил стоически и, когда его осматривал хирург, сказал Батюшкову: «Ничего, ничего... чего бояться, господин поэт...». При этом он процитировал стихи Вольтера (этот же эпизод запечатлен в письмах Батюшкова, где, между прочим, рассказано о том, что раненый Раевский «все следовал за войском, не желая никак расстаться со своими гренадерами, которые его обожают» 176). Именно Раевский-герой восхищал Батюшкова. Недаром в письмах он прибавлял к рассказу о ране Раевского: «Я почитаю, я люблю Раевского. Лишиться его — это ужасно!» 177. «Этот человек нужен для отечества» 178. В записной книжке Батюшков дал яркий батальный портрет Раевского. «В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною» 179. Батюшков отмечает и выдающиеся умственные способности Раевского и его большую искренность. Это были качества, впоследствии так импонировавшие Пушкину во время его путешествия с семьей Раевских по Крыму. Пушкин, по собственным словам, любил в Раевском не только «героя, славу русского оружия», но и «человека с ясным умом, с простой, прекрасною душою» 180. Однако вместе с тем Батюшков отмечает и другие стороны противоречивого характера Раевского, характера, не состоящего из одних достоинств. Раевский в изображении Батюшкова «молчалив, скромен отчасти, скрыт, недоверчив, знает людей, не уважает ими». «Он вовсе не учен, но что знает, то знает. Ум его ленив, но в минуты деятельности ясен, остер. Он засыпает и просыпается». Все это создает вполне живой образ Раевского. Эту реалистичность усугубляет замечательный штрих. Очень высоко ставя Раевского, Батюшков тем не менее говорит о той обстановке угодничества, которая окружала даже этого храброго генерала и была характерна для царской армии александровского времени. Он вспоминает, как Раевский «гладил свою американскую собачку — животное самое гнусное, не тем бы вспомянуть его, и которое мы, адъютанты, исподтишка били и ласкали в присутствии генерала, что очень не похвально, скажете вы; но что же делать? Пример подавали свыше — другие генералы, находившиеся под начальством Раевского».

В соответствии со своими реалистическими тенденциями Батюшков воспроизводит простой, отрывистый, почти грубый язык Раевского, чуждый всякой светскости (см., например, фразы Раевского: «Садись!», «Хочешь курить?», «Ну, так давай говорить!»; очень характерно и обращение Раевского к Батюшкову «господин поэт», которое, по словам Батюшкова, Раевский употреблял «в шутку, когда был весел»). Мы узнаем, что сам Раевский точно определял особенности своей речи. Опровергая упомянутый выше рассказ о том, что он крикнул: «Вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь к славе», Раевский сказал Батюшкову: «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь».

Итак, в военных очерках Батюшкова все большее развитие получали реалистические тенденции. Зарисовка Раевского, относящаяся к 1817 г., была самым поздним военным очерком писателя и свидетельствовала о том, что Батюшков все пристальнее вглядывался в жизнь и старался правдиво ее нарисовать.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: