НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ИТАЛИЯ

КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ИТАЛИЯ

Шуми же ты, шуми, огромный океан!
Развалины на прахе строит
Минутный человек, сей суетный тиран,
Но море чем себе присвоит?..

К. Н. Батюшков. Из отрывков, написанных в Италии


В середине декабря 1818 года Батюшков достиг Вены, к началу января приехал в Венецию, а в Рим попал в разгар праздничного карнавала.

ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Итальянский период жизни и творчества Батюшкова изучен очень мало. Многие дни, даже месяцы этой жизни, многие моменты творческой деятельности Батюшкова в Италии остаются неизвестными нам. Он пробыл «в отчизне Тасса» около трех лет — и за эти три года сохранилось лишь около десяти его писем, несколько стихотворных отрывков, несколько свидетельств современников, общавшихся с ним, и большое количество разного рода домыслов, догадок, легенд и сплетен, — ибо период этот связан с последующими «черными» годами психической болезни.

Жизнь и деятельность Батюшкова в Италии нашли более или менее подробное отражение лишь в исследовании Л. Н. Майкова (который впервые попытался отделить «злаки» от «плевел» и реконструировать основные вехи «итальянского периода») и в книге итальянской исследовательницы Марины Федерики Варезе «Батюшков — поэт между Россией и Италией», вышедшей в 1970 году в падуанском издательстве «Ливиана». М. Ф. Варезе, в частности, отмечает, что итальянских материалов о последнем периоде жизни Батюшкова почти не сохранилось, как не отыскано и многих документальных свидетельств о службе его при неаполитанской и римской миссиях...

Между тем именно итальянский период жизни Батюшкова — итоговый и ключевой для понимания той трагедии, которая с ним произошла.

Батюшков приехал в Италию по давней жизненной потребности. На осуществление мечты своей он затратил, как мы помним, много хлопот и душевных сил. Эта тяга «в отчизну Тасса» была внутренней попыткой борьбы с усиливавшимися телесными и душевными недугами, которые уже несколько раз давали свои внешние проявления и снова утихали на время. Ему шел тридцать второй год; он знал, что стоит в первом ряду русских поэтов, возле Жуковского, он радовался своей известности и отнюдь не считал свой поэтический путь уже завершенным. Психическая депрессия все чаще подступала к нему: он подолгу болел, и болезни эти осложнялись припадками меланхолии и тоски, — и это вызывало нестерпимое желание бежать, скрываться от наступающих припадков внутренней душевной неустроенности, оказаться вне их досягаемости.

С отвагой на челе и с пламенем в крови
Я плыл, но с бурей вдруг предстала смерть ужасна:
О, юный плаватель, сколь жизнь твоя прекрасна!

Вверяйся челноку! плыви!

(«Из греческой антологии»)

С этим возвышенным чувством удачливого «беглеца» и победившего «юного плавателя» Батюшков в январе 1819 года прибыл в Рим.

Батюшков — А. Н. Оленину, февраль 1819, Рим:

«Около двух недель, как я здесь, почтеннейший Алексей Николаевич, но насилу могу собраться написать к вам несколько строк. Сперва бродил, как угорелый: спешил все увидеть, все проглотить, ибо полагал, что пробуду немного дней. Но лихорадке угодно было остановить меня, и я остался еще на неделю» (III, 539).

Как видим, сразу по приезде Батюшкова ожидало первое разочарование: итальянский климат оказался вовсе не так целителен, что разом излечил бы от всех болезней. Через полгода Батюшков с грустью замечает в письме к Жуковскому: «К несчастию, и я не могу говорить об этом без внутреннего негодования, здоровье мое ветшает беспрестанно: ни солнце, ни воды минеральные, ни самая строгая диета — ничто его не может исправить; оно, кажется, для меня погибло невозвратно. И грудь моя, которая меня до сих пор очень редко мучила, совершенно отказывается. Италия мне не помогает: здесь умираю от холоду, что же со мною будет на севере?» (III, 560).

Итальянские красоты сразу же заворожили Батюшкова. «Скажу только, что одна прогулка в Риме, один взгляд на Форум, в который я по уши влюбился, заплатят с избытком за все беспокойства долгого пути. ...Один Рим может вылечить навеки от суетности самолюбия. Рим — книга: кто прочитает ее? Рим похож на сии гиероглифы, которыми исписаны его обелиски: можно угадать нечто, всего не прочитаешь» (из письма к А. Н. Оленину; III, 539).

Скульптор С. И. Гальберг — родным, 6 февраля 1819, Рим:

«...Приехал сюда наш поэт Батюшков и привез нам письма... Батюшков привез нам выговор от г. Президента,

который желает, чтобы мы чаще писали в Академию»1.

Первым делом Батюшков познакомился в Италии с людьми искусства. Из Венеции в Рим он ехал вместе с археологом С. О. Потоцким и архитектором Эльсоном. В Риме он встретился со скульптором Антонио Кановой и вручил ему письмо Н. П. Румянцева, который заказал знаменитому итальянскому ваятелю статую Мира (в честь трех мирных договоров, заключенных Румянцевыми): окрыленную богиню, попирающую ногою змею; в правой руке она держит оливковую ветвь, в левой — высокий жезл, принадлежность олимпийских богов...

Но особенной удачей было знакомство Батюшкова с молодыми «пенсионерами» Академии художеств. Как ни странным кажется для нашего восприятия выражение «молодые пенсионеры», — с ним придется примириться, ибо речь идет о молодых воспитанниках Академии художеств, отправленных для обучения «на родину искусств», в Италию, на казенный счет («пенсион»). Практику отправления «пенсионеров» в Италию возобновил А. Н. Оленин, назначенный в мае 1817 года президентом Академии художеств и проведший в ней ряд значительных преобразований.

Батюшкову А. Н. Оленин поручил при отъезде провести «пенсионерам» инспекцию и передать некоторые поручения. В те времена в Италии жили живописцы Орест Кипренский, Василий Сазонов, Сильвестр Щедрин, скульпторы Михаил Крылов и Самуил Гальберг. «Пенсионеры», приехавшие в Италию раньше Батюшкова, были уже в Риме своими людьми, а для Батюшкова стали прямо-таки «чичеронами».

Более всех сблизился Батюшков с прекрасным русским пейзажистом Сильвестром Щедриным, жившим в Риме уже пять месяцев (с октября 1818 года). Видимо, поэта привлекла не только яркая одаренность, но и необычайная жизнерадостность, «солнечность» натуры молодого художника, которая для уставшей души Батюшкова была поистине целебной. Щедрин был всего на четыре года моложе Батюшкова, — но как художник только еще начинал. Ему была суждена недолгая жизнь: он умрет в Италии, в 1830 году, оставив после себя серию великолепных пейзажей...

С. Ф. Щедрин — родителям, 21 февраля/5 марта 1819, Рим:

«Батюшков в бытность свою в Риме оказывал мне всякие ласки, — отправляясь, велел мне написать к нему: когда я захочу приехать в Неаполь, то чтоб дал ему знать наперед, и если у него будет хоть одна лишняя комната, он мне оную уступит, в противном случае приготовит для меня все нужное, чем я постараюсь воспользоваться, ибо он пробудет там несколько лет при посольстве...»2

В Риме Батюшков заказал Щедрину пейзаж. «Если ему удастся, — пишет он Оленину, — сделать что-нибудь хорошее, то это даст ему некоторую известность в Риме, особенно между русскими, а меня несколько червонцев не разорят» (III, 540).

Вообще Батюшков взялся помогать «пенсионерам». Ознакомившись с условиями их жизни, он послал Оленину большое письмо не только с указанием на тяжелое положение отправленной в Италию группы художников, но и с подробным планом улучшения их быта: «Скажу вам решительно, что плата, им положенная, так мала, так ничтожна, что едва они могут содержать себя на приличной ноге. Здесь лакей, камердинер получает более. Художник не должен быть в изобилии, но и нищета ему опасна. Им не на что купить гипсу и нечем платить за натуру и модели. ...Число четырех пенсионер столь мало, что нельзя и ожидать Академии великих успехов от четырех молодых людей... Желательно иметь более десяти в Риме. Из десяти два, три могут удаться... За ними нужен присмотр, им нужен наставник, путеводитель... Вам доставят устав Французской академии. У ней не дом, а дворец. Желательно, чтобы наши имели только дом, кельи для ночлегу и хорошие мастерские, присмотр, пищу и эту беззаботливость, первое условие артиста с музою или музы с артистом. Впрочем, я говорю то, что чувствую, что видел на месте: издали все кажется иначе» (III, 540—541). Эти настояния Батюшкова послужили первым толчком к улучшению положения «пенсионеров». Об этом же позднее писал в Петербург римский посланник А. Я. Италинский, об этом свидетельствовали рапорты самих художников, — в результате чего положение «пенсионеров» впоследствии несколько улучшилось.

В конце февраля Батюшков приехал к месту службы — в Неаполь, который после тихого и чинного Рима оглушал шумом и бурными противоречиями многолюдной толпы. Батюшкову, однако, здесь сразу же понравилось именно это бурное противоречие всего и вся.

Батюшков — А. И. Тургеневу, 12/24 марта 1819, Неаполь:

«Прелестная земля! Здесь бывают землетрясения, наводнения, извержение Везувия, с горящей лавой и с пеплом, здесь бывают, притом, пожары, повальные болезни, горячка. Целые горы скрываются и горы выходят из моря; другие вдруг превращаются в огнедышащие. Здесь от болот или испарений земли вулканический воздух заражается и рождает заразу: люди умирают как мухи. Но зато здесь солнце вечное, пламенное, луна тихая и кроткая, и самый воздух, в котором таится смерть, благовонен и сладок! Все имеет свою выгодную сторону: Плиний погибает под пеплом, племянник описывает смерть дядюшки. На пепле вырастает славный виноград и сочные овощи...» (III, 548—549).

Одновременно с Батюшковым в Риме, а потом и в Неаполе, находился великий князь Михаил Павлович, знаменитый впоследствии солдафон и муштровщик, а пока что — двадцатилетний юноша. Он совершал путешествие в сопровождении известного швейцарского педагога Фредерика-Цезаря Лагарпа, бывшего воспитателя царя. Естественными в этой обстановке оказались знаки великокняжеского внимания и к славному русскому поэту, и к художникам-«пенсионерам». С Батюшковым поспешили познакомиться и сам великий князь, и лица из его свиты: граф де Бре, граф Серра-Каприола, князь А. М. Голицын, князь Г. И. Гагарин... А форму великокняжеского одобрения «пенсионерам» подсказал Михаилу Павловичу сам Батюшков: дать молодым художникам заказы...

С. Ф. Щедрин — родителям, апрель 1819, Рим:

«Вы знаете, как я желал быть в Риме, а приехавши, стал рассчитывать, как бы побывать в Неаполе. Непредвиденный случай мне поблагоприятствовал... на обратном пути великого князя из Неаполя он призвал к себе и встретил сими словами: «Поезжайте в Неаполь и сделайте два вида водяными красками; Батюшкову поручено вам оные показать». Через несколько дней объявили цену, самую выгодную и царскую, то есть 2 500!.. Сверх того, Батюшков прислал мне сказать, что он у себя приготовил мне комнату, и с его услугой, и мне весьма приятно находиться с человеком, столь почтенным...»3

Батюшков — сестре Александре, 20 марта/1 апреля 1819, Неаполь:

«О себе ничего сказать не могу. Жил в шуму по приезде великого князя, ездил беспрестанно за город. Теперь начинаю помышлять о моих финансах. Дорогой издержал много денег, ибо три коляски переменил. Здесь не знаю, что проживать буду, но менее десяти тысяч на наши деньги невозможно. Жизнь дешева, нельзя жаловаться. Прекрасный обед в трактире, лучшем, мы платим от двух до трех рублей, но издержки непредвидимые и экипаж очень дорого обходятся. Здесь иностранцев каждый долгом поставляет обсчитать, особенно на большой дороге» (III, 546).

Другое разочарование: и здесь Батюшков не может отвлечься от мыслей о «финансах». То, что требуется ему для жизни, в десять раз перекрывает годовой оклад его жалованья... По службе, впрочем, Батюшкову покамест особенно не докучают, и он отдается на волю самых разнообразных впечатлений.

П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 17 марта 1819, Варшава:

«Счастливец Батюшков! Мне точно брюхом захотелось итальянского солнца...»4

Лето выдалось жарким, и из Неаполя потихоньку уехали русские путешественники. Зато приехал Сильвестр Щедрин — и поселился у Батюшкова до сентября 1820 года. В письмах к родным он оставил яркие описания батюшковского жилья в Неаполе.

Из письма от 15/27 июня 1819: «Я живу на берегу морском в самом прекраснейшем и многолюднейшем месте, ибо тут проезд в Королевский Сад еще лучше, под моими окнами ставят стулья для зрителей, на берегу множество разносчиков с устрицами и разными рыбами, крик страшный зевак, продающих тухлую минеральную воду, которую тут же черпают и подают проезжающим и проходящим. Зато целую ночь крик, и надобно привыкнуть, чтобы спать спокойно».

Из письма от 8/20 сентября 1820: «Квартира сия, хотя и довольно велика, но расположена по-итальянски, то есть все во двор, а на лицо только две небольшие комнаты, которые он (Батюшков. — В. К.) сам занимает, да и те на солнце»5.

О неаполитанском шуме поминает и Батюшков: «Не могу привыкнуть к шуму на улице, к уединению в комнате. Днем весело бродить по набережной, осененной померанцами в цвету, но ввечеру не худо посидеть с друзьями у доброго огня и говорить все, что на сердце. В некоторые лета это может быть нуждою для образованного, мыслящего существа. Как бы то ни было, надобно ко всему привыкать» (III, 550).

Новая беда: одиночество посреди шума... До приезда Щедрина оно ощущалось особенно мучительно. Со здешним обществом Батюшков почти не вступает в контакт и ведет себя как-то особенно отгороженно, отъединенно.

Батюшков — С. С. Уварову, май 1819, Неаполь:

«Какая земля! Верите, она выше всех описаний — для того, кто любит историю, природу и поэзию; для того даже, кто жаден к грубым чувственным наслаждениям, земля сия — рай небесный. Но ум, требующий пищи в настоящем, ум деятельный, здесь скоро завянет и погибнет; сердце, живущее дружбой, замрет. Общество бесплодно, пусто. Найдете дома такие, как в Париже, у иностранцев, но живости, любезности французской не требуйте. Едва, едва найдешь человека, с которым обменяешься мыслями. От Европы мы отделены морями и стеною китайскою. ...В среднем классе есть много умных людей, особенно между адвокатами, ученых, но они без кафедры немы, иностранцев не любят и, может быть, справедливо. В общество я заглядываю, как в маскарад; живу дома, с книгами; посещаю Помпею и берега залива — наставительные, как книги; страшусь только забыть русскую грамоту, и потому не теряю надежды быть со временем членом Академии...» (III, 781).

И в этом же письме Батюшков выражает желание трудиться «для России, следственно, для всего человечества, часто опечаливаемого глупостью и злодейством...» (III, 782).

В мае 1819 года Батюшков пишет последние письма в Россию, и в них как-то неуклюже отзывается об Италии: не то хвалит, не то ругает... «Вы сами знаете опытом, что не в чужих краях делаются связи, украшающие жизнь; может быть, знаете и то, что не в Италии живут сердцем» (из письма к Карамзину; III, 555). «...Не спрашивай у меня описания Италии. Это библиотека, музей древностей, земля, исполненная протекшего, земля удивительная, загадка непонятная... И вся Италия, мой друг, столько же похожа на Европу, как Россия на Японию» (из письма к Гнедичу; III, 553).

Даже описания итальянских красот и чудес выглядят в его письмах не совсем обычно: «Неаполь — истинно очаровательный по местоположению своему и совершенно отличный от городов верхней Италии. Весь город на улице, шум ужасный, волны народа. Не буду описывать тебе, где я был, но готов сказать, где не был. Не видал гробницы Виргилиевой: не достоин! Был раз в Студио: я не Дюпати и не Винкельман. Не видал Собачьей пещеры. И чем любоваться тут, скажите, добрые люди? Много и не видал, но зато два раза лазил на Везувий и все камни знаю наизусть в Помпее. Чудесное, неизъяснимое зрелище, красноречивый прах! Вот все, что могу сказать тебе на сей раз. Новостей не спрашивай; у нас все по-старому: и солнце, и люди» (III, 553).

Похоже, что уже через три-четыре месяца жизни в Неаполе Батюшков начал мечтать о возвращении на родину, к своим морозам, к своим друзьям... В Неаполе он отдален от какого-либо умственного движения, окружен недоверием и подозрительностью итальянцев. И он убеждается, что «ум, требующий пищи в настоящем, здесь скоро завянет и погибнет; сердце, живущее дружбой, замрет» (III, 781)...

Но как бросишь службу государеву, едва начатую и так нелегко приобретенную? Как уедешь со своей больной грудью из теплого климата? Там, в России, даже среди близких друзей, едва ли поймут этот поступок — сочтут его немыслимым, неблагоразумным, и осудят, и будут правы!.. И Батюшков насильно подавляет в себе тягостные ощущения, уповая на благоуханную итальянскую природу: «Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами...» (III, 550).

Наконец Батюшков хочет найти убежище в истории, которой столь богата эта обетованная земля. Он подымается на Везувий и беспрестанно ездит в Помпею, некогда погибшую при извержении вулкана...

Батюшков — Н. М. Карамзину, 12/24 мая 1819, Неаполь:

«Судьба, конечно, не без причины таила около двух

тысяч лет под золой Везувия Помпею и вдруг открыла ее: это живой комментарий на историю и на поэтов римских. Каждый шаг открывает вам что-нибудь новое или поверяет старое: я, как невежда, но полный чувств, наслаждаюсь зрелищем сего кладбища целого города. Помпеи не можно назвать развалинами, как обыкновенно называют остатки древности: здесь не видите следов времени или разрушения; основания домов совершенно целы, недостает кровель. Вы ходите по улицам из одной в другую, мимо рядов колонн, красивых гробниц и стен, на коих живопись не утратила ни красоты, ни свежести. Форум, где множество храмов, два театра, огромный цирк, уцелели почти совершенно. Везувий еще дымится над городом и, кажется, грозит новою золою. Кругом виды живописные, море и повсюду воспоминания; здесь можно читать Плиния, Тацита и Виргилия и ощупью поверять музу истории и поэзии» (III, 556).

Батюшков едет в Баию, приморский город, некогда бывший излюбленным местом римской аристократии — «где римляне роскошничали, где Сенека писал, где жил Плиний, и Цицерон философствовал» (III, 557), — и увидел некогда роскошную Баию в печальных развалинах, частью затопленную морем... С этим впечатлением связано одно из немногих дошедших до нас итальянских стихотворений Батюшкова:

Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы
При появлении Аврориных лучей,
Но не отдаст тебе багряная денница

Сияния протекших дней,

Не возвратит убежищей прохлады,

Где нежились рои красот,

И никогда твои порфирны колоннады

Со дна не встанут синих вод!

В июне в Неаполь приехал Сильвестр Щедрин — и положение Батюшкова, ранее общавшегося только со слугами (один из которых был немец, другой — итальянец, а в Неаполе говорили больше по-французски), несколько улучшилось. Он заметно повеселел, гуляя со своим приятелем по городу и явившись на сей раз его «чичероном».

С. Ф. Щедрин — родителям, 13/25 июля 1819, Неаполь:

«Неаполь, смотря на оный с какой-нибудь горы, иностранцу покажется городом разоренным, ибо все домы без кровель, и точно те домики, которые дети строют из карт. Город чрезвычайно обширен и местоположение самое привлекательное, но нет никакого пренсипального строения, как то имеют другие итальянские города... — но зато отличается шумом, и не мудрено: город сей из многолюднейших в Европе, и сверх того наполнен итальянцами, народом, который

имеет две крайности: или кричит во все горло, или показывает жестами. Толеда — пренсипальная и прекраснейшая вместе, регулярная улица, похожа на театр, в котором множество лиц действуют, а еще большее число смотрят: стук карет, крик разносчиков, перебегающих из одного кафе в другое, беганье людей по должности и без цели — все это заслуживает внимания иностранца... Сверх того, множество разносчиков с мелочами, у которых освещаются товары лампами или факелами. Тут же в разных местах есть украшенные стойки, где продается вода со льдом; желающим вливают зумбук, это наподобие водки из фиников, которые употребляют итальянцы свежими. Кн. Голицын, Батюшков и я, когда случалось разъезжать по городу, то прямо пили зумбук; сначала мне не понравилось, хотя все утверждают, что очень здорово. После вошел во вкус и пил часто, а теперь почти не могу хлебнуть, совсем кажется лекарством»6.

Но Щедрин тотчас по приезде окунулся в работу — пишет сначала акварельные, затем живописные виды Неаполя: публичное гульбище Вилла Реаль, набережная Санта-Лючия... Батюшков все в книгах и в замыслах. Письма из России приходят редко, литературные новинки почти не приходят (Щедрин в своих письмах упоминает лишь о трех номерах «Сына Отечества», присланных к Батюшкову) — и он пишет без друзей, без пособий, некий большой труд — «Описание неаполитанских древностей».

В середине июля Щедрин проводил Батюшкова из Неаполя на остров Искию: тот решил для поправления здоровья «пользоваться теплыми минеральными водами»...

П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу, 5 июля 1819, Варшава:

«Когда будешь писать Батюшкову, уговори его согреть меня тепленьким письмом из Италии... Уверен, что он скучает»7.

ТОСКА

Батюшков не просто скучал — его охватила тоска, безотрадная и безысходная... Проходя усиленное лечение на острове Иския, 1 августа 1819 года он написал письмо Жуковскому, — последнее из дошедших до нас дружеских писем поэта (не считая маленького делового письма к сестре от 22 сентября 1819 года и двух писем к Гнедичу 1821 года, о которых речь впереди).

Это письмо — как последний монолог «уходящего со сцены».

Батюшков рассказывает о себе: «...купаюсь в минеральных водах, которые сильнее липецких; пью минеральные воды, дышу волканическим воздухом, питаюсь смоквами, пекусь на солнце, прогуливаюсь под африканскими аллеями (или омеками) при веянии африканского ветра...» (III, 559).

Он описывает чудесную природу, его окружающую: «...предо мною в отдалении Сорренто — колыбель того человека, которому я обязан лучшими наслаждениями в жизни; потом Везувий, который ночью извергает тихое пламя, подобное факелу; высоты Неаполя, увенчанные за́мками; потом Кумы, где странствовал Эней, или Виргилий; Баия, теперь печальная, некогда роскошная; Мизена, Пуццоли и в конце горизонта — гряды гор, отделяющих Кампанию от Абруцо и Апулии... Ночью небо покрывается удивительным сиянием; Млечный Путь здесь в ином виде, несравненно яснее. В стороне Рима из моря выходит страшная комета, о которой мы мало заботимся. Такие картины пристыдили бы твое воображение. Природа — великий поэт, и я радуюсь, что нахожу в сердце моем чувство для сих великих зрелищ...» (III, 559—560).

Впрочем, он работает, он «пишет на прозах довольно часто»: «...я пишу мои записки о древностях окрестностей Неаполя, которые прочитаем когда-нибудь вместе. Я ограничил себя, сколько мог, одними древностями и первыми впечатлениями предметов; все, что критика, изыскание, оставляю, но не без чтения. Иногда для одной строки надобно пробежать книгу, часто скучную и пустую. Впрочем, это все маранье; когда-нибудь послужит этот труд, ибо труд, я уверен в этом, никогда не потерян» (III, 561).

«Записки о древностях Неаполя» были написаны. Вероятно, это был большой искусствоведческий труд в духе «Прогулки в Академию художеств». Больше мы о них ничего сказать не можем — до нас эти записки не дошли. Труд Батюшкова оказался потерян — в прямом значении этого слова. Вот два печальных свидетельства современников.

Н. Бунаков. Батюшков в Вологде. Заметки к его биографии:

«Записки были «О древностях Неаполя», но и эти записки, и другие бумаги К. Н. в один из припадков душевного расстройства сжег сам. Также пропала или была расхищена его богатая библиотека, тем особенно замечательная, что Батюшков любил при чтении на полях делать собственноручные заметки»8.

Сведения о Батюшкове, составленные по указанию Д. Г. Бибикова:

«Некоторые предполагают, что Батюшков сам сжег все свои бумаги в припадке душевного расстройства, но это одно предположение; скорее надо думать, что они или затеряны, или похищены, равно как и его богатая библиотека, тем еще более замечательная, что, сколько известно, К. Н. любил при чтении делать собственноручные заметки в тех местах, которые в особенности останавливали его внимание. При скудости материалов для биографии Батюшкова, эти заметки были бы драгоценны»9.

Вернемся к последнему дружескому письму поэта... В конце письма — разного рода поручения: перечисление друзей, которым надобно «напомнить» об его существовании, — а перед тем горькие строки: «...я совершенно доволен моей участью — без роскоши, но выше нужды, ничего не желаю в мире, имею или питаю, по крайней мере, надежду возвратиться в отечество, обнять вас и быть еще полезным гражданином: это меня поддерживает в часы уныния. Здесь, на чужбине, надобно иметь некоторую силу душевную, чтобы не унывать в совершенном одиночестве. Друзей дает случай, их дает время. Таких, какие у меня на севере, не найду, не наживу здесь» (III, 561).

Батюшков сознательно уходит в одиночество — тем более тягостное, что он превращает его почти в одиночество насильственное. Душевное уныние находит исход в равнодушии; сочувствия — подавляются; сострадание близким сменяется страшным, абсолютным, непроницаемым спокойствием.

«Впрочем, это и лучше, — добавляет Батюшков. — Какое удовольствие, вставая поутру, сказать в сердце своем: я здесь всех люблю равно, то есть ни к кому не привязан и ни за кого не страдаю» (III, 561). Трагическое одиночество становится жизненной позицией. Подобную позицию Батюшков представил еще в 1817 году в послании к Никите Муравьеву:

Забытый шумною молвой,
Сердец мучительницей милой,
Я сплю, как труженик унылой,
Не оживляемый хвалой.

Н. М. Карамзин — Батюшкову, 20 октября 1819, Петербург:

«Зрейте, укрепляйтесь чувством, которое выше разума, хотя любезного в любезных: оно есть душа души — светит и греет в самую глубокую осень жизни. Пишите, стихами ли, прозою ли, только с чувством: все будет ново и сильно. Надеюсь, что теперь уже замолкли ваши жалобы на здоровье, что оно уже цветет, и плодом будет милое дитя с венком лавровым для родителя: поэма, какой не бывало на святой Руси! Так ли, мой добрый поэт? — говорю с улыбкой, но без шутки. Сохрани вас бог еще хвалить лень, хотя бы и прекрасными стихами! Напишите мне Батюшкова, чтоб я видел его, как в зеркале, со всеми природными красотами души его, в целом, не в отрывках, чтобы потомство узнало вас, как я вас знаю, и полюбило вас, как я вас люблю. В таком случае соглашаюсь долго, долго ждать ответа на это письмо. Спрошу: что делает Батюшков? Зачем не пишет ко мне из Неаполя? И если невидимый гений шепнет мне на ухо: Батюшков трудится над чем-то бессмертным, то скажу: пусть его молчит с друзьями, лишь бы говорил с веками!»10

Никакого ответа на проникновенное это письмо не воспоследовало. Батюшков замолчал вовсе. Лишь осенью 1819 года он пишет сестре, но о себе замечает лишь в нескольких строках: «...я начинаю быть доволен моим здоровьем, хотя климат Неаполя не очень благосклонен тем, которые страдают нервами. Впрочем, надеюсь, что здоровье мое укрепится. Я веду род жизни самый умеренный, не принимаю никакого лекарства и хожу пешком очень много» (III, 564). Ни одного привета ни к кому в этом письме Батюшков не передает...

Осенью 1819 года он вернулся с Искии — и начались служебные неприятности и столкновения с начальством. Место посланника в Неаполе занимал тогда граф Густав Эрнст Штакельберг, опытный пятидесятичетырехлетний дипломат. До Неаполя Штакельберг служил в Варшаве, Стокгольме, Турине, Берне, Гааге, Берлине, — занимая ответственные посты. Он был, между прочим, уполномоченным со стороны России на знаменитом Венском конгрессе... Но иметь дело с ним было не легко: об этом даже упомянул в своих записках министр иностранных дел К. В. Нессельроде: «Он любит дать почувствовать подчиненным тяжесть своей власти. Человек возвышенных чувств, сердца горячего, нрава, преисполненного странностей и гордыни...»11

Так уж получилось, что в конце 1819 года Батюшков оказался почти единственным канцеляристом у Штакельберга, — а дипломатическая обстановка в Неаполе между тем значительно осложнилась... По рассказам Д. Н. Блудова, между послом и Батюшковым стали происходить стычки, которые поэт переживал очень серьезно. Однажды Штакельберг поручил ему переписать бумагу, с которой Батюшков был не согласен. Попытка возражать была пресечена заявлением, что сверхштатный канцелярист «не имеет права рассуждать». Батюшков вспылил и... нашла коса на камень!

Неприятности привели к новым болезням — о них упоминает Тургенев, указывающий в своих записках на какое-то письмо Батюшкова от зимы 1819/20 года, до нас не дошедшее12. Болезни привели к еще более острому развитию ипохондрии. Батюшков месяцами не выходит из квартиры, никому не пишет, ни с кем не общается (в том числе, кажется, и со Щедриным, живущим рядом). Родные жалуются, что «от Константина Николаевича давно не получали известия»13, а друзья объясняют, что «он, говорят, скучает и глупою работою замучен...»14.

К этому же времени относится и его последнее литературное увлечение...

А. И. Тургенев — И. И. Дмитриеву, 6 января 1820, Петербург:

Батюшков «дал, наконец, знак жизни и описал мне образ ее, а вместе с тем и свои занятия. Ничто ему не чуждо. Он отвечает мне на некоторые вопросы по части наук политических и юридических и в то же время уведомляет, что теперь в Северной Италии пишут более и подражают немцам. Меланхолия и романтический вкус начинают нравиться внукам Ариоста. Старики гневаются, и Академия Крусиа старается всеми силами выгонять новые слова и выражения, кои вторгаются в святилище языка тосканского. Но талантов, как уверяет Батюшков, мало. Монти стареется. Италиянцы переводят поэмы Байрона и читают их с жадностию: следовательно, то же явление, что и у нас на Неве, где Жуковский дремлет над Байроном, и на Висле, где Вяземский бредит о Байроне. Но италиянцы имеют более права восхищаться им: Байрон говорит им о их славе языком страсти и поэзии»15.

Байрон увлек Батюшкова. В августе 1819 года на Искии ему попался итальянский перевод четвертой песни «Паломничества Чайльд-Гарольда», только что вышедший, — и он перевел на русский язык строфу сто семьдесят восьмую. Это был первый стихотворный перевод произведений великого английского романтика на русский язык.

Есть наслаждение и в дикости лесов,

Есть радость на приморском бреге,

И есть гармония в сем говоре валов,

Дробящихся в пустынном беге.

Я ближнего люблю, но ты, природа-мать,

Для сердца ты всего дороже!

С тобой, владычица, привык я забывать

И то, чем был, как был моложе,

И то, чем ныне стал под холодом годов.

Тобою в чувствах оживаю:

Их выразить душа не знает стройных слов,

И как молчать об них, не знаю.

Это стихотворение довольно точно передает содержание байроновской строфы, — но передает совершенно по-батюшковски. Сравните современный перевод той же строфы, выполненный В. Левиком:

Есть наслажденье в бездорожных чащах,
Отрада есть на горной крутизне,
Мелодия в прибое волн кипящих
И голоса в пустынной тишине.
Людей люблю, природа ближе мне.
И то, чем был, и то, к чему иду я,
Я забываю с ней наедине.
В себе одном весь мир огромный чуя,
Ни выразить, ни скрыть то чувство не могу я.

Батюшкова привлек в этом отрывке мотив разочарованности и бегства от мира действительности и от «ближних» в мир природы: в отличие от мировосприятия Байрона, она выступает как «природа-мать», природа-«владичица». Стихотворение становится близко к «переводам из антологии», и байроновский отрывок приобретает самостоятельное значение, — то, о чем Батюшков говорил в приведенном выше последнем письме к Жуковскому: «Природа — великий поэт...» Основные образы стихотворения связаны именно с поэтикой Батюшкова, а не Байрона: «говор валов», «пустынный бег», «холод годов», «стройные слова»...

Батюшков продолжил свой перевод четырьмя строчками из следующей, сто семьдесят девятой строфы, которые мы привели в качестве эпиграфа к главе. Это тоже собственно батюшковская мысль о тщетности и бренности надежд и желаний, ставшая основной в итальянский период его жизни:

Развалины на прахе строит

Минутный человек, сей суетный тиран...

Байрон-«беглец», Байрон-«мечтатель» оказался очень соответствен Батюшкову. Позже, будучи неизлечимо больным, он, наряду с именами Тассо и Шатобриана, постоянно вспоминал Байрона. А в 1826 году даже написал письмо к «лорду Байрону, в Англию» с просьбой прислать учителя английского языка и пояснял: «Желаю читать ваши сочинения в подлиннике» (III, 586). Байрона тогда уже не было в живых.

Между прочим, этот перевод Батюшкова, впервые опубликованный в 1828 году, стал одним из любимых произведений русских писателей. Пушкин собственноручно вписал его в свой экземпляр «Опытов» (под заглавием «Элегия»). Им восхищался Белинский и тоже назвал «прекрасной небольшой элегией». Аполлон Майков причислил его к таким стихам, которые «имели главное и решающее влияние на образование» его «слуха и стиха»16.

В 1820 году Батюшкова, кажется, не волнуют и литературные новинки. В сентябре А. И. Тургенев через некоего Погенноля (которого «нагрузил письмами и посылками для Батюшкова») отправил поэту множество русских книг, — в том числе только что вышедшую поэму Пушкина «Руслан и Людмила»...17. Но и на это — ответа не было.

С. Ф. Щедрин — брату, 29 июля/10 августа 1820, Неаполь:

«Константин Николаевич Батюшков живет теперь в Искии и пользуется тамошними банями, а я так хорош, что и не купался в море»18.

В июле 1820 года началась Неаполитанская революция. Она началась восстанием гарнизона солдат, руководимых двумя «карбонариями» — Морелли и Сильвати. Восставшие шли под лозунгами: «Да здравствует король и конституция!» Вспыхнувшие волнения возглавил генерал Гильельмо Пепе, либерал и конституционалист, — и вскоре волнения распространились на королевство обеих Сицилий. Король Фердинанд I 6 июля подписал два декрета: о даровании конституции и о передаче прерогатив верховной власти в руки наследного принца, герцога Калабрского. Генерал Пепе был назначен на высшую военную должность королевства. Италия бурлила. Австрийцы готовились вступить в ее пределы. Александр I на конгрессах великих держав в Троппау и в Лайбахе поддержал свергнутого короля...

С. Ф. Щедрин — родителям, 8/20 сентября 1820, Неаполь:

«Во время сих перемен я находился в Кастель-Амаро; министр также там жил; спустя несколько дней моего там пребывания, поутру садясь на своего осла, как мальчишка мой, проводник, с таинственным видом мне начал говорить, что в Неаполе бунт, что у них другой король, также и то, что русский министр со своей фамилией выбрался из Кастель-Амаро... Батюшкова в сие время не было в Кастель-Амаро... В сей же день я должен быть у министра, ибо я обучаю рисовать его дочь; пришедши туда, я застал только одного слугу, который забирал оставшиеся вещи, а мне приказано было сказать, что дадут знать, что я должен буду предпринять и должен ли буду возвратиться в Неаполь»19.

Батюшков никак не отозвался на эти события. Ни волнения народа, ни чаяния свободы — ничто его не затронуло. Свидетель движения итальянских карбонариев, он заметил об них один раз, и то с досадою (в не дошедшем до нас письме к Е. Ф. Муравьевой): «Мне эта глупая революция очень надоела. Пора быть умными, то есть покойными»20.

В декабре 1820 года, уставший от одиночества, уставший от неприятностей и болезней, Батюшков запросился в Рим, где посланником был Андрей Яковлевич Италинский, дипломат и археолог, добрейший старик (в 1820 году ему было уже семьдесят семь лет), чуть не полвека проведший в Италии. К концу 1820 года состав неаполитанского посольства увеличился двумя чиновниками — и Штакельберг отпустил Батюшкова: официально потому, что «вулканический воздух» Неаполя не благоприятствовал его здоровью.

БОЛЕЗНЬ

В Риме Батюшков поселился на плацца Пополи, на втором этаже невзрачного дома. Там он несколько отдохнул от неприятностей и «оттаял», даже написал несколько коротких писем: к Муравьевым, к Дашкову, к Карамзину.

Батюшков — Е. Ф. Муравьевой, 1/13 января 1821, Рим:

«Я переведен из Неаполя в Рим, и был бы очень доволен моим положением, как доволен моим новым начальником, если бы здоровье мое исправилось. Но дурное его состояние мне докучает необыкновенным образом... Милого малютку в Москве, бога ради, не забудьте. Здоров ли он? Каков его пенсион? Имеет ли он все нужное? Уведомьте меня при случае»21.

Карамзин — Дмитриеву, 10 марта 1821, Петербург:

«Батюшков пишет из Рима, что революция глупая надоела ему до крайности. Хорошо, что он убрался из Неаполя бурного, где уже было, как сказывают, резанье. Жуковский видит и хвалит Шатобриана, собирается путешествовать, искать мыслей и чувств; Батюшков едва ли нашел их в Италии»22.

Почему-то Батюшков упорно не пишет Вяземскому. В январе 1821 года в Варшаву, где служил Вяземский, вернулось из Рима семейство Четверинских, — а «Батюшков все хворал и... ни строки, ни слова не прислал мне через них...»23.

Весной 1821 года Батюшков запросился в отставку. Добряк Италинский написал официальное прошение министру иностранных дел К. В. Нессельроде, в котором просил для Батюшкова «неограниченного отпуска, чтобы он смог позаботиться о своем здоровье». «Этот чиновник, — пишет Италинский, — достоин рекомендации, благодаря усердию, которое он проявлял в течение двух лет службы в Неаполе, несмотря на физические страдания (следствие тяжелых ранений)... а также благодаря его прекрасному поэтическому таланту, который делает его украшением своей родины»24. Нессельроде доложил прошение Италинского государю — и, кажется, что-то крепко напутал, так как ответом на прошение был указ Александра I о прибавке к жалованью Батюшкова «еще по пяти сот рублей в год, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских»25. Указ был подписан в Лейбахе 21 апреля 1821 года, а 30 мая Италинский пишет к Нессельроде недоуменное письмо, на которое министр не отвечал...

А Батюшкова, что называется, «приперло». В мае он самовольно покинул Рим и отправился лечиться на места былых сражений — на курорты Германии, на минеральные воды Теплица. Недалеко оттуда он получил свое «несчастное ранение» в 1807 году, там в 1813 году был убит его друг Иван Петин... Как будто что-то снова тянуло его к этим проклятым местам, и именно туда он унес свою черную меланхолию и глубочайшую ипохондрию.

С. Ф. Щедрин — брату, 23 июля/4 августа 1821, Рим:

«К. Н. Батюшков уже уехал из Риму, бог знает куда; не имею об нем никакого известия, но оставил у меня

портфель с естампами, которые велел доставить при удобном случае Н. И. (Уткину. — В. К.), но эти удобные случаи здесь редки»26.

Батюшков упрям. Батюшков борется. Как рассказывал Д. Н. Блудов, встретившийся с ним в Германии летом 1821 года, лечился Батюшков прямо-таки ожесточенно, принимая по две ванны семьдесят дней сряду (другие больные опасались «удара» после первой же ванны), — как будто возврат здоровья сулил обновить его существование.

Как это часто бывало, при переезде на новое место у Батюшкова вновь появилась потребность в творчестве. В июне 1821 года он пересмотрел свои «Опыты в стихах» и начал подготовку нового издания: вычеркнул десять стихотворений, а на чистых листах книги вписал шесть «Подражаний древним» — своеобразное продолжение его антологических переводов. Это последний батюшковский цикл стихов: маленькие афористические зарисовки, именно «подражания» античным образцам, а не переводы:

Скалы́ чувствительны к свирели;

Верблюд прислушивать умеет песнь любви,
Стеня под бременем; румянее крови —

Ты видишь — розы покраснели

В долине Йемена от песней соловья...
А ты, красавица... Не постигаю я.

Они уже существенно отличаются от первого цикла антологических стихов своей тональностью. Если в первых главным было прославление любви, то здесь главенствует трагическая тема смерти, намечается сложный комплекс минорных и пессимистических мотивов:

Без смерти жизнь не жизнь: и что она? сосуд,

Где капля меду средь полыни...

Любовь в восприятии Батюшкова осложняется уже иными, надрывными ощущениями. И что такое, в сущности, любовь в этом страшном мире?

Когда в страдании девица отойдет

И труп синеющий остынет, —

Напрасно на него любовь и амвру льет,

И облаком цветов окинет.

Бледна, как лилия в лазури васильков,

Как восковое изваянье;

Нет радости в цветах для вянущих перстов,

И суетно благоуханье.

Образ «вянущих» человеческих перстов — это как будто преддверие поэзии начала XX века, потрясающий символический образ.

Но тут крупные неприятности пришли к Батюшкову именно с литературной стороны. От Блудова или от кого-то еще Батюшков узнал, что его писательская репутация осложнилась маленькими скандалами, связанными с журналом «Сын Отечества» и с его издателями Н. И. Гречем и А. Ф. Воейковым. Во-первых, без ведома Батюшкова «Сын Отечества» включил его в число своих постоянных сотрудников. Это еще ладно. Во-вторых, в трех августовских номерах «Сына Отечества» за 1820 год прошла неприличная полемика о его стихотворении «Надпись для гробницы дочери Малышевой». Батюшков сообщил это стихотворение в письме к Блудову, тот прочитал письмо Воейкову; Воейков, со слов Блудова, запомнивши это стихотворение, напечатал его в журнале с полною подписью Батюшкова в совершенно изуродованном виде. Блудов написал в журнал опровержение и исправил ошибки. Воейков ответил статьей «Благодарность знаменитому литератору», в которой косвенно обвинил во всем Батюшкова... Это тоже ладно: дело прошлое.

Но вот в февральском номере «Сына Отечества» появилось стихотворение молодого поэта П. А. Плетнева «Б.....ов из Рима». Вследствие уловки того же Воейкова, оно появилось без подписи и было принято многими (в том числе Карамзиным) за произведение Батюшкова:

Напрасно — ветреный поэт

Я вас покинул, други,

Забыв утехи юных лет

И милые заслуги!..

В элегии от имени Батюшкова делались признания, что он скучает за границей, влачит дни без славы, что муза его «умерла» на чужбине... Батюшков, тут же переименовавший Плетнева в Плетаева, воспринял «пасквиль» как оскорбление своей чести, как «злость и лукавое недоброжелательство» со стороны врагов, как «голос», который предрекал конец развитию его таланта...

Оскорбленный, Батюшков написал письмо к Гнедичу, в котором просил друга напечатать в журналах объявление:

«Гг. издателям «Сына Отечества» и других русских журналов. Чужие краи. Августа 3-го н. с. 1821 г.

Прошу вас покорнейше известить ваших читателей, что я не принимал, не принимаю и не буду принимать ни малейшего участия в издании журнала «Сын Отечества»... Дабы впредь избежать и тени подозрения, объявляю, что я, в бытность мою в чужих краях, ничего не писал и ничего не буду печатать с моим именем. Оставляю поле словесности не без признательности к тем соотечественникам, кои, единственно в надежде лучшего, удостоили ободрить мои слабые начинания. Обещаю даже не читать критики на мою книгу: она мне бесполезна, ибо я совершенно и, вероятно, навсегда покинул перо автора.

Константин Батюшков» (III, 568).

Совершенно не помышлявший об этой обиде Плетнев, восторженно относившийся к Батюшкову-поэту, пытался поправить невольную вину свою, почти тотчас же опубликовав в том же «Сыне Отечества» хвалебное стихотворение «К портрету Батюшкова». Это было воспринято Батюшковым как новая обида, и он обратился к Гнедичу с новым письмом, в котором явственно выступила уже идея о кознях каких-то врагов, коих Плетнев является слепым орудием. Батюшков предельно резок: «Нет, не нахожу выражений для моего негодования: оно умрет в моем сердце, когда я умру. Но удар нанесен. Вот следствие: я отныне писать ничего не буду и сдержу слово. Может быть, во мне была искра таланта; может быть, я мог бы со временем написать что-нибудь достойное публики, скажу с позволительною гордостию — достойное и меня, ибо мне 33 года, и шесть лет молчания меня сделали не бессмысленнее, но зрелее. Сделалось иначе. Буду бесчестным человеком, если когда что-нибудь напечатаю с моим именем. Этого мало: обруганный хвалами, решился не возвращаться в Россию...» (III, 571). Письмо датировано 14/26 августа.

После этого случая Батюшков не пишет даже писем и лишь в короткой записке Италинскому сообщает о своем отъезде из Теплица: «Теперь нахожусь в Дрездене, чтобы переждать дождливую погоду и потом уж отправиться во Францию» (III, 572). Между тем Италинский шлет Нессельроде письма с просьбой об отпуске для Батюшкова, сообщает о том, что Батюшков оставил службу, что он болен, что он в Германии. Нессельроде считает неудобным вновь обращаться к государю и всячески тянет с ответом...

Е. Ф. Муравьева — А. Н. Батюшковой, 27 сентября 1821, Петербург:

Писем от Константина Николаевича я не имею, но имею известия очень верные. ...Дмитрий Николаевич Блудов ездил от обструкциев лечиться к Карлсбадским водам и на этих днях возвратился. Его там видел и нашел его лучше, нежели он был; он всем велел кланяться, но сказал, что писать не будет, потому что Дмитрий Николаевич живая грамота; он собирается ехать в Швейцарию, а зиму в Париж, откуда обещал писать, и очень просит, чтоб ему прислали денег, ибо путешествовать в чужих краях очень дорого. Жуковской также поехал в Швейцарию; то они, конечно, там увидятся, — вот все, что я знаю»27.

Литературным знакомцам Блудов рассказывает о Батюшкове нечто совсем необычное. 30 сентября Карамзин пишет Вяземскому: «...знаете ли вы, что наш поэт Батюшков ссорится и с потомством, и с современниками, не хочет ничего писать, ни служить, ни быть в отставке, ни путешествовать, ни возвращаться в Россию, то есть он в гипохондрии, по рассказам Блудова. Жалко и больно...»28 В начале октября о том же пишет Вяземскому Тургенев: «Батюшков очень хандрит, всех разлюбил и, по словам Блудова, он близок к худшему роду меланхолии»29.

Наконец 4 ноября 1821 года к Батюшкову в местечко Плаун под Дрезденом заехал путешествовавший по Европе Жуковский и записал в своем дневнике: «С Батюшковым в Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писаного. Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось. Тасс; Брут; Вечный Жид; описание Неаполя»30. Эти отрывочные записи повествуют о том, что Батюшков раскрыл перед своим другом мрачное состояние души и намерение оставить литературу. Последние слова — перечень недавних произведений Батюшкова, уничтоженных («раздранных») им в порыве отчаяния... Тогда же Батюшков вписал в альбом Жуковского нечто вроде послания — или прощания:

Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит!
Нет смерти сердцу, нет ее!
Доколь оно для блага дышит!..

А чем исполнено твое,
И сам Плетаев не опишет.

А. И. Тургенев — Вяземскому, 7 февраля 1822, Петербург:

«Вчера Жуковский возвратился, видел Батюшкова в Дрездене, слышал прекрасные стихи, которые он все истребил»31.

Батюшков уже «переступил грань». Началась тяжелейшая болезнь, которая медленно, но неуклонно забирала его в свои лапы.

Чем только не объясняли заболевание Батюшкова! Мемуаристы М. А. Дмитриев и Н. И. Греч писали, что Батюшков еще до отъезда в Италию знал о существовании тайного общества и находился в конфликте между долгом и родственным чувством: «Батюшков, с одной стороны, не хотел изменить своему долгу, с другой — боялся обнаружить сыновей своего благодетеля. Эта борьба мучила его совесть, гнела его чистую поэтическую душу. С намерением убежать от этой тайны и от самого места, где готовилось преступное предприятие, убежать от самого себя, с этим намерением отпросился он в Италию, к тамошней миссии, и везде носил с собой грызущего его червя...»32 Предположение чересчур «красивое»: оно противоречит и фактам, и характеру самого поэта.

В петербургских светских кругах, основываясь на ранних эпикурейских стихах Батюшкова, сочинили легенду о том, что причиной болезни были «страсти» и любовные увлечения33. Но в действительности Батюшков вовсе не был пылким любителем чувственных наслаждений.

Вряд ли стоит придумывать какую-то иную причину, кроме наследственности, того «черного пятна» на душе, о котором поэт знал и с которым героически боролся всю жизнь. Доктор Антон Дитрих, лечивший Батюшкова в тридцатые годы, добавлял к этой причине некоторые особенности душевного склада поэта, в котором «воображение брало решительный перевес над рассудком». И далее: «Страстность натуры Батюшкова была хорошим материалом для развития в нем психической болезни, а случайности жизни, отчасти в самом деле бедственные, а порой представлявшиеся ему таковыми, содействовали развитию недуга»34.

Как бы то ни было, в 1821 году болезнь началась: она еще не приняла резких форм, но сказывалась постоянным стремлением уйти от людей, раздражительностью, ипохондрией, а иногда — бурными, ничем не объяснимыми порывами... Но Батюшков еще борется.

Он решает одним махом разрубить гордиев узел, завязавшийся вокруг его дипломатической службы. 12/24 декабря он пишет письмо Нессельроде, гордое и гневное, где подробно описывает службу свою у Штакельберга (указывая на свое «терпение» и «даже усердие») и заявляет: «Находясь в силу обстоятельств в шатком положении и не имея возможности ни продолжать мои путешествия, ни возвратиться в Россию прежде, чем получу известие о решении моей судьбы, я считаю своим долгом прибегнуть к справедливости вашего превосходительства... Я хочу только своей отставки» (III, 574 оригинал по-французски).

Бюрократическая машина снова завертелась: тем более что к своему письму Батюшков приложил официальное прошение на имя государя об отставке — «по причине болезни, которой ниже самое время не принесло очевидной пользы»35. Нессельроде пишет Италинскому, пишет Батюшкову, пытаясь уговорить, урезонить, — полагая, что просьба об отставке будет нежелательно воспринята Александром I.

Наконец, в феврале 1822 года министр разрешил Батюшкову «бессрочный отпуск», а в апреле обратился с официальным докладом к царю.

«Его императорское величество высочайше повелеть соизволил: находящегося при Римской нашей миссии надворного советника Батюшкова уволить в Россию бессрочно с сохранением получаемого им жалованья, считая рубль в пятьдесят штиверов голландских.

Подписано по сему: граф Нессельроде.

Апреля 29 дня 1822 года»36.

Так закончилась его дипломатическая служба.

Где-то около этого же времени Вяземский в своей записной книжке записал одно из последних высказываний Батюшкова о своем творчестве: «Что писать мне и что говорить о стихах моих!.. Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился вдребезги. Поди узнай теперь, что в нем было!»37

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: