НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: «ПРЕДСЛАВА И ДОБРЫНЯ» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

«ПРЕДСЛАВА И ДОБРЫНЯ» БАТЮШКОВ (ФРИДМАН)

Тенденции, типичные для карамзинской «стихотворной прозы», выразились у Батюшкова еще сильнее в его слабой повести «Предслава и Добрыня». По справедливому замечанию Л. А. Булаховского, здесь он выступал как «прямой подражатель» Карамзина 74.

Повесть «Предслава и Добрыня» сочинена Батюшковым в августе 1810 г. 75 Однако Батюшков никогда не делал попыток ее напечатать, и она появилась лишь в «Северных цветах на 1832 г.» (стр. 1—46). Это, конечно, объяснялось тем, что Батюшков был совершенно не удовлетворен своей вещью: недаром он закончил «Предславу и Добрыню» не чуждым комизма восклицанием «Насилу досказал!». Это восклицание представляло собой заключительный стих известной сказки Дмитриева «Причудница», получивший широкую популярность.

Когда повесть Батюшкова появилась в печати, она уже была определенным анахронизмом, отголоском далеко не лучших традиций давно прошедшей литературной эпохи. Опубликовавший повесть в «Северных цветах» Пушкин сопроводил ее своей заметкой 76, в которой тактично, но ясно подчеркивалось, что в «Предславе и Добрыне» отсутствует национальный колорит. «Может быть, найдут в этой повести недостаток создания и народности; может быть, скажут, что в ней не видно древней Руси и двора Владимирова» 77. То же самое повторил критик, рецензировавший повесть в «Северной пчеле»: «Совсем не видно в ней Руси времен Владимира. Замените имена Владимира, Добрыни, Предславы, Радмира другими, не русскими — и повесть от того ничего не потеряет» 78.

Батюшков назвал «Предславу и Добрыню» «старинной повестью». В связи с историческим характером повести и стремлением воспроизвести в ней древние обычаи он изучает «Славянскую и российскую мифологию» А. С. Кайсарова и даже Несторову летопись 79. И все же Батюшков подходит к своей теме именно как предромантик, прежде всего развивающий элементы вымысла. Как отметил В. И. Резанов, в повести Батюшкова «исторический элемент совершенно растворяется в среде, созданной фантазией автора» 80. Это было принципиальной позицией Батюшкова. В текст повести он ввел следующее примечание: «Скажем мимоходом, что мы не позволяли себе больших отступлений от истории; но просим читателя не забыть, что повесть не летопись. Здесь вымысел позволен. Относительно к басням «Rien n’est beau que le vrai, le vrai seul est aimable» (только истинное прекрасно, любезна одна только истина.— Н. Ф.) принимается в другом значении». Самый выбор отдаленной исторической эпохи был сделан Батюшковым отчасти потому, что он давал большой простор фантазии. Не случайно через четыре года после сочинения своей повести Батюшков, разбирая близкую к ней повесть М. Н. Муравьева «Оскольд», писал: «Действие происходит в России во времена отдаленные, которые поэту столь удобно украшать вымыслами и цветами творческого воображения». Отметим в связи с этим, что совершенно так же хотел сочетать «истину» и «вымысел» Жуковский, когда он в том же 1810 г. работал над своей поэмой «Владимир» с древнерусским сюжетом. «Я позволю себе смесь всякого рода вымыслов,— писал он А. И. Тургеневу,— но наряду с баснею постараюсь вести истину историческую, а с вымыслами постараюсь соединить и верное изображение нравов, характера, времени, мнений» 81.

«Предслава и Добрыня» явилась одной из многих предромантических повестей конца XVIII — начала XIX в., изображающих древнюю Русь. За «Натальей — боярской дочерью» и «Марфой Посадницей» Карамзина и «Оскольдом» М. Н. Муравьева последовали такие произведения, как «Рогнеда, или Разорение Полоцка» Н. Арцибашева, «Освобожденная Москва» В. Т. Нарежного, «Святослав» А. Ф. Воейкова, «Мстислав» С. Н. Глинки и др. Сюда же примыкали вещи Жуковского: «Вадим Новгородский», «Три пояса» и «Марьина Роща». Показательно, что некоторые места «Предславы и Добрыни» перекликаются с «Оскольдом», разбор которого Батюшков дал в «Письме о сочинениях М. Н. Муравьева», где утверждалось, что эта повесть «блистает красотами». («Оскольда» высоко ставил и Гнедич, назвавший его «прекрасной исторической повестью» 82). В. И. Резанов установил, что «Предслава и Добрыня» открывается такой же картиною «приближающегося войска», какою начал своего «Оскольда» Муравьев («облаку праха», свидетельствующему об этом приближении в «Оскольде», соответствует в «Предславе и Добрыне» «пыльное облако») 83. Даже имена, выбранные Батюшковым для героев его «старинной повести», часто встречались в аналогичных произведениях. Имя Добрыни фигурировало, например, в «Рогнеде, или Разорении Полоцка» Н. Арцибашева и в «Оскольде» Муравьева, а имя Радмира — соперника Добрыни в батюшковской повести — было именем одного из главных персонажей того же «Оскольда».

Большинство предромантических повестей с исторической тематикой строилось на сочетании двух основных сюжетных линий — героической и любовной. В этих повестях рисовались не только воинские подвиги, но и интимно-психологические переживания. М. Н. Муравьев в «Оскольде» наряду с батальными сценами развертывал роман одного из молодых ратников, Радмира, и его возлюбленной Искерды и в совершенно карамзинском духе говорил устами центрального персонажа: «Любовь не терпит, чтобы глас ее был пренебрегаем. Родители любовников! Бойтесь отмщения любви». Точно так же и в «Предславе и Добрыне» Батюшкова воинские эпизоды соединены с историей любви заглавных героев повести. Стремясь придать своей повести древнерусский исторический колорит, Батюшков, как мы отметили, внимательно изучил книгу А. С. Кайсарова «Славянская и российская мифология» (ее первое издание вышло в 1804 г. на немецком языке, следующие два издания в 1807 и 1810 гг.— на русском). В книге Кайсарова отразился характерный для ученых и литераторов конца XVIII — начала XIX в. интерес к русской старине. Однако описанная и систематизированная Кайсаровым славянская мифология была в значительной мере художественным вымыслом, а не исторической реальностью 84 (уже в 1815 г. один из критиков отмечал, что упоминаемые Кайсаровым славянские божества, «о коих столько до сих пор говорено было, существуют, кажется, в одном воображении повествовавших о ней (славянской мифологии.— Н. Ф.) писателей» 85). У Батюшкова в «Предславе и Добрыне» фигурируют взятые из книги Кайсарова «вечно юная» Зимцерла — богиня зари, конь бога дня Световида (разъясняя этот образ, Батюшков в примечании прямо ссылается на «Мифологию славян» г. Кайсарова) и носитель темного, злого начала «мстительный Чернобог». Все эти божества неоднократно выступали в предромантических повестях конца XVIII — начала XIX в.

Анализируя «Оскольда» М. Н. Муравьева, Батюшков подчеркивал, что «славяне имеют свою веру». Мифологические образы «Предславы и Добрыни» должны были это художественно воспроизвести. Вместе с тем, Батюшков считал нужным ввести бытовые детали, погружающие читателя в атмосферу древней Руси. Но и она имела весьма условный характер. Как справедливо отметил Ю. Сорокин, в сентиментальных повестях с исторической тематикой «специальной заботы о верности историческому факту, о воссоздании той или иной исторической среды как особого, раскрывающегося в движении своем субъекта еще не было. Автор стремился лишь дать почувствовать читателю старину» (Ю. Сорокин приводит далее характерные слова Карамзина из «Натальи — боярской дочери»: «Надлежало только некоторым образом подделаться под древний колорит») 86. Воспроизведение древнего колорита Батюшков сводит к традиционному набору штрихов, постоянно использовавшихся авторами предромантических повестей с исторической тематикой. Сюда относятся такие образы, как чаши, наполненные «сладким медом», дубовые столы, заставленные яствами и напитками (эта деталь непосредственно восходит к Карамзину, в частности к его «старинной сказке» «Прекрасная царевна, или Счастливый Карла», 1792), «дубовые перилы» теремов, «тень столетних дубов» и т. п.

Средством передачи читателю ощущения истории были для Батюшкова и элементы народной поэзии, входящие в «Предславу и Добрыню». Некоторые образы повести связаны с устным народным творчеством. Тут фигурируют, например, «борзый конь», уносящий «вихрем» «счастливую чету», «меч-кладенец», висящий на «широком поясе» богатыря, «каленая стрела... пущенная из сильных рук» и т. п. Героиня повести Предслава сравнивается с месяцем, который затмевает звезды: «Но что звезды вечерние пред красным месяцем, когда он выходит из-за рощи в величии и в полной славе?». Этот последний образ народной поэзии был использован до Батюшкова Карамзиным в сказке «Прекрасная царевна, или Счастливый Карла». См. строки этой сказки: «Не так приятна полная луна, восходящая на небе между бесчисленными звездами, как приятна наша милая царевна, гуляющая по зеленым лугам с подругами своими» (ср. почти такое же сравнение в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка»: «Рогнеда затмевает пол свой, как звезды солнце красное» 87).

Однако все это были только отдельные эпизодические образы; к тому же они иногда фантастически осмыслялись Батюшковым. Так, рисуя на страницах повести образ Царь-девицы, вероятно, взятый из «Русских сказок» Чулкова 88, Батюшков сближал его с образами греческих амазонок, живших на берегах «баснословного Термодона» (т. е. Фермодонта.— Н. Ф.).

Временем действия в «Предславе и Добрыне» Батюшков сделал эпоху Владимира, то есть X—XI вв. О его живом интересе к этой эпохе свидетельствовали хотя бы слова из сочиненного позднее повести послания «Мои пенаты», где отмечено, что Карамзин рисует читателям «древню Русь и нравы Владимира времян». Следует помнить, что эпоха Владимира вообще вызывала исключительное внимание русских писателей конца XVIII — начала XIX в., обращавшихся к исторической тематике. Она была изображена, например, в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка». Ее хотел художественно воссоздать и Жуковский, набросавший в 1809 или 1810 г. план поэмы «Владимир». Материалы, связанные с этим замыслом, ясно показывают, почему эпоха Владимира так занимала Батюшкова, Жуковского и других современных им писателей. Они видели в ней эпоху русского рыцарства, наиболее удобную для романтических «вымыслов». «Владимир есть наш Карл Великий,— писал Жуковский,— а богатыри его те рыцари, которые были при дворе Карла; сказки и предания приучили нас окружать Владимира каким-то баснословным блеском, который может заменить самое историческое вероятие; читатель легче верит вымыслам о Владимире, нежели вымыслам о Святославе, хотя последний по героическому характеру своему и более принадлежит поэзии нежели первый» 89. В этом смысле Батюшков вполне сходился с Жуковским. В одном из примечаний к «Письму о сочинениях М. Н. Муравьева» Батюшков подчеркивал, что Жуковский должен создать «отечественную поэму» с национально-историческим сюжетом. Он цитировал слова о том, что времена Владимира — это «эпоха нашего рыцарства», и говорил о Жуковском: «Если г. Жуковский согласился на... приглашение написать поэму из нашей истории, то он должен непременно избрать сей период от рождения Славянского народа до разделения княжества по смерти Владимира».

Именно как эпоха русского рыцарства изображены времена Владимира в «Предславе и Добрыне». Значительное место в повести занимает картина «богатырских игр» при дворе Владимира; в ходе этих игр герой повести Добрыня сражается с болгарским витязем Радмиром. Аналогичные эпизоды находим и в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка», где народ подражает «изгибам сражающихся рыцарей» 90, и в поэме-повести А. Х. Востокова «Светлана и Мстислав»; В. И. Резанов предполагал, что под влиянием этой последней повести Батюшков ввел в «Предславу и Добрыню» редкое выражение: «звонкие иверни (т. е. отщепки, отломки от твердого тела.— Н. Ф.) летят с кольчуги». Ср. у Востокова: «С доспехов иверни летят» 91. В «Предславе и Добрыне» рассказывается о военных победах русских войск над иноземными врагами. Повесть начинается описанием возвращения русского войска, одержавшего победу над печенегами. «Шумные толпы восторженных Киевцев беспрерывно восклицают: «Да здравствует победитель Печенегов, храбрый Владимир!». Это описание очень напоминает соответствующее место из «Натальи — боярской дочери» Карамзина: «Во всем царственном городе раздавался один голос: победа! и во всех сердцах было одно чувство: радость!»; ср. также первые строки повести Батюшкова: «Древний Киев утопал в веселии, когда гонец принес весть о победе над Печенегами».

Повесть Батюшкова полна патриотических мотивов. Владимир изображен здесь как правитель, вознесший Русь на огромную высоту. В повести подчеркнуто, что слава о нем не только «гремела во всех концах земли Русской» 92, но и простиралась далеко за ее пределы. «Все народы покорялись великому князю. И воинственные жители Дуная, и дикие Хорваты, сыны густых лесов и пустынь, и Печенеги, пиющие вино из черепов убиенных врагов на сражении,— все платили дань христианскому владыке. Народы стран северных, жители туманных берегов Варяжского моря, обитатели неизмеримой и бесплодной Биармии страшились и почитали Владимира». Батюшков рисует великолепие двора Владимира и культурные связи Киевской Руси с другими народами — в особенности с народами славянскими (болгарский витязь Радмир говорит о русских и болгарах: «Не один раз лилась кровь обоих народов, народов равно славных и воинственных, от которых трепетал и запад и поколения северные»). В повести сообщается, что «витязи иноплеменные ежедневно увеличивали двор Владимиров». При дворе Владимира находятся и «седовласые» греческие мудрецы, а победителю на богатырских играх должен быть вручен «златый кубок, чудо искусства греческих художников». Рассказывая о плясках «юных гречанок, подруг Предславиных», Батюшков дает следующее примечание: «Известно по истории, что в княжение Владимира I находилось множество греков при его дворе». Характерно, что в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка» Владимир появляется, «предшествуемый музыкантами чужеземными» 93.

Таким образом, древняя Русь эпохи Владимира изображена в повести Батюшкова как крупнейший центр мировой цивилизации X—XI вв. Менее ясно развернуты в «Предславе и Добрыне» социальные мотивы. Но интересно, что Батюшков, как бы перенося в древность свое отрицательное отношение к вельможам, порицает и разоблачает хитрость царедворцев Владимира. Повествуя о том, как болгарский витязь Радмир сделал предложение дочери Владимира Предславе, он пишет: «Царедворцы и младые витязи русские с негодованием взирали на гордого Радмира; они с нетерпением ожидали решительного отказа. Но те из них, которые поседели не на поле ратном, а в служении гридницы, лучше знали сердце своего владыки: они прочитали во взорах его совершенное согласие, и хитрая их улыбка одобрила речь надменного Радмира». Здесь приближенные князя выступают в весьма неприглядном виде.

Через весь сюжет повести проходит тема любви: богатырь Добрыня влюблен в дочь князя Владимира и греческой царевны Анны — Предславу. Он пользуется взаимностью, но чувство их встречает препятствия, так как Владимир выбирает женихом Предславы болгарского витязя Радмира. Добрыня прокрадывается в терем Предславы, когда же он выходит оттуда, его убивает разгневанный Радмир. В заключение Предслава падает «бездыханной» на «оледенелый... труп» Добрыни.

Уже в 1809—1811 гг. Батюшков иронизировал над преувеличенной чувствительностью в прозаических произведениях Карамзина и пародировал их сентиментальную фразеологию. Иногда Батюшков иронически цитировал «приподнятые» сентиментальные образы Карамзина, имеющие морально-философский смысл. Вместо того чтобы просто справиться у Вяземского о семействе Карамзиных, он спрашивает: «Курится ли фимиам на алтаре добродетели (Остров Борнгольм)?». Комический эффект создается в данном случае тем, что Батюшков сейчас же оставляет метафорический стиль и продолжает в обыкновенном бытовом тоне: «Что делают Пушкины, Давыдов и все, что я знаю?» 94.

И тем не менее преувеличенная чувствительность густо окрасила «Предславу и Добрыню». Это, по-видимому, объяснялось тем, что из-за неразработанности русской прозы Батюшков, изображая любовные переживания, невольно оказывался во власти сентиментальных штампов. Чувствительность пронизывает и отдельные образы повести («горестный поцелуй прощания» и т. п.) и речь героев, весьма риторически говорящих о своем чувстве: «Люди разлучают нас,— восклицает Добрыня,— люди разлучают два сердца, созданные одно для другого, в один час, под одною звездою, созданные, чтобы утопать в блаженстве или глубоко, глубоко лежать в сырой земле, но лежать вместе, неразлучно!». Вместе с тем повесть наполнена авторскими рассуждениями о любви, выдержанными в том же сентиментальном тоне (см., например, восклицание: «Тщетная любовь, источник слез и горести!»). Герои повести на каждом шагу проливают слезы. Мы узнаем, что, когда Предслава думала о возможной гибели Добрыни, «слезы падали обильною росою на златошвейные ткани»; когда же она бросилась в объятия Добрыни, «горячие слезы текли из глаз ее, слезы любви, растворенные сердечною тоскою». Эти слезы, как бы перешедшие от Карамзина к его последователям, фигурировали почти во всех предромантических повестях конца XVIII — начала XIX в.; так, в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка» говорилось о Владимире, склонившемся над упавшим витязем: «Он орошает чело его горячей слезой чувствительности».

К Карамзину в «Предславе и Добрыне» восходит и изображение любовных переживаний на фоне образов природы или в связи с ними. Предслава мечтает о Добрыне, «когда месяц осребрял высокие верхи дубов и кленов» (этот образ встречается и в басне Батюшкова «Пастух и соловей», 1808). Сама Предслава сравнивается со «стыдливым месяцем», а ее грудь с лебедем «на заливах Черного моря». В конце повести Предслава падает на труп Добрыни, «как лилия, сорванная дыханием непогод» (этот образ гораздо позднее был дан в IV стихотворении батюшковского цикла «Подражания древним»). В этом плане особенно показательно развернутое сравнение сердец Предславы и Добрыни с двумя ручьями, «которые невольно, как будто влекомые тайною силою, по покатам долин и отлогих холмов ищут друг друга, сливаются воедино, и дружные воды их составляют единую речку, тихую и прозрачную, которая по долгом и счастливом течении исчезает в морях неизмеримых. Счастливы они, если не найдут преград в своем течении!» (ср. сходное по типу сравнение в «Наталье — боярской дочери» Карамзина. «Так, красавицы! Ваша жизнь с некоторых лет не может быть счастлива, если течет не как уединенная река в пустыне...»).

Можно указать еще на один элемент карамзинского стиля, отразившийся в «Предславе и Добрыне»,— на романтику ужасов. Эта романтика была ярко представлена и в драматическом отрывке Карамзина «София» и в его повестях «Сиерра-Морена» (1792) и «Остров Борнгольм» (1793) (характерны слова из «Сиерры-Морены»: «Эльвира любила ужасы Натуры: они возвеличивали, восхищали, питали ее душу»). Сюда же примыкала баллада Дмитриева «Ермак» (1794) с ее концентрацией «ужасных» картин. Батюшков — автор «Предславы и Добрыни» — любит говорить об «ужасном». Он рассказывает о том, как Добрыня «ужасался своей страсти» и как во время вихря «сердца малодушных жен и старцев... исполнились ужасом». В повести очень часто фигурирует эпитет «ужасный» («ужасная туча», «ужасный леопард», «ужасная тайна», «ужасная глава» и т. п.). Целиком на романтике ужасов основан конец повести. Автор сообщает о Добрыне, выходящем из терема Предславы: «О, ужас,— он увидел при сомнительном блеске месяца, который едва мелькал сквозь облако, увидел ужасный призрак... вооруженного рыцаря». Этот рыцарь, который далее назван «незнакомцем», оказывается Радмиром; он убивает Добрыню на глазах его возлюбленной, и герой умирает, «плавая в крови своей». Все это перекликается с образами и эпизодами других, более ранних повестей. В «Острове Борнгольме» Карамзина есть образ загадочного «незнакомца», а в повести Н. Арцибашева «Рогнеда, или Разорение Полоцка» «бездушное, обнаженное тело князя Полоцкого плавает в крови своей» 95.

И все-таки в повести Батюшкова присутствуют черты, значительно отличающие ее от чувствительных повестей Карамзина. Они связаны с той «земной» трактовкой любви, которая была так ярко дана в поэзии Батюшкова. Карамзин с его сентиментальным морализмом принципиально не желал показывать читателю эротических картин. В «Наталье — боярской дочери» он настаивал на том, что любовники должны быть «целомудренны в самых высочайших наслаждениях страсти своей», и писал о первой брачной ночи героев повести Натальи и Алексея: «Но скромная Муза моя закрывает белым платком лицо свое — ни слова!.. Священный занавес опускается, священный и непроницаемый для глаз любопытных!». Это место повести Карамзина вызвало ироническую реакцию со стороны Батюшкова. В письме к Гнедичу он, касаясь эротических тем, шутливо восклицал: «Накинем занавес целомудрия на сии сладостные сцены, как говорит Николай Михайлович Карамзин в Наталье» 96. В «Предславе и Добрыне» Батюшков решительно отказывается накидывать карамзинский «занавес целомудрия» на страсти своих героев. Он, например, подробно рассказывает об «упоении» влюбленных в момент, когда Добрыня едет на коне вместе с Предславой: «Благовонные волосы ее, развеваемые дыханием ветров, касались ланит счастливого любовника, он осыпал их сладкими поцелуями, осушал их своим дыханием, и упоение обоих едва ли кончилось, когда быстрый конь примчался к терему Владимира...». И почти полемичным по отношению к карамзинскому отказу от описания первой брачной ночи в «Наталье — боярской дочери» кажется батюшковское подробное изображение ночи, проведенной «супругами» — Предславой и Добрыней: «Любовники долго безмолвствовали. Сама любовь запечатлевала стыдливые уста красавицы; вскоре слезы сладострастия заблистали, как перлы, на длинных ее ресницах, розы запылали на щеках, грудь, изнемогая под бременем любви, едва, едва волновалась, и прерывистый, томный вздох, подобный шептанию майского ветерка, засыпающего на цветах, вылетел из груди ее, вылетел... и замер на пламенных устах любовника» и т. д.

Правда, иногда в повести Батюшкова слышатся отголоски карамзинского сентиментального морализма (см. хотя бы фразу «любовники были скромны»). Но в целом «Предслава и Добрыня» с ее подчеркнуто «земной» трактовкой любви примыкает к лирике Батюшкова тех лет, когда создавалась повесть. Не случайно отдельные эротические образы повести находят явные соответствия в батюшковских стихотворениях с любовной тематикой. Сюда относятся такие образы, как «нагая грудь», «подобная двум холмам чистейшего снега», и «благовонные власы..., развеваемые дыханием ветров» (ср. строки батюшковской элегии «Таврида»: «Если хоть слегка // Летающий Зефир власы твои развеет // И взору обнажит снегам подобну грудь...»), «лилейные руки», которыми красавица обнимает героя (ср. строки батюшковского стихотворения «Элизий»: «Лилейными руками //Цепью нежною обвей...»), а также сравнение погибшей красавицы с «лилией, сорванной дыханием непогод» (ср. строки четвертого батюшковского «Подражания древним», изображающие мертвую девушку: «Бледна, как лилия в лазури васильков...») и т. п.

«Предслава и Добрыня», как и «Отрывок», была написана «стихотворной прозой», которую утвердили Карамзин и его последователи. Музыкальный строй языка батюшковской повести отмечался при ее появлении в печати почти всеми, писавшими о ней. В сопровождавшей повесть заметке Пушкин, по справедливому замечанию Н. О. Лернера, «с благородной снисходительностью постарался найти достоинство в вещи, которая по существу не могла ему нравиться» 97, и подчеркнул, что в «Предславе и Добрыне» «отсвечивается» «поэтическая душа Батюшкова», что «нежные, благородные чувствования» выражены здесь «прекрасным гармоническим слогом» 98. Вслед за этим и другие критики заговорили о музыкальности языка «Предславы и Добрыни». Рецензент «Северной пчелы» писал о том, что содержание повести изложено «языком сладостным», «слогом поэтическим» 99. И. В. Киреевский утверждал, что «Повесть Батюшкова... отличается его обыкновенною звучностью и чистотою языка» 100 и т. п.

Однако музыкальность речевой стихии «Предславы и Добрыни» отражала не только обычную «гармоничность» произведений Батюшкова, но и его подчинение карамзинской традиции «стихотворной прозы» 101. В повести можно найти типичные элементы стиля карамзинских чувствительных повестей: длинные музыкально округленные периоды, восклицания, заостряющие внимание читателя на происходящих событиях и вместе с тем воплощающие внутреннее волнение автора («Прекрасна ты была, княжна киевская!» или «Ах, и Добрыня давно любил тебя!» и т. п.), преследующие те же художественные цели чисто риторические вопросы («Долго ли таиться любви, когда она взаимна, когда все питает ее, даже самая робость любовников?»). В целом весь стиль «Предславы и Добрыни» определялся стремлением сделать музыку ритмически организованного прозаического слова средством эмоционального воздействия на читателя. В этом смысле очень показательны анафорические повторы, ритмически связывающие воедино отдельные отрезки сложного синтаксического строя повести. См., например, обращение автора к Предславе, полюбившей Добрыню: «Но отчего сильно бьется девическое сердце твое под парчами и златою дымкою? Отчего белая грудь твоя волнуется, как лебедь на заливах Черного моря, когда полуденный ветер расколыхает воды его? Отчего глаза твои блистают огнем, когда они невольно обращаются на прекрасного витязя?».

Все эти музыкальные приемы, приближавшие прозу к поэзии, были весьма искусственными. Л. А. Булаховский прекрасно показал, что вообще в карамзинской «стихотворной прозе» «напевность и ритмичность» достигались преобладанием «риторических средств над естественной синтаксической структурой», а главное тем, что автор проявлял меньшее внимание к содержанию, «нежели к его оформлению» 102.

«Предслава и Добрыня» вносила в общем мало нового в традицию «стихотворной прозы» Карамзина. Отдельные «батюшковские» образы тонули здесь в массе неоригинальных и совершенно неестественных картин. Именно поэтому о повести резко отрицательно отзывался Белинский. Отмечая, что для своей эпохи проза Батюшкова в этой повести была «прекрасной», он вместе с тем утверждал, что если бы кто-нибудь написал «Предславу и Добрыню» Батюшкова или «Марьину рощу» Жуковского «в наше время», их «никто бы не стал читать» 103. Содержание «Предславы и Добрыни», разумеется, должно было казаться Белинскому очень наивным. В статьях о Пушкине он порицал одно из любимых произведений Батюшкова — повесть М. Н. Муравьева «Оскольд», считая ее образцом «натянутой и надутой реторики», и прибавлял: «Сам Батюшков написал пренелепую вещь в таком же духе: она называется «Предслава и Добрыня, старинная повесть» 104. И уже в первой своей статье о Батюшкове Белинский поставил «Предславу и Добрыню» ниже всех других прозаических вещей поэта и прямо утверждал, что это «самое худшее» из его нестихотворных сочинений 105.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: