НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Премудро создан я, могу на свет сослаться;

Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюсь, чтоб заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться.

Последнее стихотворение Батюшкова,
написанное в Вологде 14 мая 1853 г.

Применительно к Батюшкову «последние годы» — это половина жизни.

Он прожил шестьдесят восемь лет. В 1821 году его настигла неизлечимая психическая болезнь, и эта дата разделила жизнь поэта на два почти равных отрезка: 34 года до сумасшествия и 34 года после...

В 1834 году известный русский поэт А. И. Подолинский впервые опубликовал стихотворение Батюшкова «Изречение Мельхиседека», снабдив его следующим примечанием: «Кто мне сообщил это стихотворение, не помню. Сообщивший утверждал, что оно уже по смерти поэта К. Н. Батюшкова было замечено на стене, будто бы написанное углем»1.

Никто из читателей не усомнился в справедливости этого примечания. Между тем Батюшков был жив, и ему оставалось жить еще больше двадцати лет.

В 1843 году Белинский заметил о Батюшкове: «Превосходный талант этот был задушен временем. При этом не должно забывать, что Батюшков слишком рано умер для литературы и поэзии».

Разумеется, Белинский знал о том, что Батюшков жив и живет в Вологде. Но и он считал поэта уже как бы несуществующим...

Писать о том, что было с Батюшковым после душевного заболевания, — занятие тяжелое и неблагодарное. Можно было бы заключить содержание этой главы в несколько страниц и поставить точку. Но еще при жизни поэта вокруг его болезни и вокруг «умолчаний» о ней появились домыслы и слухи, сплетни и пересуды. Они распространялись, обрастали деталями и, наконец, дожили до нашего времени.

Мы хотим избавить светлую память большого русского поэта от «слухов». А это можно сделать единственным способом: противопоставив «пересудам» и «рассказам» документы, письма, достоверные воспоминания современников.

И, движимый чувством любви к Батюшкову, начинаешь перелистывать грустные страницы...

О ТОМ, ЧТО ПРЕДШЕСТВОВАЛО ВЫСОЧАЙШЕМУ ПОВЕЛЕНИЮ

Александр I подписал несколько «высочайших повелений» о Батюшкове. Последнее из них датируется 8 мая 1824 года и состоит из четырех пунктов.

«1. Объявить (Батюшкову. — В. К.) что прежде изъявления согласия на пострижение, государю угодно, чтоб он ехал лечиться в Дерпт, а может быть, и далее.

2. Выдать В. А. Жуковскому пожалованные 500 червонцев на путевые издержки Батюшкова.

3. Назначить для сопровождения курьера, который возвратится из Дерпта, если Батюшков там останется, или проводит его до Зонненштейна в противном случае.

4. Выдать паспорты для Батюшкова, сестры его и курьера»2.

Последовало же это «повеление» после событий весьма не веселых.

14 марта 1822 года, после дрезденской зимы, Батюшков неожиданно приехал в Петербург, где поселился в Демутовом трактире, почти никого не посещая и не принимая к себе. Через месяц он обратился к графу Нессельроде с просьбой разрешить ему поездку «на Кавказ и в Тавриду», ибо «состояние моего здоровья снова вызывает необходимость лечения горячими водами и морскими ваннами» (III, 576; оригинал по-французски).

Письма и воспоминания друзей этого периода отражают смутную, но все возраставшую тревогу за Батюшкова.

Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 20 марта 1822, Петербург:

«Батюшков возвратился меланхоликом, ипохондриком, мрачным и холодным: остановился у Демута, сидит в своей комнате и не расположен часто видеться с нами; однако ж провел у него вечер кое-как...»3

А. И. Тургенев — П. А. Вяземскому, 21 марта 1822, Петербург:

«Батюшков все еще хандрит, живет у Демута и не переезжает к Муравьевым. Мы недавно были у него: много страшнее, но иногда говорит, хотя отрывисто, но умно...»4

А. Е. Измайлов — И. И. Дмитриеву, 6 апреля 1822, Петербург:

«Он (Батюшков. — В. К.), как говорят, почти помешался и даже не узнает коротко знакомых. Это следствие полученных им по последнему месту неприятностей от начальства.

Его упрекали тем, что он писал стихи, и потому считали неспособным к дипломатической службе...»5

5 мая 1822 года распоряжением Нессельроде Батюшкову был выдан паспорт для проезда «по России, в Таврическую и Кавказскую губернии»6. Известие об этом уже серьезно обеспокоило друзей.

Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 27 апреля 1822, Петербург:

«Батюшков едет на Кавказ: имею мало надежды, однако ж имею. Бог знает, что сидит в нем: меланхолия, ипохондрия? Грустно, а делать нечего: он заперся от дружбы; сердце его глухо для ее голоса». (В следующем письме, от 4 мая, Карамзин высказал свои надежды более определенно: Батюшков «третьего дня читал Блудову стихи свои: это хороший знак, и стихи хороши»7.)

В. А. Жуковский — П. А. Вяземскому, начало мая 1822, Петербург:

«...Батюшков едет на Кавказ! возможно, поедет он через Москву: может быть, зайдет и к тебе, но ты не очень этому верь! он может еще и не заглянуть к тебе. Стереги его. Я у него бываю, но он ко мне ни ногой. Иногда по-старому обходимся друзьями, иногда дик и холоден»8.

Н. И. Гнедич — П. А. Вяземскому, 17 мая 1822, Петербург:

«Здесь мелькнул Батюшков, или, лучше сказать, видение из берегов Леты, существо, впрочем, покрытое плотию цветущею, как и прежде, но забывшее все прежнее до самой дружбы. Он уехал — «рукой махнул и скрылся!» Уехал в Крым, на Кавказ и еще куда-нибудь — искать здоровье, которое у чудака совершенно здоровое. Как не повторить за ним: «Сердце наше кладезь мрачный!»9

В мае Батюшков пропал, а в августе — объявился в Симферополе, прибыв к тамошнему знаменитому психиатру доктору Мюльгаузену. Обратим внимание: прибыл сам, без чьего-либо понуждения. Батюшков хочет лечиться. Он исступленно борется против мрака, окутывающего его...

Между тем слухи вокруг его болезни все множатся...

А. С. Пушкин — брату Льву, 21 июля 1822, Кишинев:

«Мне писали, что Батюшков помешался: быть нельзя; уничтожь это вранье»10.

Д. В. Давыдов — П. А. Вяземскому, конец октября 1822, Петербург:

«Забыл сказать тебе, что из Крыма получено известие, что Батюшков совершенно рехнулся»11.

С. Ф. Щедрин — родителям, 6/18 ноября 1822, Рим:

«...мне сказали, что в Петербурге был Батюшков и что он, бедной, в весьма дурном положении насчет здоровья; меня это крайне огорчило, он предобрый человек»12.

К осени 1822 года болезнь Батюшкова приняла совершенно определенный характер сумасшествия на почве мании преследования. До друзей, наконец, дошли страшные вести, не оставлявшие уже никаких сомнений.

В. А. Жуковский — Вяземскому, 26 декабря 1822, Петербург:

«Теперь о главном: вот выписки из письма-доклада Мюльгаузена о Батюшкове; из него увидишь, в каком он теперь положении. Напиши к нему немедленно: я уже писал и еще буду писать. Не надобно, однако, в письме своем говорить, что знаешь о его болезни; надобно стараться пробудить в нем старого человека. Отсюда писали к его зятю Шипилову в Вологду, чтобы он за ним поехал. Если ему будет нельзя, то сбирается поехать Гнедич. Что, если б ты съезжал? — было бы всего, всего лучше. Если только он не побоится тебя: воображение его напугано...»13

В тот же день Никита Муравьев пишет П. А. Шипилову о больном Батюшкове: «...его невозможно оставить на собственный произвол его; надобно непременно предохранить его от самого себя и привезти сюда», — Муравьевы ссужают Шипилова двумя тысячами рублей на эту поездку14.

4 января 1823 года с той же просьбой обращается к Шипилову Вяземский15 и одновременно пишет к Жуковскому: «Если есть еще прежняя дружба, то поедем за ним. Ты можешь отпроситься легко в отпуск, а я отпрошусь у обстоятельств, — и совершим это доброе дело»16.

Е. Ф. Муравьева — П. А. Шипилову, 13 января 1823, Петербург:

«На сих днях мы ожидаем графа Нессельрода, министра иностранных дел, и я надеюсь, что по приезде его сюда он вызовет К. Н. от иностранной коллегии под каким-нибудь приятным предлогом, но о сем прошу вас ему не говорить. По приезде вашем в Симферополь я советую вам повидаться с тамошним губернатором г. Перовским, который берет большое участие в К. Н.»17.

К. Ф. Нессельроде — Батюшкову, 9 февраля 1823, Петербург:

«Полагая, что Кавказские воды принесли некоторую пользу вашему здоровью, и желая, чтоб вы снова деятельным образом служили в нашем министерстве, я приглашаю вас возвратиться в С. Петербург, где я не премину дать вам занятие, приличное вашим достоинствам и усердию к службе его императорского величества»18.

Вяземский — Жуковскому, 9 февраля 1823, Остафьево:

«Он (Шипилов. — В. К.) благоразумный и добрый человек, но все было нужно привить ему некоторые мысли в отношении положения Батюшкова. А он теперь поехал к нему, ни с вами, ни со мною не повидавшись. Нужно было непременно узнать, понимает ли он положение Батюшкова. Без точного, так сказать, без изящного, если хочешь, без романтического понятия этого трудно ему будет быть ему в пользу. Тут прозы недостаточно... Я еще, кажется, до приезда Батюшкова или тотчас по приезде его писал, что должно бы встретить его камергерством и Академией. Против ребяческой болезни должно употреблять и ребяческие средства»19.

14 февраля 1823 года П. А. Шипилов прибыл в Симферополь с намерением увезти Батюшкова. Сохранилось два свидетельства о состоянии здоровья поэта, оба помеченные 19 февраля.

Первое — письмо Шипилова к сестре Батюшкова Александре: «Состояние, в каком увидел я милого нашего брата, гораздо лучше, нежели можно вообразить себе в отсутствии. С удовольствием встретил он меня, с свойственным участием расспрашивал о всех, не только о родных или друзьях его, но даже о людях почти совсем посторонних... К сожалению моему, брат не хочет слышать об отъезде из Симферополя, и решимость (довольно тебе известная) столько непоколебима кажется, что, не знаю, и вызов министра едва ли заставит переменить ее...»20

Второе свидетельство — письмо к Жуковскому Д. А. Кавелина, старого знакомого Батюшкова, арзамасца, прибывшего в Симферополь по своим делам: «Я нашел его лежащим в халате на постеле в чрезвычайно холодной комнате. Принял он меня ласково, расспрашивал о тебе, о Катерине Федоровне Муравьевой, о Никите Муравьеве и об Олениных; говорил очень хорошо, пока не коснулся гонений, son idee fixe: будто бы он кем-то гоним тайно, будто все окружавшие его на Кавказе и здесь суть орудья, употребленные его врагами, чтоб довесть его до отчаяния, будто даже человек его подкуплен ими и делает разные глупости и непослушания»21.

В марте состояние Батюшкова вовсе ухудшается. Таврический губернатор Н. И. Перовский докладывает в Петербург 15 марта 1823 года: «Пятнадцать дней тому назад он перерезал себе горло бритвой; рана не была смертельна, ее быстро вылечили, но стремление его лишить себя жизни очень навязчиво... За ним следят, как только возможно, но все же опасно держать его в краю, где нет к тому надлежащих средств и людей, ему близких...»22

За два дня до этой попытки самоубийства Шипилов выехал из Симферополя: «Брата Константина Николаевича, невзирая на все мои просьбы, убеждения возвратиться со мною, должен был я оставить, не исполнив возложенного тетушкиного поручения»23.

В марте 1823 года Батюшков составляет, в виде письма к губернатору Н. И. Перовскому, свое завещание, в котором просит об одном: дать воспитание сводному брату Помпею. «Обреченный року», он мечтает о смерти и стремится к ней, — понимая, что только смерть избавит его от безумия: «Прикажите похоронить мое тело не под горою, но на горе. Заклинаю воинов, всех христиан и добрых людей не оскорблять моей могилы. Желаю, чтобы родственники мои заплатили служанке, ходившей за мною во время болезни, три тысячи рублей; коляску продать в пользу бедных колонистов, если есть такие; заплатить за меня по счетам хозяину около трех тысяч рублей; вещи, после меня оставшиеся, отдать родственникам, белье и платье сжечь или нищим; человека Павла, принадлежавшего К. Ф. Муравьевой, отправить к ней; бывшему моему крепостному человеку Якову дать в награждение три тысячи рублей» (III, 577).

Во всех поступках Батюшкова: и в «перемене мест», и в обращении к врачам, и в боязни «гонений», и даже в попытках самоубийства — прослеживается трагическая логика...

П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 9 апреля 1823, Москва:

«Мы все рождены под каким-то бедственным созвездием... Бедный Батюшков, один в Симферополе, в трактире, заброшенный на съедение мрачным мечтам расстроенного воображения, — есть событие, достойное русского быта и нашего времени»24.

Л. Н. Блудов — В. А. Жуковскому, апрель 1823, Петербург:

«Знаешь ли о несчастном Батюшкове? Он уже начинал резаться, и бог ведает, как ему помешали на этот раз... О судьба! О жизнь человеческая!»25

Н. И. Перовский — К. В. Нессельроде, 19 апреля 1823, Симферополь:

«Состояние его (Батюшкова. — В. К.) день ото дня ухудшается, и мне едва ли удастся сохранить его живым. Он делал несколько попыток самоубийства, которые, к счастью, были предотвращены мерами, мною принятыми. Он хотел выброситься в окно, пытался убежать, требовал несколько раз, чтобы я воротил ему шпагу и бритву... Я не в силах ни утешить его, ни предотвратить неминуемое несчастье»26.

21 апреля 1823 года Батюшков был насильно отправлен Перовским в Петербург (в сопровождении доктора Ланга и двух санитаров) — и 6 мая благополучно туда доставлен. Он отказался поселиться у Муравьевых и нанял квартирку вдали от шума, на Карповке... А. И. Тургенев, почти ежедневно писавший обстоятельные письма Вяземскому, непременно касался в них состояния здоровья несчастного приятеля:

8 мая: «С Никитой, также и с сестрой своей очень хорош и нежнее нежного... Со всеми говорит о своей болезни и показывает рану, еще не совсем зажившую. При Е. Ф. Муравьевой всегда благоразумен и не говорит вздор. Сказал о своем страхе в Симферополе, поэтому друзья решили не оставлять его одного и попеременно быть с ним».

11 мая: «Батюшков вчера был очень хорош. Я просидел у него один до двенадцатого часа...»

18 мая: «Батюшков опять сильно хандрит. Вчера ввечеру поручил Жуковскому своего брата и издание своих сочинений. Но после до первого часа мы у него сидели, и шутки Блудова оживили его и его остроумие. Он шутил с нами и насчет литераторов, и сам цитировал стихи».

22 мая: «Третьего дня был у него Нессельроде... Он заставил его переехать на дачу Муравьевой, куда он никак не хотел переезжать. Теперь решился из повиновения начальству, как он говорит»27.

Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 1 июня 1823, Царское Село:

«Друзья делают для Батюшкова, что могут. Он беспрестанно говорит о самоубийстве: надеюсь, что и впредь будет только говорить; но мало надежды видеть его опять, как он был. У него полусумасшествие, и тем опаснее. Всего хуже бывает он наедине с людьми короткими»28.

Бывают и минуты просветления. 14 июля Д. Н. Блудов сообщает в письме к В. А. Жуковскому: «Да! Батюшков велел кланяться тебе и сказать, что он «сдержит слово во всей силе слова»... и потом сочинил экспромтом пародию твоих стихов к нему, прибавив:

Как бешеный, ищу развязки
Своей непостижимой сказки,
Которой имя: свет!

Вот его состояние, и, кажется, он может из него быть излечен только каким-нибудь новым, сильным чувством; я в этом уверился, видя, как над ним подействовал один слух об опасности Карамзина. «Что бы я дал, чтоб спасти его? — говорил он. — Не жизнь свою, потому что презираю ее!»29

Батюшков воспринимается друзьями как «помраченное светило»: арзамасцы при нем почти неотлучно, ежедневно дежурят у него с мая 1823 по май 1824 года. Они пытаются (и безуспешно) перевезти больного на другую, лучшую квартиру, они находят видного психиатра Миллера, они сносят страшные припадки его меланхолии... А Вяземский из Москвы призывает поспешить и «решиться на что-нибудь»: «Не откладывайте: тут минута может все свершить и наложить на совесть вашу страшное раскаяние. Больно будет нам сказать себе, что он достоин был лучших друзей, а этот упрек висит у нас над головою, висит на нитке!»30

Но на что можно «решиться» друзьям в этой ситуации? Осенью консилиум врачей решает, что излечить больного в Петербурге не представляется возможным, и предлагает направить его в лучшие германские клиники. Родные и друзья медлят: они еще надеются на лучшее.

Н. М. Карамзин — П. А. Вяземскому, 27 ноября 1823, Петербург:

«Я видел Батюшкова в бороде и в самом несчастном расположении духа: говорит вздор о своей болезни и ни о чем другом не хочет слышать. Не имею надежды»31.

Тягостно проходит длинная петербургская зима. Весной, в письме А. И. Тургенева к Вяземскому, появляется упоминание о последнем произведении Батюшкова: «На сих днях Батюшков читал новое издание Жуковского сочинений, и когда он пришел к нему, то он сказал, что и сам написал стихи. Вот они:

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнью, седой Мельхиседек?

Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез.

Записка о нем готова. Мы надеемся скоро отправить его в Зонненштейн. С ним поедет и нежная сестра»32.

Как только не называли исследователи это — последнее — произведение Батюшкова-поэта: «душераздирающий вопль», «могильная плита над всеми человеческими надеждами и усилиями», «итог творческого пути поэта»... Стихотворение действительно кажется своего рода «символом», «итогом», «воплем».

Мельхиседек, «изрекающий» трагическое надгробие человеку, — библейский пророк, носитель несчастий, а согласно одному из христианских апокрифов — священник, который во время землетрясения потерял весь свой род. Жизнь человека, по его мнению, представляет собою бессильное «рабство», цепь несчастий, — и она целиком определяется волей провидения, и в ней нет и не может быть никаких разумных целей. И за гробом тоже ничего нет, и смерть тоже «едва ли» что-нибудь откроет человеку. Абсолютный мрак, абсолютный пессимизм, абсолютная беспросветность, — как будто действительный «символ» того бытия, в которое вступал Батюшков.

Друзья хлопотали о направлении его в знаменитую немецкую психиатрическую лечебницу в Зонненштейне. Жуковский пишет Вяземскому: «Вчера я обедал у нашего Батюшкова... Все, что он говорил со мною, не показывает сумасшествия, если, конечно, не коснешься главного: его любви, друзей, правительства... Одно из двух: или решиться лечить его — тогда в Зонненштейн! Здесь и думать нечего! Или отказаться от лечения, отдать его на руки родичам и перевезти в деревню — но как же на это решиться?»33

Решился сам Батюшков:

«Ваше императорское величество, всемилостивейший государь!

Поставляю долгом прибегнуть к вашему императорскому величеству с верноподданнейшею просьбою, которая заключается в том, чтобы вы, государь император, позволили мне непременно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий. В день моего вступления за пределы мира я желаю быть посвящен в сан монашеский, и на то прошу верноподданнейше ваше императорское величество дать благоизволение ваше. У православного алтаря Христа, бога нашего, я надеюсь забыть и забуду два года страданий: там стану памятовать только монаршую милость, о которой вас умоляю, государь всемилостивейший.

Вашего императорского величества верноподданный

Константин Батюшков

Сп.б., 11 апреля 1824»34.

Александр I, получив это более чем странное прошение, вызвал Жуковского, и следствием разговора с ним явилось приведенное выше «высочайшее повеление».

ЗОННЕНШТЕЙН

Прекрасен здесь вид Эльбы величавой,
Роскошной жизнью берега цветут;
По ребрам гор — дубрава за дубравой,
За виллой вилла — летних нег приют.

Так начинается стихотворение П. А. Вяземского «Зонненштейн», написанное во время путешествия по Германии в 1853 году.

Везде кругом из каменистых рамок
Картины блещут свежей красотой;
Вот на утес перешагнувший замок
К главе его прирос своей пятой.

Содержание стихотворения — это отнюдь не описание величественных видов курортной Германии. Вид Зонненштейна напомнил Вяземскому события тридцатилетней давности, — то, что здесь в течение четырех лет жил его друг, который, может быть, «достоин был лучших друзей»...

Я предан был другому впечатленью.
Любезный образ в душу налетал,
Страдальца образ — и печальной тенью
Он красоту природы омрачал.

В Зонненштейне, дачном местечке в Саксонии, находилось знаменитое в Европе лечебное заведение для душевнобольных — Maison de santé доктора Пиница. Maison de santé — французское сочетание, которое буквально переводится «дом здоровья»...

10 мая 1824 года Жуковский, вместе с доктором Бауманном, повез Батюшкова в Дерпт. С этим городом у больного были связаны приятные ассоциации, и он охотно поехал, — а Жуковский поначалу хотел устроить друга к своему хорошему знакомому, известному врачу И. Ф. Эрдману.

Однако по приезде в Дерпт Батюшков внезапно убежал... «Он ушел, — сообщил А. И. Тургенев в письме Вяземскому, — и всю ночь его найти не могли; наконец, поутру на другой день проезжий сказал молодому Плещееву, что видел верст за 12 от города человека, сидящего на дороге. По описанию, это был Батюшков; Жуковский с Плещеевым поехали и нашли его спящего. Едва уговорили возвратиться с ними в Дерпт»35.

Поэтому 17 мая, не задерживаясь долее, Жуковский довез Батюшкова до Полангена, а там, в сопровождении доктора Бауманна, больной доехал до Зонненштейна. Вслед за ним приехали туда Александра Николаевна, сестра (в сопровождении какой-то «компаньонки», капитан-лейтенантши Шарлотты Отто), и поселилась неподалеку от клиники в маленьком городке Пирна. Вскоре туда переехала и лечившаяся в Дрездене Елена Григорьевна Пушкина: она решила совместить лечение с заботой о былом добром знакомце. Обе женщины быстро сдружились. Батюшкова в своих письмах обе называли не по имени, а по какому-то условному обозначению: «Страдалец» и «Залог» — и то и другое непременно с прописной буквы.

Дрезденский посланник В. В. Ханыков (между прочим, друг М. Н. Муравьева и писатель) 26 июня сообщил в Петербург К. В. Нессельроде: «Уже в день приезда у него (Батюшкова. — В. К.) были сильные припадки, он пытался, несмотря на присмотр, убежать. Тем не менее, он был доставлен в Зонненштейн и отдан доктору Пиницу»36.

Стремление «убежать» было для больного Батюшкова опять же подчинено некоей трагической логике. В четвертый раз судьба толкала его в Саксонию — и всегда на несчастья. Ранение в 1807 году, «гибель друзей» в 1813-м, первые признаки безумия в 1821-м — все это происходило на маленьком пространстве земли, вокруг Дрездена. Теперь он снова очутился здесь, на этой земле, и ему суждено было провести четыре года в одиночестве, в Maison de santé, — который только так называется: «дом здоровья»...

Н. И. Тургенев (август 1824): «Войдя в ворота, первый, попавшийся мне навстречу, был Батюшков: лицо мрачное; он шел по другой стороне и меня не узнал. Лекарь после сказал мне, что я хорошо сделал, и не свел меня с ним. Он говорит, что теперь ему немного лучше. Прежде он воображал, что он в тюрьме...»37.

Он в мире внутреннем ночных видений
Жил взаперти, как узник средь тюрьмы;
И был он мертв для внешних впечатлений,
И божий мир ему был царством тьмы.

(П. А. Вяземский. «Зонненштейн»)

А. И. Тургенев (6 августа 1825): «Осмотрев все заведение и полюбовавшись окрестностями, кои издали прелестны, мы пошли в квартиру доктора вне больницы, в которой содержит он 4 пансионеров и где живет и Ал. Ник. Батюшкова. Она вся задрожала, когда нас увидела, едва в силах была говорить и успокоилась не скоро. Первое слово ее было о брате... Она видела только один раз брата, провела с ним целый день, но он сердился на нее, полагая, что она причиною его заточения»38.

Сестра Александра и Е. Г. Пушкина постоянно возле больного, хотя и редко видятся с ним. В марте 1825 года Пушкина радостно сообщает Жуковскому, что «наш Страдалец подчиняется, наконец, последовательному лечению», что «он согласился принять врача», что «сны его также стали спокойнее». «Надеемся, что продолжение лечения возвратит нам драгоценное здоровье нашего дорогого больного»39.

В августе 1826 года проездом в Зонненштейне был Жуковский и говорил с А. Н. Батюшковой о здоровье «Страдальца». По инерции еще идут обнадеживающие известия: Батюшкову лучше, доктор Пиниц надеется «на время и доверенность своего больного»...40

Здесь он страдал, томился здесь когда-то,
Жуковского и мой душевный брат.
Он, песнями и скорбью наш Торквато,
Он, заживо познавший свой закат.

Не для его очей цвела природа,
Святой глагол ее пред ним немел;
Здесь для него с лазоревого свода
Веселый день не радостью горел.

(П. А. Вяземский. «Зонненштейн»)

Батюшков — Жуковскому, 28 марта 1826, Зонненштейн:

«Выбитый по щекам, замученный и проклятый вместе с Мартином Лютером на машине Зонненштейна безумным Нессельродом, имею одно утешение в боге и дружбе таких людей, как ты, Жуковский. Надеюсь, что Нессельрод будет наказан, как убийца. Я ему никогда не прощу, ни я, ни бог правосудный, ни люди добрые и честные. Утешь своим посещением: ожидаю тебя с нетерпением на сей каторге, где погибает ежедневно Батюшков» (III, 586).

Среди безумных всплесков фантазии сумасшедшего спрятано всамделишное горе и слезы «выбитого по щекам, замученного и проклятого»...

В середине 1827 года консилиум немецких психиатров признал болезнь Батюшкова неизлечимой.

Д. В. Дашков — П. А. Вяземскому, 18 июля 1827, Петербург:

«Горестна участь всех друзей наших. Карамзины осиротели. Болезнь Батюшкова объявлена неизлечимой...»41

Не видел он, но ум его тревожил —
Что созидал ума его недуг;
Так бедный здесь лета страданья прожил,
Так и теперь живет несчастный друг.

(П. А. Вяземский. «Зонненштейн»)

Вяземский очень точен в описании самочувствия Батюшкова: «тревожный ум» не мог успокоиться и в «доме здоровья». Батюшков, как истинный художник, впавши в безумие, все-таки живет в сфере особых художественных запросов, связанных еще с одним его талантом...

РИСУНКИ ПОЭТА

Русские писатели первой половины XIX века отличались разносторонней талантливостью. Характерно, что многие из них проявили себя и как художники, рисовальщики. До нас дошло много зарисовок, офортов, гравюр В. А. Жуковского. Рисунки пером А. С. Пушкина поражают гениальной точностью линий. Общеизвестен художнический талант М. Ю. Лермонтова. Великолепные рисунки остались от Е. А. Боратынского, Д. В. Веневитинова, А. А. Дельвига...

Батюшков тоже был наделен ярким художническим даром. В 1828 году, в Зонненштейне, в один из редких моментов просветления, он с горечью признался сестре Александре (это признание зафиксировано в дневнике доктора А. Дитриха): «Да, я обладал талантом к сочинительству, мог быть также и живописцем, и скульптором; бывало, занимался целыми днями: то читал, то писал, то ездил верхом, — теперь все пошло прахом...»42

«Талант к сочинительству» Батюшкова воплотился в яркие образцы стихов и прозы. О таланте художника мы можем судить лишь по нескольким десяткам сохранившихся рисунков и акварелей. Этих рисунков было куда больше, но они, как и многие литературные произведения Батюшкова, разделили его печальную судьбу: частью были уничтожены самим поэтом, частью затерялись в потоке непамятного времени.

Батюшков не был «чистым» любителем «художества», как, например, Пушкин. В его рукописях не встретишь «ни женских ножек, ни голов». Он не творил тут же, на полях черновика, — он с детства, со времени «пансионов», привык относиться к живописи как к занятию специальному, требующему направленной усидчивости, и с гордостью посылал отцу результат этих трудов — «большую картину карандашом: Диану и Ендимиона» (III, 3). И в «муравейнике» и в салоне Олениных также господствовал культ «направленного», «осознанного» художества. Такими активными «творцами» были и знакомые Батюшкова О. Кипренский, Н. Уткин, А. Есаков, С. Щедрин. Таким идеологом сознательного, «направленного» искусства был и сам Оленин. Когда в 1817 году Батюшков услышал о назначении Оленина президентом Академии художеств, он поспешил поздравить его: «Порадуемся лучше... вместе со всеми умными, просвещенными и здоровыми людьми: наконец, у нас президент в Академии художеств, президент,

Который без педантства,

Без позы барской и без чванства,
Забот неся житейских груз
И должностей разнообразных бремя,

Еще находит время

В снегах отечества лелеять знобких муз,
Лишь для добра живет и дышит,

И к сим прибавьте чудесам:
Как Менгс — рисует сам,

Как Винкельман красноречивый — пишет» (III, 444—445).

Выражением вкусов кружка Оленина явилась и классическая статья Батюшкова «Прогулка в Академию художеств» (1814), которая стала первым опытом историко-культурного очерка в русской литературе. В этой статье, анализируя развитие архитектуры, изобразительных искусств, художественной жизни, он сумел показать русскую художественную культуру своего времени, ее прошлое, настоящее, перспективы ее будущего. В 1933 году искусствовед А. М. Эфрос так оценил «Прогулку в Академию художеств»: «Батюшков был Колумбом русской художественной критики... Живость воображения, тонкость вкуса, свободная манера письма и уверенность критического суждения кажутся нам пленительными даже спустя столетие»43. Огромное влияние оказала эта статья на формирование художественных вкусов молодого Пушкина...

Эти же мотивы отразились в рисунках поэта. Большинство из них создавались в минуты творческих раздумий, пауз, неудовлетворенности написанным. Это — рисунки «для себя». Отражая неожиданные ассоциации, отвлечения, обнажая самый ход размышлений, они помогают проникнуть в ту мысль, образ, чувство поэта, которые не выразились в словах. Здесь и автопортреты, и портреты друзей, карикатуры, жанровые сценки, профили, пейзажные наброски, иллюстрации к стихотворениям, затейливые росчерки и виньеты.

Интересны автопортреты Батюшкова. Несмотря на беглость и эскизность письма, они очень живы и выразительны. Вот молодой Батюшков, такой, каким он видит себя в 1807 году, отправляясь с милицией на войну с Бонапартом: «Вообрази меня едущего на Рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей...» А через месяц — другой автопортрет: Батюшков на костылях (на которых он кажется себе «крайне забавен») — и посылает этот портрет Гнедичу «вместо имени».

Вот автопортрет в зеркале: профиль трогательного, доверчивого, почти детского лица. Он обладает той обаятельностью, которой в действительности обладал Батюшков, — не случайно именно с него В. В. Матэ сделал известную гравюру.

А вот набросок автопортрета 1823 года. Здесь уже ни наивности, ни вдохновения: похудевшее, усталое лицо, мешки под глазами, скорбно сжатые губы. И надпись возле портрета — цитата из стихотворения «Привидение»: «Посмотрите: в двадцать лет Бледность щеки покрывает. Константин Николаевич Батюшков. Приятный стихотворец и добрый человек». Ниже рукою А. С. Пушкина (сохранившего этот портрет) дописано: «Им самим рисованный»...

До нас дошли две иллюстрации Батюшкова к собственным стихам. Одна из них относится к 1810 году: она изображает амура, поймавшего бабочку, а под ней — стихотворение «Пафоса бог, Эрот прекрасный...». Этот рисунок хранится в Государственной публичной библиотеке в Ленинграде, а в Пушкинском доме — другой, изображающий фигуру молодой женщины перед стволом дерева, увитого диким виноградом (а рядом — автограф стихотворения «Явор к прохожему»).

Характерные портреты Батюшкова-художника хранятся в Публичной библиотеке: профиль мужчины в военном мундире (предположительно портрет И. А. Петина); профиль в условном наряде поэта (очень похожий на Байрона); монах в рясе; женское личико под вуалью и в шляпке; еще женское лицо, но уже с гладко прибранными волосами, — вероятно, крестьянка...

В составе письма П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу сохранилась озорная карикатура Батюшкова на Вяземского. Буквально несколько штрихов — и перед нами веселый, полнеющий человек в круглых очках, кудрявый и добродушный. За очками не видно глаз, что и подчеркивает надпись под карикатурой: «Без образа лице...»

В составе альбома С. Д. Пономаревой сохранился карандашный набросок жанровой сценки: сельская ярмарка. Мужики, приценивающиеся к полотну, купец в мурмолке, девушка с коромыслом, безногий солдат... Все фигуры прорисованы очень точно, до деталей.

В последние годы жизни больной Батюшков очень активно занимается живописью и скульптурой. А в Зонненштейне они становятся его единственным утешением. В дневнике А. Дитриха то и дело находим характерные пометы: «На рисование приналег с таким усердием, что еле отвечает на предлагаемые доктором вопросы. Во многих оконченных рисунках блещет талант». Или: «Содержание большей части картин относится к обстоятельствам заточения Тассо, изображает самого поэта, которого Батюшков любил больше всех писателей, отчасти, может быть, потому, что судьба их схожа...» Или: «Снова занят восковыми фигурами; требовал мел для исправления нарисованной на стене головы Христа, уголь добыл себе сам...»

Дитрих в дневнике указывает на большое разнообразие тематики батюшковских работ: то он лепит восковые фигуры брата и сестер, отца, Жуковского, Александра I, великого князя Константина Павловича, то рисует цветы с натуры или выдумывает какие-то «нездешние» пейзажи.

В Зонненштейне, как указывает со слов Дитриха Д. В. Дашков, «Батюшков любил рисовать: нарисовал несколько собственных своих портретов в зеркало и один весьма похожий, который теперь у сестры его; рисовал Тасса в разных видах, а по большей части в темнице за решеткой с венком на голове. Нарисовал на стене голову Христа углем и часто оной молился. Вылепил также из воску Христа. Тасса и отца своего...»44

В 1828 году Жуковский в письме А. И. Тургеневу замечал: «Батюшков беспрестанно занят рисованием. Жихарев прислал мне один рисунок его. Видно, что он над ним трудился, и прилежно»45.

Жаль, что не сохранилось ни восковых фигурок, ни большинства из этих рисунков.

Через тридцать последних лет жизни Батюшкова сквозной нитью проходит один пейзаж, одна тема. Н. В. Берг, посетивший Батюшкова в Вологде в 1847 году и оставивший интересный портрет больного поэта, так описывает этот, наиболее частый рисунок Батюшкова последних лет: «На его картинках всегда одно и то же изображение: белая лошадь пьет воду; с одной стороны деревья, раскрашенные разными красками — желтой, зеленой и красной, — ...с другой стороны за́мок, вдали море с кораблями, темное небо и бледная луна».

Этих рисунков сохранилось много, и все они почти одинаковы, хотя одни написаны в тридцатые годы, другие — в пятидесятые...

Герб рода Батюшковых.

Л. А. Батюшков, дед поэта. Портрет неизвестного художника, середина XVIII в.

Усадьба Батюшковых в Даниловском.
Современная фотография.

Титульный лист перевода речи митрополита Платона на французский язык, сделанного К. Н. Батюшковым (1801). Вверху — дарственная надпись отцу.

М. Н. Муравьев. Гравюра Н. Уткина с портрета Ж.-Л. Монье (1800-е гг.).

К. Н. Батюшков. Автопортрет.
1807—1810 гг.

А. Н. Оленин. Гравюра И. Пожалостина с гравюры Н. Уткина.

И. А. Крылов. Литография О. Эстер-рейха. 1824 г.

И. А. Крылов и А. Ф. Фурман в Приютине. Рис. О. Кипренского.

К. Н. Батюшков. Адрес на письме к
сестре.

К. Н. Батюшков. Автопортрет в письме к Н. И. Гнедичу. Рига. Июнь 1807 г.

Хантоново. Нижний пруд и остатки парка. Современная фотография.

Рисунок и автограф К. Н. Батюшкова.
1809 г.

И. И. Дмитриев. Портрет неизвестного художника. 1810-е гг.

Ю. А. Нелединский-Мелецкий.
Портрет Ф. Жерера. 1810-е гг.

В. А. Жуковский Гравюра Т. Райта.
1810-е гг.

А. Н. Бахметьев. С портрета
Д. Доу.

Битва под Лейпцигом. Художник
Б. П. Виллевальде.

Рисунок К. Н. Батюшкова (предположительно, И. А. Петин).

Паспорт, выданный К. Н. Батюшкову для проезда через Швецию в Россию. 1814 г.

Каменец-Подольский. Гравюра.

Обложка первого тома «Опытов...». Виньетка И. Иванова и И. Чесского по рисунку Оленина.

К. Н. Батюшков. Автопортрет 1817—1818 гг.

Автограф цикла стихотворений Батюшкова «Подражания древним» на экземпляре стихотворного тома «Опытов...» (1812).

Италия. Байя. Иностранная гравюра.

Демутов трактир в Петербурге. Гравюра В. Улриха с рис. Г. Шварца.

К. Н. Батюшков. Автопортрет. Ок. 1813 г.

Рисунок К. Н. Батюшкова периода заболевания.

Рисунок К. Н. Батюшкова периода заболевания.

К. Н. Батюшков в 1847 г.
С рисунка Н. В. Берга.

К. Н. Батюшков в последние годы жизни. Портрет неизвестного художника.

Дом в Вологде, где Батюшков жил в
1833—1855 гг. Фото 1900-х гг.

Помпей Николаевич Батюшков, младший брат поэта, издатель его сочинений. Гравюра 1880-х гг.

Могила К. Н. Батюшкова в Спасо-Прилуцком монастыре. Фото 1900-х гг.

ДНЕВНИК ДОКТОРА ДИТРИХА

О самом докторе Антоне Дитрихе мы знаем мало. Знаем, что он, будучи врачом зонненштейнской клиники, ухаживал за больным Батюшковым с 21 февраля/4 марта 1828 года до середины 1830 года. Он доставил его из Зонненштейна в Россию и жил при нем в Москве, пока была хотя какая-то надежда на излечение. И все это время он с завидной немецкой аккуратностью вел ежедневный «дневник болезни» выдающегося русского поэта.

Доктор Дитрих, «предобродушный немец» (так его охарактеризовал Д. В. Дашков) был не чужд литературе и даже переводил на немецкий язык стихотворения Жуковского, Вяземского и самого Батюшкова (он перевел послание «Мои Пенаты»). Всей душой он хотел вернуть поэта к жизни и творчеству. Поэтому сухие, протокольные строки его дневника интересны не только для специалистов-психиатров. Они раскрывают упорную борьбу врача, очень ценящего своего пациента, и мучительные переживания больного, осознающего свою болезнь, борющегося с нарастающим безумием и не отступающего перед его натиском.

Батюшкова Дитрих называет просто «он», «больной»...

«Дневник болезни надворного советника и кавалера русского императорского двора г. Константина Николаевича Батюшкова» дошел до нас в копии на немецком языке. Он ни разу, по понятным причинам, полностью не публиковался. Мы также приводим небольшую его часть, выбирая лишь самые характерные отрывки.

4 марта (21 февраля по старому стилю: Дитрих все записи, даже и сделанные в России, датирует по григорианскому календарю) 1828 года — первая запись в дневнике: «У больного насморк и кашель; состояние духа покойное. С доктором Пиницем он обошелся дружески... На Жуковского очень сердит...»

22 февраля/5 марта: «...Он показывал восковой слепок с портрета брата, хотя и не особенно сделанный, но, по его словам, очень схожий с оригиналом. Жалуется на ослабление памяти... Не приходя в возбуждение, он несколько раз повторил: «Я еще не совсем дурак!»

27 февраля/10 марта: «На его слова можно положиться — он всегда держит их. Ночные похождения окончились».

14/26 марта: «Жаловался на боль в ноге, что, вероятно, связано с развивающимися припадками подагры, от которой умерли его отец, дед и прадед... Сегодня утром послал своей сестре через доктора Пиница восковой портрет отца, сделанный небрежно, но очень похожий...»

4/16 апреля: «Больной отлично сознает, насколько пострадал его рассудок. О родных говорил много и очень тепло, не вспомнил только Муравьевых, сосланных в Сибирь; им руководило, вероятно, сострадание к сестре...»

5/17 апреля: «Как сообщил служитель, больной сегодня очень грустен и постоянно призывает к себе смерть... Все сегодняшнее утро он провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушки...»

24 апреля/6 мая: «...Больной сдержан в обращении и вполне разумен, так как отстранился от обычных ложных идей. В нем снова проснулось желание деятельности; мы застали его рисующим, и он сейчас же попросил бумагу и карандаши для того, чтобы рисовать автопортрет...»

26 мая/7 июня: «Он просил служителя сходить к барону Ф. Хану (служившему прежде при русском посольстве в Неаполе) и, считая его живущим над собою в верхнем этаже, умолял его из человеческого сострадания не мучить его больше».

В середине 1828 года было решено увезти неизлечимо больного Батюшкова из Зонненштейна в Россию. Доктор Дитрих взялся сопровождать и лечить поэта.

20 июня выехали из Пирны А. Н. Батюшкова и Е. Г. Пушкина, а 4 июля Батюшков, сопровождаемый Дитрихом, бароном А. М. Барклаем-де-Толли (сыном героя Отечественной войны, который взялся помогать Батюшкову), слугой Яковом Маевским и санитаром Шмидтом, покинул Зонненштейн. Дитрих замечает в дневнике: «Известие, что дорожный экипаж у ворот, он принял с жаром со словами: «Отчего так поздно? Я здесь уже четыре года!»

Д. В. Дашков, со слов Дитриха, отметил некоторые характерные детали этого, первого, дня путешествия: «Выехавши из Sonnenstein, вспомнил мать: вышел из коляски, бросился на траву и горько рыдал, крича: «Маменька, маменька!» Потом, указав на сердце, сказал: «Тут болит». Дитрих, не зная по-русски, запомнил все русские слова его»46.

Путешествие было долгим: Теплиц, Билин, Шлан, Прага, Галиция, Броды... Дитрих отметил: «Разнообразие прелестных долин, холмов, чистое темно-голубое небо производили на больного сильное впечатление, возбуждая в нем поэтическое настроение, которое сильно удивляло меня. Солнце и луну он боготворил, молитва его, обращенная к светилам, была трогательна и кротка при виде луны и всегда неумеренно восторженна при восходе солнца».

Днем 17 июля 1828 года путешественники пересекли русскую границу. «Когда мы ступили на русскую землю, он, увидя солдата, попросил у него кусок черного хлеба, говоря, что у русского солдата всегда есть в запасе черный хлеб. Взял ломоть, отломил два куска, один дал мне, другой перекрестил и тут же съел...»

До Москвы ехали чуть ли не двадцать суток: больной пришел в сильное возбуждение, сопровождавшееся иногда приступами буйства... Наконец 4 августа прибыли в Москву, а на другой день поселили Батюшкова в небольшом домике в Тишине переулке, в Грузинах, который был специально нанят для поэта Е. Ф. Муравьевой. После перенесенных «буйных» припадков болезнь уже не поддавалась активному лечению, — и все усилия были направлены лишь на некоторое облегчение душевных страданий.

А. Н. Батюшкова — В. А. Жуковскому, 18 августа 1828, Москва:

«Мое свидание с Катериной Федоровной и заботы к приготовлению жилища нашему Страдальцу <были> причиною моей медленности вас известить о моем приезде в Москву... Мой бедный Залог приехал 4 числа сего месяца; не имею горестного утешения его видеть, но нахожу способ получать каждый час о нем известье и невидимкою устраивать его хозяйство... С помощью бога надеюсь иметь возможность отлучиться на короткое время отсюда, желаю обнять сестер, с лишком семь лет с ними в разлуке...»47

Это — предпоследнее дошедшее до нас письмо А. Н. Батюшковой, верной и незаменимой сестры поэта Александры: тихой, незаметной, полуграмотной — и великой русской женщины! Она не вышла замуж и всю суматошную, непутевую жизнь свою посвятила своим родным — и прежде всего брату. Живя чуть не впроголодь и неумело занимаясь хозяйством, она высылала ему все деньги, какие скапливала, — и получала в ответ короткие благодарности в письмах... Она всю жизнь заботилась о нем и, будучи едва старше его, сумела заменить ему мать, а ее чистая, трогательная и по-бабьи суетливая любовь с лихвой возместила для Батюшкова всех тех Лилет и Аннет, которых он рисовал в своем воображении. Она, посвятившая всю себя своим близким, сама оставалась очень одинока — и никто не замечал этого одиночества. Когда брату стало плохо, она бросилась на помощь — забыв о всех своих тяготах и болезнях. Ее брат, ее «Страдалец», ее «Залог» — стал смыслом всего ее суетливого существования.

Она была и осталась добрым ангелом — и исчезла так же тихо и незаметно, как исчезают добрые ангелы... Уехав осенью 1828 года из Москвы, она уже не воротилась туда. Через несколько месяцев ее настигла та же «родовая» душевная болезнь, что и ее «Страдальца». И почти никто не заметил ее болезни и никак не отозвался на нее. В сумасшествии Александра Николаевна прожила еще двенадцать лет в имении Хантоново, без друзей, без родных, на руках дворовых людей...

«10 июля 1841 года. Вологодской дворянской опеке.

Пошехонский уездный предводитель дворянства от 12 июня уведомил меня, что пошехонская помещица Александра Николаевна Батюшкова кончила жизнь, оставив недвижимое имение, состоящее в уездах: Пошехонском — сельце Хантонове, деревнях Хантановом и Петряеве; Череповском — в деревне Филимонове; всего 67 мужеска пола душ...»48

Опись имения, составленная после смерти «пошехонской помещицы», точно фиксирует то, что оставила она миру после себя: семь «святых образов», двенадцать «книг французских», четыре серебряные ложки, «чайник фарфоровый и чашка с блюдечком», восемь «чулок бумажных», две пары постельного белья — и еще кое-какую мелочь...49 Опись эта рисует картину крайней, удручающей бедности и запустения, в коих жила последние годы любимая сестра поэта. Всю жизнь она обо всех заботилась, и никто не позаботился об ней.

Но не будь ее — кто знает, существовал ли бы в русской литературе поэт Батюшков? Константин часто бывал к ней несправедлив, иногда — мелочно придирчив. Но всегда любил ее, и любил, наверное, больше всех других женщин, встречавшихся на пути, обольщавших, вдохновлявших — и исчезавших... А оставшаяся при нем навсегда, до конца дней, сестрица Александра, в ее простых бумажных чулках и с неприхотливыми душевными запросами, — не была ли той, которая действительно осталась достойной «памяти сердца»?..

Вернемся, однако, к дневнику Дитриха.

12/24 августа 1828: «Несмотря на суетное желание уйти из нового места, он никогда не выходит из ворот, хотя те не закрываются; он жаждет тишины, и самый ничтожный шум возбуждает его...»

18/30 сентября: «Не позволял топить у него печку; его не послушали, и он открыл окно, уверяя все время, что в печке притаились Штакельберг, Нессельроде и многие другие, которые начнут мучить его...»

11/23 ноября: «То скучал, то насмехался; вообще же был тих».

18/30 января 1829: «Вечером пришли князь Вяземский и Верстовский; последний играл на фортепиано в моей комнате; дверь была открыта, и больной мог отлично слышать игру... Он, лежа на диване, лепил из воска и не казался раздраженным, потому опыт и не был прекращен».

19/31 января: «Утром рассказывал всякий вздор, с негодованием отнесся к вчерашней музыке...»

15/27 февраля: «Утром умолял Шульца принести ему кинжал, чтобы умертвить себя, ибо жизнь ему надоела; ему чудились

Вяземский, Жуковский, император Александр Павлович и другие, которые записывали все, что он говорил и немедленно отсылали куда-то записанное...»

В дневниках Дитриха часто повторяется, что Батюшков главными виновниками своей трагедии считал графа Штакельберга, канцлера Нессельроде и Александра I. Последний однажды явился больному в образе душителя с веревкой.

В его теперешнем состоянии светлые минуты особенно радостны.

28 августа/9 сентября 1829: «Сегодня он вылепил из воска рог изобилия, обвитый змеей, голова которой выдается назад. Он приделал к нему ушко и повесил к окну, положив в него два живых цветка...»

19/31 декабря: «Последние полтора месяца... большею частью был спокоен, в целые дни проговорит не больше нескольких слов, постоянно гуляет по двору и саду...»

В феврале 1830 года Батюшков заболел воспалением легких. Болезнь протекала долго и тяжело. Дитрих записал в дневнике: «Вероятно, он скоро покончит с этим миром». Больного посетил знаменитый московский доктор М. А. Маркус и согласился с этим предположением. С конца февраля до конца марта Батюшков почти ничего не ел, ослаб, его чаще стали мучить припадки.

Из дневника историка М. П. Погодина, 14 марта 1830:

«Батюшков очень дурен. Неужели он умрет?.. В роковые дни idns Martii к нему с Дитрихом. Чрез окно. Лежит почти неподвижный. Дикие взгляды. Взмахнет иногда рукою, мнет воск. И так лежит он два месяца. Боже мой! Где ум и чувство? Одно тело чуть живое. Страшно!»50

А. С. Пушкин — Вяземскому, около 18 марта, Москва:

«Наше житье-бытье сносно. Дядя жив, Дмитриев очень мил. Зубков член клуба. Ушаков крив. ...Батюшков умирает»51.

20 марта А. Дитрих был уже уверен в близкой смерти Батюшкова и записал в дневнике: «Сегодня он также не проглотил ни крошки. Не захотел чая, а вместо него потребовал свежей воды. Слабость его, само собой разумеется, все более увеличивается. Около 6 часов вечера пришли навестить его старушка Муравьева с княгиней Вяземской... Прошло с полчаса, как вдруг Шмидт громко позвал меня, сообщив, что больной умирает. Мы с Маркусом поспешили в его комнату; судороги сводили ему ноги, голова лежала глубже обыкновенного, руки были раскинуты, он стонал от боли... Лицо его, бледное, осунувшееся, безжизненное, было лицом мертвеца; в глазах отражался его помутившийся дух... Судороги скоро прекратились и уже не возвращались более. Он отказался от чая, два раза предложенного, и погасил свечу».

Через два дня в доме умирающего Батюшкова была отслужена всенощная, на которую, среди других друзей, пришел Пушкин: проститься со своим поэтическим учителем.

22 марта/3 апреля 1830: «Вечером была отслужена всенощная. Певчие пели посредственно, но издали пение трогало больного. Двери были раскрыты, и звуки доносились до него; он лежал неподвижно на диване с закрытыми глазами и даже не шевельнулся, когда на стол к нему поставили свечу. Поэт Александр Пушкин, бывший во время службы вместе с Муравьевой и княгиней Вяземской, подошел к столу, у которого лежал больной, и, отстранив свечу, с оживлением начал говорить что-то больному, который не шевельнулся и не промолвил ни слова, даже не обратил внимания на лиц, стоявших у него в прихожей. Вероятно, ему слышалось пение архангелов. Когда к нему послали сиделку с чаем, с единственной целью посмотреть, как он с ней обойдется, он ответил: «Вы мне решительно не даете покоя!» Всю ночь он простонал».

Как убедительно показал академик М. П. Алексеев, стихотворение Пушкина «Не дай мне бог сойти с ума...» написано, вероятно, под впечатлением этой, последней, встречи его с Батюшковым.

В. А. Жуковский — Д. П. Северину, 13 апреля 1830, Петербург:

«О Батюшкове, который теперь в Москве, куда уже два года как перевезен из Зонненштейна, — весьма худые вести: он почти при конце жизни, и надобно желать, чтобы эта жизнь кончилась, чтобы его высокая душа вырвалась из тех цепей, которые так страшно обременяли ее; надежды излечения для него нет никакой»52.

Впрочем, и в страшной болезни своей, в самые жуткие часы безумия, Батюшков остается поэтом. Вот запись из дневника Дитриха (1/13 августа 1828): «Он решительно не мог переваривать вопроса о времени. «Что такое часы? — обыкновенно спрашивал он и при этом прибавлял: — Вечность!»

Эта фраза больного Батюшкова, не будучи опубликованной, стала в определенном смысле крылатой. Именно она отразилась в известном стихотворении Осипа Мандельштама, горячего поклонника Батюшкова:

Нет, не луна, а светлый циферблат
Сияет мне, и чем я виноват,
Что слабых звезд я осязаю млечность?
И Батюшкова мне противна спесь:

«Который час?» — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «Вечность».

Может быть, подспудное сознание этой «вечности» помогло Батюшкову выжить в 1830 году. К середине апреля кризис миновал: больной начал есть, начал даже вставать с дивана. «Голос стал крепче, взгляд веселее и живее, — записывает Дитрих. Тем не менее Батюшков постоянно повторяет: «Хочу смерти и покоя!» К маю он уже совершенно выздоровел, окреп, пополнел, «хотя в психическом отношении ни на йоту не улучшился». Дитрих, наконец, пришел к выводу, что его пребывание у больного поэта бесполезно, — и решил возвратиться на родину.

Последняя запись в дневнике доктора Антона Дитриха датирована 18/30 мая 1830: «Сегодня больному исполнилось 43 года».

ОПЕКА

Жизнь Батюшкова последних лет помогают раскрыть деловые документы, относящиеся к опеке над его имуществом. Они хранятся в Пушкинском доме и представляют собой две объемистые единицы хранения53. В этой книге нет смысла приводить все эти документы или даже перечислять их: одна единица хранения включает в себя сорок три документа на двести двух листах, вторая — двести восемьдесят два документа на 1 296 листах. Но за многочисленными описаниями и сводками, приходно-расходными тетрадями, ордерами, докладными записками и деловыми посланиями встают живые человеческие судьбы и очень непростые взаимоотношения.

Одновременно с «высочайшим повелением» об отправке Батюшкова на лечение Александр I распорядился отсрочить его долги и учредить опеку над расстроенным имуществом поэта. 18 августа 1825 года Вологодская дворянская опека определила опекуном над имениями Батюшкова П. А. Шипилова, в то время надворного советника, директора училищ Вологодской губернии. Шипилов, в сущности, давно уже «опекал» имения своего шурина и на сей раз взялся за дело с охотой: уже 4 сентября он представил опись, согласно которой Батюшкову в Вологодском уезде принадлежали два сельца: Межки, с тремя деревнями, и Воздвиженское, с пятнадцатью деревнями. В них числилось триста двадцать пять душ мужеска и триста восемь душ женска пола. Первые лет пять Шипилов удовлетворял требованиям опеки (которые сводились к тому, чтобы он регулярно писал отчеты о хозяйствовании). Он подавал отчеты, собирал подати и, кстати, сумел сделать очень большое и непростое дело: освободил имущество поэта от многочисленных долгов, расплатившись и с банками, и с частными кредиторами.

В 1829 году Шипилов уехал из Вологды в Петербург: он был переведен на должность директора 2-й Санкт-Петербургской гимназии, а позже стал директором Гатчинского института (он возвратился в Вологду лишь в 1847 году, выйдя в отставку). С этого времени он забросил опекунство со всеми его многочисленными хлопотами, а на требование опеки предоставлять отчеты — либо отмалчивается, либо прибегает к известным уловкам. Так, 3 мая 1830 года из Санкт-Петербургской управы благочиния поступило в Вологду сообщение о смерти Шипилова, и более года потребовалось на то, чтобы узнать, что опекун жив и здравствует.

Наконец, 11 января 1833 года Шипилов, представив записку о том, что за последние три года «ни прихода, ни расхода не имелось», подал просьбу освободить его «от занимаемой им должности опекуна».

Новый опекун был найден буквально тотчас же. Им стал «родной г. Батюшкову племянник, флота лейтенант Григорий Гревенц» (сын умершей в 1808 году старшей сестры поэта Анны). Он был назначен указом Вологодского губернского правления 18 января 1833 года, — то есть через неделю после просьбы Шипилова! Такая быстрота заставляет подозревать Г. А. Гревенца в некоей корысти... После 1833 года он заводит множество «тяжебных дел» против Шипилова, то есть, попросту говоря, склок и «наговоров», от которых Шипилов едва смог «оправдаться» (и то с помощью влиятельного родственника, сенатора П. Л. Батюшкова).

Об этих частных «склоках» родственников не стоило бы писать в биографии Батюшкова, если бы не был так живуч образ «великодушного племянника» поэта, некоего благородного бессребреника, который, увидев в 1833 году критическое положение больного Батюшкова, «приехал в Москву и... взял на себя успокоить страдальца-дядю»54. Эта фраза взята из воспоминаний П. Г. Гревенца, сына «великодушного племянника» — и так или иначе повторяется во всех биографиях поэта.

Все было не так.

До 1833 года Григорий Гревенц, лейтенант флота в отставке, не жил в Вологде. Его отец, Абрам Ильич, умер около 1817 года, не оставив сыну значительного состояния. Опека над душевнобольным дядей, известным поэтом и достаточно обеспеченным человеком (благодаря Шипилову, избавившему имения от долгов), — могла принести известные выгоды. Ежегодный доход с имений составлял шесть-семь тысяч рублей. До 1833 года Батюшков к тому же еще числился на службе и получал жалованье, — Гревенц (через Жуковского) исхлопотал увольнение поэта от службы и пенсион, составляющий «сумму, равную окладу жалованья», то есть две тысячи рублей, которые тоже поступили в ведение опекуна. Кроме того, в том же 1833 году книгоиздатель А. Ф. Смирдин обратился к родственникам поэта с просьбой о разрешении переиздать сочинения Батюшкова. Гревенц заключил с ним контракт на восемь тысяч рублей. Наконец, Гревенц рассудил, что служба в провинции для человека деятельного и энергичного может продвигаться более успешно, чем в столице, — и решил переехать в Вологду вместе с Батюшковым. Для этой цели у протоиерея Васильевского был нанят дом (за 400 рублей в год) и спешно были произведены необходимые приготовления: покупка мебели, обстановки, наем слуг и т. д. В марте 1833 года Батюшков был перевезен в Вологду — вместе с ним переехал туда и опекун с семейством.

Надежды Гревенца на Вологду вполне оправдались. Как свидетельствуют его отчеты, в 1839 году он уже титулярный советник, в 1842-м — коллежский асессор, в 1843-м — надворный советник, в 1845-м — коллежский советник, в 1849-м — статский советник. С 1840 года в здании, которое было нанято для Батюшкова, размещается Вологодская контора уделов (вследствие чего плата за наем дома сокращается вдвое: остальное доплачивает казна), и около этого же времени Гревенц становится председателем этой конторы — влиятельным в Вологде человеком. Иными словами, племянник не только «успокаивал страдальца-дядю», но и, находясь возле него, устраивал свою собственную судьбу.

Он же потихоньку и грабил его. В отличие от своего предшественника Шипилова, Гревенц весьма аккуратен в своих отчетах: он скрупулезно и педантично, учитывая каждую «четверть копейки», записывает и приход, и расход — куплено было то-то и то-то, съедено и выпито — столько-то... Но в том-то и дело, что отчеты эти нельзя считать безусловным источником сведений о последних годах жизни Батюшкова, и отражают они прежде всего натуру самого Гревенца.

Даже при самом поверхностном анализе нетрудно заметить, что показываемые опекуном «расходы» Батюшкова явно завышены, что опекун не ограничивается получением опекунских 5% доходов и часто нарочно завышает «расходы» своего больного дяди, чтобы как-то оправдать свои, действительные, расходы. Живут они вместе, одной семьей — поди докажи!

Так, если верить отчетам Гревенца, для Батюшкова было куплено в 1837 году три халата (на сумму двести девятнадцать рублей); в 1838 году — еще четыре халата (на сумму двести пятьдесят пять рублей); в 1839 году, после замечания ревизии, «покупка халатов» прекращается, зато куплено «платья разного» на сумму 2 518 рублей! На помаду, духи, курительные порошки и зубные щетки Батюшков якобы израсходовал в 1837 году восемьдесят два рубля, а в 1838 году — сто пятьдесят три рубля пятьдесят копеек и т. д. На «стол» Батюшкова и его прислуги расходуется ежемесячно в среднем пятьсот рублей, а после замечания ревизии сумма уменьшается вдвое. Если верить отчетам, одного Батюшкова обслуживали шесть слуг: два лакея, повар, кучер, прачка и работница с ежемесячным жалованьем шестьдесят девять рублей (что было неслыханным роскошеством и щедростью по тем временам, да еще в провинции). Наконец, особенно популярным в отчетах опекуна оказалось «лучшее виноградное вино из Петербурга», которое больной Батюшков якобы потреблял в громадных количествах: семьсот — восемьсот рублей ежегодно!.. В сороковые годы, когда материальное положение Гревенца укрепилось, «расходы» Батюшкова снижаются вдвое.

Но как бы то ни было, появление «лейтенанта флота Григория Гревенца» знаменовало некоторый поворот в судьбе и в болезни Батюшкова, и поворот к лучшему...

«В ЭТОМ ДОМЕ ЖИЛ И СКОНЧАЛСЯ...»

Последние двадцать два года жизни Батюшков прожил в Вологде.

Один из первых биографов Батюшкова, известный педагог Н. Ф. Бунаков, вологжанин по рождению, пишет о Вологде так: «Построенный среди болот и топей, город имеет неприветный и суровый вид, как вообще большая часть северных городов. Измученному прежней ужасной дорогой (особенно весной и осенью) путнику на плоской равнине видятся главы церквей и кучи домов, издали ни с какой стороны не расположенных живописно. Белые северные ночи, болотные испарения, которые не освежаются ветрами с моря, как в Петербурге, действуют на нервных людей особенно дурно»55.

В центре Вологды, на перекрестке улиц Батюшкова (бывшая Малая Благовещенская) и проспекта Победы (бывшая Гостинодворская) стоит старый каменный дом, на полукруглом углу которого — мемориальная плита, поставленная еще в 1887 году: «В этом доме жил и скончался 7 июля 1855 года Константин Николаевич Батюшков». Жил он здесь в небольшой угловой комнатке во втором, верхнем этаже, окна которого выходили прямо на кремль и архиерейское подворье.

Жил он довольно тихо и незаметно — и об этом периоде сохранились лишь скудные, отрывочные воспоминания, часть из которых до сих пор не опубликована. Между тем в совокупности своей воспоминания эти дают картину яркую и выразительную.

А. С. Власов, директор Вологодской гимназии:

«В Москве Батюшкова держали в совершенном удалении от людей, в одиночестве; здесь же он жил в семействе. В первые годы его здесь пребывания душевная болезнь его обнаруживалась сильными припадками бешенства, и его должно было удерживать, чтобы он не нанес вреда себе или другим; но впоследствии постоянная заботливость, с которою предупреждали и исполняли все его желания, деликатное с ним обращение (что он в особенности любил) имели благодетельное влияние на его нервную систему: припадки стали делаться с ним реже, и он сделался спокойнее. Эта перемена в его моральном состоянии воспоследовала около 1840 года»56.

Эта «перемена» подтверждается и записями современников.

А. В. Никитенко. Из дневника. 15 августа 1834:

«Дух этого человека в совершенном упадке. Я прочел ему несколько стихов из его собственного «Умирающего Тасса»: он их не понял... Он говорил страшный вздор о том, что у него заключен какой-то союз с Англией, Европой, Азией и Америкой; что он где-то видел, как кто-то влачил в пыли Карамзина и русский язык; вспоминал о какой-то Екатерине Карамзиной и все заключил неприличной выходкой против англичан. Затем он быстро вскочил и побежал в сад. Мы последовали за ним, но он уже больше ничего не говорил: был угрюм и молчалив»57.

П. Н. Батюшков. Из записок:

«Лето 1838 года. Посетил брата в Вологде. Он выглядит неплохо. Перечитывает свои стихи. Даже говорит об их издании. Но затем забывает. Читает любимых латинских классиков. Многие места помнит наизусть. Затем все бросает и сидит, глубоко задумавшись... С интересом слушал о моих планах. Я с удовлетворением понял, что мое присутствие приятно дорогому Константину»58.

М. П. Погодин. Из дневника. 20 августа 1841:

«Батюшков провел ночь нехорошо. Священник советовал мне встретиться с ним на прогулке в саду над рекою, куда он сейчас должен идти. Получив сведения об его состоянии и несколько рисунков его работы, я отправился в сад. Через час я вижу и Батюшкова. Он совершенно здоров физически, но поседел, ходит быстро и беспрестанно делает жесты твердые и решительные; встретился с ним два раза, а более боялся, чтобы не возбудить в нем подозрения»59.

«Значительная перемена к лучшему» подтверждается и денежными документами опеки. Если в тридцатые годы «годовому доктору Энгельмейеру», лечившему Батюшкова, выплачивалась сумма триста и более рублей в год, то уже в 1840 году — 141 рубль 42 1/4 копейки, в 1845 году — 85 рублей 71 3/4 копейки, а в последующие годы доктор в годовых отчетах Гревенца вообще не упоминается.

Как свидетельствуют отчеты, в 1833 году вместе с Батюшковым в Вологду приехал его «компаньон», некий «штаб-ротмистр Львов». Обязанности «компаньона», вероятно, были аналогичны обязанностям сиделки: он везде находился вместе с больным. Гревенц платил «компаньону» значительную сумму — семьсот рублей в год. Потом эта сумма уменьшилась до двухсот рублей, а с середины сороковых годов «компаньон», как и «доктор», исчез из годовых отчетов (хотя, по свидетельству А. С. Власова, он остался в Вологде и часто прогуливался вместе с Батюшковым).

Постепенно Батюшков становится живой реликвией вологодского общества. А. С. Власов пишет: «Если бывали в доме гости, то он весьма редко являлся в зале; явившись же в собрание, употреблял всю энергию своего характера, чтобы сохранить приличие в обращении, и умел щеголять теми утонченными и остроумными манерами, которые составляли принадлежность образованного общества в конце прошлого столетия. Разговор его отличался решительными, резкими суждениями и, по большей части, сарказмом».

Литературою Батюшков почти не занимается, и, кроме приведенного в эпиграфе четверостишия да нескольких отрывков, которые, как заметил академик М. П. Алексеев, «в большей степени могут служить материалом для медико-психологических экспериментов, чем для истории русской поэзии», — не написал ничего. Зато много читал. «...Любимыми его авторами были Карамзин, Жуковский и Гнедич; о своих сочинениях сам он нигде не вспоминал, но с видимым удовольствием слушал, когда их декламировали», — вспоминает А. С. Власов. И далее: «Вообще говоря, он жил теми идеями и понятиями, которые вынес из сознательных годов своей жизни, и далее их не шел, ничего не заимствуя из современности, которой для него как будто не существовало».

Любимым занятием Батюшкова остается рисование. В рисунках он употребляет «цветную и золотую бумагу» и «разные бардеры» и с помощью этих подручных средств и красок создает нехитрые «ландшафты».

Лето Батюшков проводил обыкновенно в пригородной деревне Авдотьино, где Гревенс оборудовал для него небольшой домик, зимами жил в Вологде. День его обыкновенно начинался рано. «Вставал он в 5 часов летом, зимою же часов в 7, затем кушал чай и садился читать или рисовать; в 10 часов подавали ему кофе и в 12 он ложился отдыхать и спал до обеда, то есть часов до 4-х; опять рисовал или приказывал приводить к себе маленьких своих внуков, из которых одного чрезвычайно любил, и когда тот умер, то горевал очень долго о потере, как он сам говорил, «своего маленького друга». Живя летом в деревне, К. Н. одну только ночь проводил в доме, а прочее время постоянно гулял, и это движение много способствовало тому прекрасному состоянию его физического здоровья, которым он пользовался до последних дней своей жизни»60.

В последние годы жизни поэта в отчетах опекуна появляются новые статьи расходов, они обнадеживают: «на театр», «на почтовые расходы», «на газеты», «на фрак с прибором»...

С. П. Шевырев, бывший в 1847 году проездом в Вологде, пишет в путевых записках о Батюшкове: «Небольшого росту человек, сухой комплекции, с головкой почти совсем седою, с глазами ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, с странными движениями особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипливо-тонким, предстал передо мною... Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не отказывает ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение: не сумеет отказать женской просьбе»61.

Интересный портрет Батюшкова этого периода оставил поэт и художник Н. В. Берг, приезжавший в Вологду вместе с Шевыревым: «Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались... Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смиренном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика, лоб у него открытый, большой, нос маленький с горбом, губы тонкие и сухие, — все лицо худощаво, несколько морщиновато, особенно замечательно своею необыкновенною подвижностью. Это совершенная молния: переходы от спокойствия к беспокойству, от улыбки к суровому выражению чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и даже вертляв. Все, что ни делает, делает скоро. Ходит также скоро и широкими шагами».

Воспоминания Шевырева и Берга относятся к 1847 году. Умерли или уехали из России почти все его литературные друзья: Карамзин и Василий Пушкин, Гнедич и Крылов, Никита Муравьев и Александр Пушкин, Жуковский и Александр Тургенев, Дашков и Северин... Ушли из жизни даже такие далекие «потомки» поэзии Батюшкова, как Рылеев, Лермонтов, Баратынский, Веневитинов, Языков... А Батюшков — жив.

Н. В. Берг продолжает: «И допив кофей, встал и начал ходить опять по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх, что-то шептал и говорил. Его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву, и, может быть, он и в самом деле молился... В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: это будет Батюшков, без лица, обращенный к нам спиной...»62.

Берг нарисовал этот символический портрет отвернувшегося от мира Батюшкова: он появился в книге путевых записок Шевырева в 1850 году.

П. А. Вяземский — П. А. Шипилову, 17 декабря 1847, Петербург:

«Кланяйтесь от меня Вологде, то есть стенам, а знакомых мне, вероятно, уже никого в ней нет, кроме бедного Батюшкова. Боже мой, как подумаешь, скольких он пережил и как многих, может быть, еще и переживет в несчастном этом положении. И для чего? Никак умом не разгадаешь этой тайны...»63

П. А. Шипилов — П. А. Вяземскому, 17 июля 1848, Вологда:

«Он (Батюшков. — В. К.) нередко бывает ныне покоен и молчалив, а едва начнет говорить, то странные суждения его о людях и предметах тотчас обнаруживаются. Заметно лишь в нем, что ныне не только он опрятен, но более щеголеват и бережлив в одежде; разумеется, что в лице он постарел, но, пользуясь физическим здоровьем, он сохранил благовидную наружность»64.

Во время Крымской войны Батюшков вдруг заинтересовался политикой и военными действиями. «...В последнее время своей жизни, — пишет А. С. Власов, — он исключительно занимался чтением журналов, сличал статьи одного с статьями другого, делал в них заметки и всем этим занимался, показывая то убеждение, что ему свыше вменено в непременную обязанность разрешить этот трудный вопрос и произнести решительный приговор».

П. А. Плетнев — П. А. Вяземскому, 6 января 1855, Петербург:

«...Батюшков внезапно пришел в сознание и, услышав об осаде Севастополя, попросил, чтобы ему собрали поболее карт этой местности, и с той поры сильно занимается европейской политикой... Вот что значит встать из гроба, пролежав в нем 30 лет»65.

27 июня 1855 года у Батюшкова внезапно началась тифозная горячка. «Несколько времени до сразившей его болезни он был очень спокоен духом, даже весел и чувствовал себя как нельзя лучше. Но он заболел тифом, продолжавшимся две недели, от которого, впрочем, стал оправляться, и наконец, по отзыву пользовавшего его врача, был вне всякой опасности. За три дня до своей смерти он просил даже племянника своего прочесть все политические новости. Но вдруг пульс у Константина Николаевича упал, начались сильные страдания, которые унялись только за несколько часов до его смерти; он умер в совершенной памяти и только в самые последние минуты был в забытьи».

В. А. Писарев, протоиерей Дмитриевской церкви в Вологде:

«Что же касается до последних минут его жизни, которых я был свидетелем, об этом говорить нечего: я застал его в предсмертном сне, после которого он уже не пробуждался. За несколько часов до меня был приглашен приходский священник с напутственными дарами; тогда он был в чувстве, но на все предложения не отвечал ни слова, а только показал рукою знак отрицательный. Этого священника он не знал, с незнакомыми же он говорил всегда очень мало и неохотно...»66

7 июля 1855 года в пять часов пополудни Батюшков умер.

10 июля в Вологде были его похороны.

«Гроб поэта к месту вечного покоя, в Спасо-Прилуцкий монастырь (в пяти верстах от города), провожали преосв. Феогност, епископы Вологодский и устюженский с знатнейшим, г. начальник губернии, наставники гимназий и семинарий, и все те, кто знал о смерти поэта и кому дорога память о нем как о знаменитом писателе и как о согражданине. По окончании литургии и отпевания тела, совершенных в монастыре самим преосвященным, магистр протоиерей Прокошев произнес надгробное красноречивое слово...»67

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Г. А. Гревенц вскоре после смерти Батюшкова уехал из Вологды в Петербург, а в 1858 году в доме, где жил Батюшков, была открыта Мариинская женская гимназия. Теперь там находится педагогическое училище.

П. А. Шипилов умер через полгода после Батюшкова. После его смерти в усадьбе его, в пригородном селе Маклакове осталась богатая библиотека Батюшкова и его архив. Архив сохранился: теперь он находится в Пушкинском доме. Библиотека пропала: вероятно, была растащена.

18 декабря 1856 года произошел раздел имения покойного Батюшкова между родственниками. Оно было разделено на три части. Сестре Батюшкова Варваре Николаевне Соколовой досталось семь деревень со 134 душами. Племянникам же, Григорию Гревенцу и Леониду Шипилову тоже отошли деревеньки с крестьянами: одному 139 душ, другому — 13268.

А стихов и прозы покойного Батюшкова никто не делил. Они давно уже принадлежали всем русским людям, любящим свою историю и свою культуру.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: