НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ДВЕ ВОЙНЫ

КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ДВЕ ВОЙНЫ

Какую жизнь я вел для стихов! Три войны, все на коне и в мире на большой дороге.

К. Н. Батюшков. Из письма к В. А. Жуковскому от июня 1817 г. (III, 447)


В конце февраля 1807 года Батюшков внезапно и неожиданно для всех оставил Петербург и выехал в Прусский поход, в качестве сотенного начальника Петербургского милиционного баталиона.

МИЛИЦИЯ

Давнее значение слова «милиция» — «войско, формируемое из граждан только на время войны». «Ополчение, ратники, народная рать», — прибавляет Владимир Даль.

Из секретного циркуляра министра внутренних дел В. П. Кочубея (17 декабря 1806 г.):

«Цель сего вооружения есть иметь в готовности сильный отпор против такого неприятеля, который приобык, пользуясь своим счастием, действовать не одною силою оружия, но и всеми способами обольщения черни, который, врываясь в пределы воюющих с ним держав, всегда старается ниспровергать всякое повиновение внутренней власти, возбуждать поселян против законных их владельцев, уничтожать всякое помещичье право, истреблять дворянство и, подрывая коренные основания государств, похищать законное достояние и собственность прежних владельцев, возводить на места из людей, ему преданных, и, таким образом подменяя весь вид правительства, на развалинах прежнего порядка утверждать свое жестокое самовластие. Из сего видно, что война с таковым неприятелем не есть война обыкновенная, где одна держава спорит с другою о праве или пространстве владения. В настоящей войне каждый владелец собственности, каждый помещик должен признавать себя лично и непосредственно участвующим...»1

В войнах с Наполеоном 1805—1807 годов России не везло. В самом начале кампаний союзники так ослаблялись французами, что не оказывали русским войскам сколько-нибудь существенной помощи, и вся тяжесть первых заграничных походов ложилась на выносливые плечи русского солдата. При походе 1805 года союзническая австрийская армия была сразу после открытия военных действий разгромлена (под Ульмом), что привело к «позору Аустерлица». Не лучше было и осенью 1806 года, когда, тоже в самом начале, Наполеон в один день наголову разбил (при Иене и Ауэрштедте) две прусские армии — и русские войска оказались вновь почти единственными деятелями в войне.

16 ноября 1806 года Александр I подписал манифест о войне с Францией. Русские войска под командованием фельдмаршала Бенигсена, вступив в Пруссию, нашли ее почти безоружною и чуть не всю, с Берлином и крепостями, завоеванною Наполеоном. Русская армия оказалась в изоляции, одна против вдвое сильнейших войск французов, предводительствуемых человеком, в самом имени которого для Европы было тогда нечто устрашающее. Положение создалось чрезвычайное: война приблизилась к западным границам России. А Россия еще не вполне выпуталась из Персидской кампании и была вплотную занята кровавой распрею с Турцией. Для войны на два фронта нужны были и деньги, и войска, — но и того и другого было недостаточно; к тому же русские армии были разделены огромными пространствами. Родине угрожала опасность нешуточная — приходилось прибегать к мерам исключительным.

30 ноября 1806 года вышел манифест императора о создании народного ополчения. Тридцать одна губерния России должна была выставить шестьсот двенадцать тысяч ратников. Рядовых ратников выставляли помещики (из числа крепостных), государственные крестьяне, удельное ведомство и мещанские общества. Начальствующие — пятидесятники, сотники, тысяцкие и командующие губернским ополчением — избирались из своей среды дворянством. Главнокомандующие семи областей, заключавших в себе каждая по нескольку губерний, были облечены полною властью командующих армиями и назначены правительством2.

В эти тревожные дни, 13 января 1807 года, Батюшков уходит с прежней службы по министерству просвещения и определяется на хлопотливую должность письмоводителя в канцелярию генерала Н. А. Татищева, начальника милиционного войска Петербургской области (ей предстояло выставить девяносто тысяч ратников). Правителем канцелярии был А. Н. Оленин, также желавший послужить общему патриотическому делу.

Патриотический подъем в стране был действительно небывалым. Молодые дворяне охотно шли в ряды ополченцев. В адрес милиционных округов поступало большое количество жертвований: деньги, драгоценности, недвижимое имущество, оружие, провиант, фураж, скот... Это была своеобразная прелюдия к «грозе двенадцатого года», когда

...явилось все величие народа,

Спасающего трон, и святость алтарей,
И древний град отцов, и колыбель детей.

(В. А. Жуковский)

Между тем опасность все приближалась. 14 декабря 1806 года произошло сражение при Пултуске: наполеоновские войска были приостановлены, но русская армия вынуждена была отойти в Восточную Пруссию. Здесь, недалеко от Кенигсберга, у города Прейсиш-Эйлау, 26—27 января 1807 года разыгралось генеральное сражение. Русские солдаты проявили в нем необычайную храбрость и стойкость. Наступление французов было задержано, — но и русские войска понесли значительные потери.

Наспех собранная милиция направилась в Пруссию.

Из письма К. Н. Батюшкова отцу, 17 февраля 1807 года:

«...Падаю к ногам твоим, дражайший родитель, и прошу прощения за то, что учинил дело честное без твоего позволения и благословения, которое теперь от меня требует и Небо, и земля. Но что томить вас!.. Я должен оставить Петербург, не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтобы их проводить до армии. Надеюсь, что ваше снисхождение столь велико, любовь ваша столь горяча, что не найдете вы ничего предосудительного в сем предприятии. Я сам на сие вызвался и надеюсь, что государь вознаградит (если того сделаюсь достоин) печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих...

Надеюсь, что и без меня Михайло Никитич сделает все возможное, чтоб возвратить вам спокойствие и утешить последние дни жизни вашей. Он и сам чрезвычайно болен, к моему большому огорчению...» (III, 4—5).

Письмо написано отрывисто и беспорядочно. Батюшков идет против воли отца и всеми силами успокаивает его. И в конце пишет фразу, не оставляющую никаких сомнений: «...поездку мою кратковременную отменить уже не можно: имя мое конфирмовано государем» (III, 5).

Сборы в армию проходили в спешке и, вероятно, втайне от родных. За день до написания письма, 16 февраля, Батюшков занял тысячу рублей у некоего «крестьянина князя Урусова Егора Петрова сына Белянина»3, 22 февраля — получил назначение и еще через несколько дней оказался в дороге.

Губернский секретарь Батюшков стал сотенным начальником милиционного баталиона. С этого времени — и до конца сознательной жизни — у него только и было что дороги, дороги, дороги... Скиталец вышел на предначертанный путь.

ПЕРВАЯ ВОЙНА — ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Ужели слышать все докучный барабан?
Пусть дружество еще, проникнув тихим гласом,
Хотя на час один соединит с Парнасом

Того, кто невзначай Ареев вздел кафтан

И с клячей величавой

Пустился кое-как за славой.

Первый батюшковский экспромт, написанный через несколько дней после отъезда: 2 марта 1807 года. Батюшков в Нарве: он рассматривает знаменитый водопад и места не менее знаменитого сражения столетней давности, где в 1700 году быстрый Карл XII наголову разбил армию Петра Великого... Поэт весел, он «пустился за славой»: ему кажется, что слава его не обманет.

Десять лет спустя в записной книжке Батюшков заметит о себе (в третьем лице): «Он служил в военной службе и в гражданской; в первой очень усердно и очень неудачно; во второй — удачно и очень неусердно».

Пока же, двадцатилетний, он окрылен надеждами и полон сил. Он пишет Гнедичу шутливо и чуть свысока: «Вообрази себе меня едущего на Рыжаке по чистым полям, и я счастливее всех королей, ибо дорогою читаю Тасса или что подобное. Случалось, что раскричишься и со словом:

О доблесть дивная, о подвиги геройски! —

прямо набок и с лошади долой. Но это не беда! Лучше упасть с Буцефала, нежели падать, подобно Боброву, с Пегаса» (III, 8)4.

И ниже в том же письме (из Риги от 19 марта): «Мы идем, как говорят, прямо лбом на французов. Дай бог поскорее! Хотя поход и весел, но тяжел, особливо в моей должности. Как собака, на все стороны рвусь» (III, 10).

Поход движется. Митава, Шавли, Юрбург... Переход через границу. Современник Батюшкова, офицер, участвовавший в этом же походе, отмечает в своем дневнике: «Вступление в Прусские пределы чрез реку Неман. Переход через оную по причине недавнего замерзания оной был весьма опасен: люди переходили на некотором расстоянии один от другого, поодиночке, а все полковые тягости и обоз переправляли на постланных досках по замерзшему только за два дня Неману»5.

Рядом с Батюшковым — Иван Петин, друг и ровесник. С ним поэт как-то сразу очень сблизился. «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие».

Петин был тоже поэт (как, впрочем, большинство воспитанников Московского благородного пансиона) — и почти так же известен, как Батюшков. Перед походом в сборнике «Утренняя заря» была напечатана его басня «Солнечные часы», которая сразу же стала популярной:

На улице большой, широкой,
На башне, не весьма высокой,
Для пользы или для красы
Стояли солнечны часы.

Пока был день и свет блистал,
Пока он башню освещал:
Кто мимо тех часов ни шел,
Всяк, подходя, на них смотрел —

Сокрылся день, и солнца нет:
Никто к часам не подойдет.

Счастливцы мира! не гордитесь,
И на того вы не сердитесь,
Кто скажет вам,
Что вы — подобны сим часам.

Так, в мечтах о высокой поэзии и в жажде славы воинской прошли март, апрель и первая половина мая...

Русская армия сосредоточивалась на выгодной позиции под Гейльсбергом — маленьким немецким городком в двадцати милях к югу от Кенигсберга: именно на Гейльсбергские высоты Бенигсен стремился заманить неприятеля. Наполеон, однако, не спешил и сделал упреждающий марш: он занял Данциг и пленил шестнадцатитысячный гарнизон под командой Калькрейта и князя Щербатова. И только в мае развернулись военные действия. 22—27 мая — бой под Гутштадтом, где был разбит корпус маршала Нея. И сражение при селении Лиомитен — здесь особенно отличился гвардейский корпус полковника Э. Сен-При. И бой при Лаунау, в котором участвовала сотня Батюшкова, только что прибывшая с похода...

Наконец 28—29 мая произошло сражение под Гейльсбергом.

О Гейльсбергски поля! О холмы возвышенны!
Где столько раз в ночи, луною освещенный,
Я, в думу погружен, о родине мечтал;
О Гейльсбергски поля! В то время я не знал,
Что трупы ратников устелют ваши нивы,
Что медной челюстью гром грянет с сих холмов,

Что я, мечтатель ваш счастливый,
На смерть летя против врагов,
Рукой закрыв тяжелу рану,

Едва ли на заре сей жизни не увяну... —
И буря дней моих исчезла, как мечта!..

(«Воспоминания 1807 года»)

Эти строки — почти единственное свидетельство об участии Батюшкова в Гейльсбергском сражении. В официальных документах указывается лишь «отменная храбрость» губернского секретаря Батюшкова. В воспоминаниях А. С. Стурдзы находим замечание, что поэта «вынесли полумертвого из груды убитых и раненых товарищей»...6

Пуля пробила Батюшкову ляжку и, вероятно, повредила спинной мозг. Во всяком случае, именно эта рана стала главной причиной многочисленных болезней и недугов Батюшкова, жалобы на которые (с непременным упоминанием этой старой раны) рассыпаны во многих его письмах. Потом в жизни Батюшкова будут еще и войны, и сражения — пострашнее Гейльсбергского, — но ни разу не будет он в них ни ранен, ни контужен, ниже царапины не получит...

Да оживлю теперь я в памяти своей

Сию ужасную минуту,
Когда, болезнь вкушая люту
И видя сто смертей,

Боялся умереть не в родине моей!
Но небо, вняв моим молениям усердным,

Взглянуло оком милосердным...

При Гейльсберге русские солдаты дрались геройски — но Бенигсен не сумел воспользоваться победой: армия отступила к Фридлянду. Там, через три дня после Гейльсберга, 2 июня 1807 года, произошло сражение, решившее ход кампании. Русские войска были разгромлены, Александр I заключил перемирие — и 25 июня в Тильзите был заключен позорный для России мир.

Батюшкову не пришлось стать свидетелем этого поражения:

«В тесной лачуге на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных...»

Там, в юрбургском госпитале, Батюшков имел случай оценить яркую личность своего друга Петина и надолго запомнил один случай. Однажды к раненым офицерам зашли пленные офицеры французской армии. Их не преминули принять по всем законам гостеприимства и пригласили разделить скудную трапезу. Французы разговорились — и тут вошел Петин.

«Посудите о нашем удивлении, когда наместо приветствия, опираясь на один костыль, другим указал он двери нашим гостям. «Извольте идти вон, — продолжал он, — здесь нет места и русским: вы это видите сами». Они вышли не прекословя, но я и товарищи мои приступили к Петину с упреками за нарушение гостеприимства. «Гостеприимства! — повторял он, краснея от досады, — гостеприимства!» —

«Как! — вскричал я, приподнимаясь с моего одра, — ты еще смеешь издеваться над нами?» — «Имею право смеяться над вашею безрассудною жестокостию». — «Жестокостию? Но не ты ли был жесток в эту минуту?» — «Увидим. Но сперва отвечайте на мои вопросы! Были ли вы на Немане у переправы?» — «Нет». — «Итак, вы не могли видеть того, что там происходит?» — «Нет! Но что имеет Неман общего с твоим поступком?» — «Много, очень много. Весь берег покрыт ранеными; множество русских валяется на сыром песку, на дожде, многие товарищи умирают без помощи, ибо все дома наполнены; итак, не лучше ли призвать сюда воинов, которые изувечены с нами в одних рядах? Не лучше ли накормить русского, который умирает с голоду, нежели угощать этих ненавистных самохвалов? — спрашиваю вас? Что же вы молчите?»

Этот урок патриотизма, преподанный Петиным, был нов для нравов тогдашней «джентльменской» войны. Но именно такого рода патриотизм явился основой будущей, Отечественной войны, фундаментом победы над Наполеоном. В 1815 году, к которому относятся «Воспоминания о Петине», Батюшков уже вполне прочувствовал это — и с благодарностью вспомнил этот случай, научивший поэта многому.

Из Юрбурга Батюшков был перевезен в Ригу. Он поправлялся: он был готов к новой счастливой жизни.

Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, июнь 1807 года. Рига:

«Любезный друг! Я жив. Каким образом — богу известно. Ранен тяжело в ногу навылет пулею в верхнюю часть ляжки и в зад. Рана глубиною в 2 четверти, но не опасна, ибо кость, как говорят, не тронута, а как? — опять не знаю. Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лежа на телеге, того и понять не могу. Наш баталион сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения. Кто бы это мог думать? Но бог с ними и с войной!..» (III, 12—13).

Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 17 июня 1807 г., Рига (подлинник по-французски):

«...Мне пришлось много страдать во время переезда из Пруссии, но сейчас, благодаря всемогущему, который соизволил меня спасти или сохранить жизнь, я нахожусь в самом гостеприимном доме из когда-либо существовавших. Доктор прекрасен. Меня окружили цветами и ухаживают, как за ребенком... Не тревожьтесь о моем теперешнем состоянии. Хозяин дома Мюгель — самый богатый торговец в Риге. Его дочь очаровательна, мать добра, как ангел: все они меня окружают и для меня музицируют...» (III, 14—15).

Под письмом Гнедичу, вместо подписи, Батюшков нарисовал самого себя: молодой курчавый офицер в военном сюртуке, по-домашнему незастегнутом, и — на костылях. Костыли придают ладной его фигурке особенную грацию и вовсе не вредят внешности...

Правда, в письме к сестрам — настораживающее замечание: «Не пишите мне ничего такого, что могло бы меня огорчить. Мои нервы стали слабыми, я раздражаюсь по всякому поводу» (III, 14). Правда, о войне, на которую когда-то так рвался, Батюшков вспоминает сейчас с неудовольствием и раздражением...

Купеческое семейство, однако, столь радушно приняло раненого и так усердно ему попечительствовало, что он, кажется, скоро вполне оправился и от раны, и от тягостной раздражительности, — и, как следовало ожидать, влюбился в очаровательную дочь.

Семейство мирное, ужель тебя забуду
И дружбе и любви неблагодарен буду?
Ах, мне ли позабыть гостеприимный кров,

В сени домашних где богов

Усердный эскулап божественной наукой
Исторг из-под косы и дивно исцелил
Меня, борющегось уже с смертельной мукой!
Ужели я тебя, красавица, забыл,
Тебя, которую я зрел перед собою
Как утешителя, как ангела небес!..

В конце прошлого века Леонид Николаевич Майков, самый увлеченный и самый «капитальный» биограф Батюшкова, принялся за поиски адресата этого первого серьезного поэтического чувства. Первая любовь особенно привлекательна. Тем более что у Батюшкова немного было этих самых «любовей» (да и о тех мы знаем до обидного мало!). А без них биография поэта, воспевавшего житейские наслаждения, и романтика, искавшего «милый идеал», оказывается какой-то неполной, непроясненной... В книге Л. Н. Майкова, в примечании, читаем: «Все наши попытки собрать в Риге сведения о негоцианте Мюгеле и его семействе оказались безуспешными»7. За этими скупыми «комментаторскими» строками стоит множество прочитанных адрес-календарей, списков, бюллетеней, архивных документов. Если б они принесли результат, если бы нашлась таинственная «девица Мюгель», если бы разгадалась загадка, подобная лермонтовской «загадке Н. Ф. И.»... Ведь любовь-то все-таки была!

Я помню утро то, как слабою рукою,
Склонясь на костыли, поддержанный тобою,
Я в первый раз узрел цветы и древеса...
Какое счастие с весной воскреснуть ясной!

(В глазах любви еще прелестнее весна).

Я, восхищен природой красной,

Сказал Эмилии: «Ты видишь, как она,
Расторгнув зимний мрак, с весною оживает,
С ручьем шумит в лугах и с розой расцветает;
Что б было без весны?.. Подобно так и я
На утре дней моих увял бы без тебя!»
Тут, грудь ее кропя горячими слезами,

Соединив уста с устами,

Всю чашу радости мы выпили до дна!

Эмилия... Может быть, это имя Эмилии Мюгель, реально существовавшей рижской немочки. А может быть — некое условное поэтическое имя, вроде Хлои или Мальвины... Этого мы не знаем: в поэтической биографии она мелькает слабою тенью, каким-то намеком на неясные, но прекрасные черты, взволновавшие чуткое и разборчивое сердце.

Черты эти сохранились в стихотворении «Воспоминания 1807 года», напечатанном в 1809 году. Кажется, об этой же любви повествуется в стихотворениях «Радость», «Ложный страх», «Любовь в челноке»... Правда, поэтический текст очень своеобразно преломляет порой жизненные факты. Но картина первого порыва чувства во многих стихах Батюшкова, несомненно, биографична:

Помнишь ли, о друг мой нежный!
Как дрожащая рука
От победы неизбежной
Защищалась — но слегка?
Слышен шум! ты испугалась!
Свет блеснул, и вмиг погас;
Ты к груди моей прижалась,
Чуть дыша... блаженный час!
Ты пугалась; я смеялся.
«Нам ли ведать, Хлоя, страх!
Гименей за все ручался,
И Амуры на часах...»

(«Ложный страх»)

Как роза, кропимая
В час утра Авророю,
С главой, отягченною
Бесценными каплями,
Румяней становится, —
Так ты, о прекрасная!
С главою поникшею,
Сквозь слезы стыдливости,
Краснея, промолвила:
«Люблю!» — тихим шепотом...

(«Радость»)

Куда девалися восторги, лобызанья
И вы, таинственны во тьме ночной свиданья,

Где, заключа ее в объятиях моих,
Я не завидовал судье богов самих!..

(«Воспоминания 1807 года»)

Кажется, что эта любовь поэта была встречена взаимностью. Между тем она не могла окончиться счастливой развязкой: слишком большие социальные различия были между русским дворянином-военным и дочерью немецкого купца. Можно было лишь грустить о неизбежной разлуке.

Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, 12 июля 1807 г., Рига:

«...Я в отечестве курительного табаку, бутерброду, кислого молока, газет, лакированных ботфорт и жеманных немок живу весело и мирно; меня любят. Хозяйка хороша, а дочь ее прекрасна: плачут, что со мной должно расставаться» (III, 16).

Батюшков все-таки медлит покидать Ригу. Он поправился уже до того, что начал выезжать в общество и познакомился, в частности, с проживавшим там графом Михаилом Юрьевичем Велеурским (Виельгорским), известным впоследствии музыкантом. В послании к нему, написанном через два года, он вспоминает эти — первые — встречи и «обетованный край», в котором его сердце «с любовью отдыхало»... Эти два месяца в Риге и эта любовь к таинственной «девице Мюгель» окажутся едва ли не самыми счастливыми в его жизни. Больше нигде не встретит он такой ласки «семейства мирного», больше никогда не будет он жить в такой цельности человеческого чувства, больше никто не будет любить его так открыто, преданно и просто. В «Послании к г. Велеурскому» воспоминание о счастливых днях в Риге заканчивается безотрадным поэтическим призывом:

О, мой любезный друг! отдай, отдай назад
Зарю прошедших дней и с прежними бедами,

С любовью и войной!..

Потом Батюшков еще не раз пожалеет об этом несвершившемся счастье, о том, что в одну и ту же воду нельзя ступить дважды...

Теперь я, с нею разлученный,

Считаю скукой дни, цепь горестей влачу,
Воспоминания, лишь вами окриленный,

К ней мыслию лечу.

И в час полуночи туманной

Мечтой очарованной

Я слышу в ветерке, принесшем на крылах

Цветов благоуханье,
Эмилии дыханье;
Я вижу в облаках

Ее, текущую воздушною стезею...

Раскинуты власы красавицы волною

В небесной синеве,

Венок из белых роз блистает на главе,

И перси дышат под покровом...

«Души моей супруг!» —
Мне шепчет горний дух. —
«Там, в тереме готовом
За светлою Двиной,
Увижуся с тобой!..

Теперь прости»... И я, обманутый мечтой,
В восторге сладостном к ней руки простираю,
Касаюсь риз ее... и тень лишь обнимаю!

СМУТНЫЙ ГОД

Из письма К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу, 12 июля 1807 г., Рига:

«...Признаюсь, что ты меня мало любишь или ленив. В твоих письмах мало чистосердечия да и так коротки! Пиши ко мне поболее обо всем... Я по возвращении моем стану тебе рассказывать мои похождения, как Одиссей... Поедем ко мне в деревню и заживем там. Если бог исполнит живейшее желание моего сердца, то я с тобой проведу несколько месяцев в гостеприимной тени отеческого крова. Если же и нет, то буди его святая воля. Помнишь ли того, между прочим, гвардейского офицера, которого мы видели в ресторации, молодца? Он убит. Вот участь наша... Ничто так не заставляет размышлять, как частые посещения госпожи смерти. Ваши братья-стихотворцы пусть венчают ее розами; право, она для тех, которые переживают, не забавна. Напиши мне, кстати, говоря о смерти, что делается на бульварах, в саду и проч. Я получил от Катерины Федоровны письмо. Дядюшка очень, видно, болен, желает меня видеть. Дай бог, чтоб был жив...» (III, 15—16).

Из письма Н. И. Гнедича к К. Н. Батюшкову, 2 августа 1807 г., Петербург:

«...Ты не взыщешь, что ни книг тебе не посылаю, ни сам к тебе не буду; если б наши души были видимы, так ты бы увидал мою близ тебя. Мы бы поплакали вместе, ибо и тебе должно плакать: ты лишился многого, и совершенно неожиданно — душа человека, так дорого тобою ценимого, улетела: Михаил Никитич 30-го числа июля скончался»8.

М. Н. Муравьев заболел еще до отъезда Батюшкова в армию; уже больным хоронил он умершего 28 февраля друга своей молодости И. П. Тургенева. Известие о Тильзитском мире сразило его окончательно...

О смерти Муравьева Батюшков узнал уже в Даниловском: это была одна из многих горестей, обрушившихся на него.

Уход Батюшкова в военную службу неожиданно и глубоко оскорбил Николая Львовича: единственный сын, успевающий на привычном поприще чиновника, — и вдруг такой шаг, и, что называется, без родительского благословения... Какие-то «доброжелатели» не преминули воспользоваться этой размолвкой и стали посылать клеветнические письма: отцу — на сына, сыну — на отца посыпались «наветы», и все родственники оказались впутанными в какую-то не вполне ясную, но неприятную интригу.

В этой семейной ссоре сестры неожиданно оказались на стороне «неразумного» Константина. Собственно, вместе с отцом жили две незамужние сестры: пятнадцатилетняя, младшая, Варенька и двадцатидвухлетняя Александра, некрасивая и уже подготовившая себя к тому, чтобы остаться старой девой.

Среди создавшейся накаленной обстановки Николай Львович объявил о своем решении жениться вторично. Избранницей его оказалась «мелкодушная» устюженская дворянка Авдотья Никитична Теглева. Сведений о ней почти не сохранилось: мы знаем лишь, что в одном из писем Александра Николаевна Батюшкова назвала ее «самой бесчувственной женщиной»...

Да и не в Авдотье Никитичне было дело, а в том, что после вторичной женитьбы отца брат и сестры оставались как бы «ни при чем» в смысле имущественном. Николай Львович особенным здоровьем не отличался; к тому же на старости лет он впал в невозможную сентиментальность (что очень видно из его писем) и у него обнаружились признаки склероза. Появилось реальное опасение, что «самая бесчувственная женщина» может его — не дай бог — сжить со свету и остаться наследницей довольно значительных имений покойной маменьки.

Дело осложнялось еще и тем, что единственному сыну Н. Л. Батюшкова Константину еще не исполнилось двадцати одного года, а до этого времени (до мая 1808 года) он не мог вступить во владение. Поэтому в 1807 году в Даниловском развернулись очень неприятные сцены: дети настаивали на разделе имения и, при живом отце, искали опекуна. Дело пошло в суд: в Вологду, Новгород, Петербург...

Начались хлопоты. В августе Константин вместе с сестрами оставил родительский дом и перевез сестер в старое, заброшенное имение покойной матери — сельцо Хантоново. Оно находилось в Новгородской волости, в тридцати верстах от новообразованного, «выморочного» городишка Череповца.

Деревянный господский дом стоял на высоком холме с видом на величавую Шексну-реку и на безбрежные северные леса и болота. Дом был построен еще в начале восемнадцатого столетия, обветшал и поминутно грозил разрушением. Зимой в нем было очень холодно — не натопишь... При доме — небольшой птичий двор и сад. Рядом — большое село.

Впрочем, Батюшков даже и не успел как следует разглядеть своего наследственного имения, своих «отеческих Пенат». Дела требовали немедленного прибытия в Петербург, и он пустился в новую дорогу, и опять понеслись верстовые столбы и почтовые станции...

Вслед за тем в Петербурге начались хлопоты, бумажные и денежные. В них включились два зятя Батюшкова — муж старшей сестры Анны Абрам Ильич Гревенс, петербургский чиновник, и муж сестры Елизаветы Павел Алексеевич Шипилов, служивший в Вологде.

Расписка

«Милостивый государь мой Абрам Ильич!

Так как вы, попечитель моего имения и имения сестер моих, изволили занять для наших надобностей две тысячи рублей, которые я и получил, о чем даю вам сию расписку.

Покорнейший слуга Константин Батюшков

Сентября, 6 дня, 1807»9.

Подобные документы также стали вехами всей жизни Батюшкова. Кому он только не писал расписок! И А. И. Гревенсу, и П. А. Шипилову, и в Опекунский совет, и в лондонский банк, и купцу Алексею Дмитриеву, и нижегородскому мещанину Ивану Серякову... В архивах сохранилось около сотни батюшковских расписок: и на две тысячи, и на шестьсот пятнадцать рублей, и даже на четыре рубля восемь копеек! Обратим внимание на этот трогательный факт. Многие стихи и прозаические произведения — чуть ли не половина творческого наследия Батюшкова — безвозвратно утрачены; а векселя и расписки — остались. К деньгам во все времена относились бережнее, чем к стихам. И денег Батюшкову всегда не хватало.

27 сентября 1807 года вышел манифест Александра I о роспуске милиции. Ополчение было распущено по домам, кроме его подвижной части, поступившей на укомплектование армии и зачтенной вместо рекрутов. Из нее вырос лейб-гвардии егерский полк — и Батюшков решил остаться в армии, переведясь в этот полк прапорщиком...

Военная служба, однако, началась не вполне удачно: осенью 1807 года Батюшков тяжело заболел и хворал всю зиму. Об этой его болезни сохранилось лишь глухое упоминание в позднейшем письме к А. Н. Оленину: «Довольно напомнить вашему превосходительству о том, что вы для меня собственно сделали, а мне помнить осталось, что вы просиживали у меня умирающего целые вечера, искали случая предупреждать мои желания, когда оные могли клониться к моему благу, и в то время, когда я был оставлен всеми, приняли те peregrino errante под свою защиту... и все из одной любви к человечеству» (III, 26). В эту трудную зиму Батюшков особенно сблизился с Олениным и с его семейством. Между ними завязалась обширная переписка, из которой до нас, к сожалению, дошли лишь незначительные отрывки10.

В 1807—1808 годах «пиитоприродный» (по выражению Оленина) Батюшков почти ничего не пишет. Он публикует в «Драматическом вестнике» лишь басню «Пастух и Соловей», посвященную драматургу В. А. Озерову, и басню «Сон Могольца» (своеобразный ответ на одноименную басню Жуковского). При всем том он скоро становится уже заметной фигурой российской словесности.

Из письма В. А. Озерова к А. Н. Оленину, 23 ноября 1808 г.:

«Прелестную его басню («Пастух и Соловей» Батюшкова. — В. К.) почитаю истинно драгоценным венком моих трудов. Его самого природа одарила всеми способностями быть великим стихотворцем, и он уже с молода поет соловьем, которого старые певчие птицы в дубраве над Ипокреною заслушиваются и которым могут восхищаться»11.

Батюшков снова попробовал переводить Тассо, — а потом — потерял первый том и... как-то остыл к самому переводу. Позже на увещевания Гнедича он отвечал с раздражением: «...прошу тебя оставить моего Тасса в покое, которого я верно бы сжег, если б знал, что у меня одного он находится» (III, 64). Батюшков-поэт чувствует себя сейчас на каком-то переломном моменте: старое отошло и разонравилось, а нового еще нет... И вдохновение где-то близко... а не ухватишь!

Весной 1808 года Батюшков вновь отправился в дорогу и 14 апреля был уже в Вологде, заняв довольно крупную сумму денег12. Там его ожидали дела по вводу во владение имением матери и много еще хлопотливых и тягостных историй...

Из письма К. Н. Батюшкова к П. А. Шипилову, 12 июня 1808 г., из Вологды в Петербург:

«...В Питере, я вижу, и с тобой прокатят, а обо мне уже и говорить нечего. Будь осторожнее; удивимся письмам, что я получаю. Посоветуйся, что делать, и спроси у Александры, я из сил выбился. Ложь и клевета со всех сторон, болтают, как собаки... Мне так надоели сплетни и пиявицы, что боже от них сохрани»13.

В довершение всего — еще одна смерть: в Петербурге умерла старшая сестра Анна. Умерла скоропостижно и неожиданно — Батюшков даже не попал на похороны: он в это время разъезжал по имениям и по родственникам, заглаживал какую-то «клевету» и производил расчеты крестьянских душ.

Раздел имения состоялся 12 июня 1808 года в Вологде (в губернском суде) и был утвержден в Череповце и Устюжне14. Батюшков — ездит по тряским дорогам и жалуется на судьбу. Его ждут к армии, но дела не дают и выехать...

Посреди черных дней попадаются и радостные.

Рескрипт

«Господин губернский секретарь Батюшков!

В воздаяние отличной храбрости, оказанной вами в сражении прошедшего мая 29-го при Гейльсберге и Лаунау противу французских войск, где вы, находясь впереди, поступали с особенным мужеством и неустрашимостью, жалую вас кавалером ордена святыя Анны третьего класса, коего знак у сего к вам доставляю; повелеваю возложить на себя и носить по установлению; уверен будучи, что сие послужит вам поощрением к вящему продолжению ревностной службы вашей.

Пребываю вам благосклонный

Александр.

Военный министр: Аракчеев.

С. Петербург, 20 мая 1808»15.

Из письма А. Н. Оленина к К. Н. Батюшкову. 25 июня 1808. Из Петербурга в Вологду:

«...Твое первое письмо меня очень порадовало, в нем видно действие вольного воздуха и сельской жизни; второе письмо меня опечалило, — неужели это в порядке вещей, чтоб тем умирать, которые могут приносить нам утешение на земле, <а тем> жить, которые ее тело <гнетут> своим бытием? Но судьбы божии неисповедимы...

Вчера встретил я твоего Филиппа, только не Македонского, а приверженного своего клеврета — и обрадовался, что <при> верном случае могу к тебе <высла>ть медаль, к которой я большую цену приписываю, особливо когда она висит на георгиевской ленте, как у тебя, с настоящим свидетельством почтенного Старика нашего. — Вот она, прошу любить да жаловать. Теперь дело-то раскусили; сперва рожу от нее отворачивали, а теперь всякой ее хочет иметь — не можем от просьб избавиться»16.

Из письма Н. Л. Батюшкова к К. Н. Батюшкову. 24 июня 1808 г., из Даниловского в Вологду:

«По возвращении моем из Избоищ от тетушки моей Анны Андреевны, получил я твое письмо, распечатал и, прочитавши несколько раз с глубоким вниманием, обмочил его радостными слезами. Этому свидетель бог, а не кто другой. — Оставь, мой друг, вперед писать мне: госуд<арь> Батюшка. Пусть будет по-прежнему, и тогда-то вознесенный на меня меч клеветниками многими обратится на главу их. В ту яму, которую искусственно они рыли для меня,

впадут они сами... А я тебе клянусь, что с моей стороны все забыто и предано в архив забвения. Ты был свидетелем, мой друг, какие горькие слезы пролил я при твоем из Даниловского отъезде. Они не могут падать на ланиты у того, кто не имеет души и чувствительного сердца...»17

В хлопотах время шло незаметно, а начавшаяся русско-шведская война требовала присутствия лейб-гвардии егерского полка прапорщика и кавалера Батюшкова на месте постоянной службы. В начале осени, он, кой-как распутавшись с делами, поспешил в Финляндию...

Из письма А. Г. Ухтомского к П. А. Шипилову, 5 октября 1808 года:

«...Короткое с ним (Батюшковым. — В. К.) мое свидание этим кончилось, чтоб я вас известил, что все приемлемые им меры для избавления от похода были тщетны; в три часа после моего свидания он оставил Петербург, отправясь к батальону своему в Копио...»18

ВТОРАЯ ВОЙНА

Тильзитский мир был поражением России. Казалось бы, она вышла из войны с Пруссией без территориальных потерь и даже приобрела Белостокский округ, — но Наполеон продиктовал крайне тяжелые экономические условия: Россия примкнула к континентальной блокаде Англии. Англия в ответ на это стала добиваться выступления Швеции против России, и поводом для войны послужило невыполнение Швецией условий блокады.

28 января 1808 года начались военные действия. Русские войска под командованием генерала Ф. Ф. Буксгевдена перешли границу — и к лету почти вся Финляндия была очищена от шведских войск. Затем война затянулась. Александр I сменил командование и выслал значительное подкрепление, в числе которого был отправлен тот баталион гвардейских егерей, где прапорщик Батюшков состоял в должности адъютанта. Рядом с ним служил И. А. Петин; там же состояли на службе два молодых французских эмигранта: граф Делагард и Шап де Растиньяк.

О, любимец бога брани,
Мой товарищ на войне!
Я платил с тобою дани
Богу славы не одне:
Ты на кивере почтенном
Лавры с миртом сочетал:
Я в углу уединенном
Незабудки собирал...

(«К Петину»)

Командовал баталионом полковник Андрей Петрович Турчанинов, хороший знакомый Батюшковых: и он не принуждал молодого адъютанта к особенно усердной службе.

Однако уже через неделю после приезда Батюшкову довелось принять участие в горячем деле. 15 октября 1808 года перемирие со шведами было нарушено, и один из самых горячих боев развернулся у кирки Иденсальма (или Иденсальми) в северной части Финляндии, в окрестностях Копио. Сражение было жарким: в нем был убит командовавший отрядом егерей генерал-адъютант князь М. П. Долгоруков.

Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 1 ноября 1808 г., Иденсальми:

«...Приезжаю в баталион, лихорадка мучит 7 дней. Прикладываю мушку к затылку; кричат: «Тревога!» Срываю, бегу в дело — и подивитесь, друзья мои, теперь здоров... Я оставался с своей ротой в резерве, но был близ неприятеля. Что бог вперед даст, не знаю» (III, 19—20).

Через две недели стычка со шведами повторилась снова. К тому времени убитого Долгорукова заменил генерал-маиор Илья Иванович Алексеев. И. П. Липранди вспоминает: «Очень часто, или, лучше сказать, ежедневно к Алексееву... наезжали... гости, начиная с обеда до поздней ночи... Накануне предприятия шведов, 29-го октября, приехали к обеду из лейб-егерского полка капитаны граф Шап де Растиньяк, шевалье Делагард, подпоручик Нарышкин, баталионный адъютант К. Н. Батюшков, гвардейской артиллерии поручик Карабин и человека четыре из штаба Тучкова и армейских... они, исключая Карабина и Батюшкова, оставались далеко за полночь, были из одного лагеря и едва прибыли на место, как выступили на совершение блистательного подвига»19.

С юга послышались ружейные выстрелы — шведы, ободренные недавним успехом, вновь напали на войска, стоявшие у Иденсальмы. Нападение было так неожиданно, что шведы, замечает Батюшков, «забрались даже в наш лагерь» (III, 21). Начальник авангарда генерал Тучков послал за подкреплениями: в их числе был и гвардейский егерский баталион. Егеря отрезали шведам путь к отступлению — и произошла ожесточенная схватка, окончившаяся полным поражением шведского отряда. Героем дня стал Петин. Он, пишет Батюшков, «с ротой егерей очистил лес, прогнал неприятеля и покрыл себя славою. Его вынесли на плаще, жестоко раненного в ногу. Генерал Тучков осыпал его похвалами, и молодой человек забыл и болезнь, и опасность. Радость блистала в глазах его, и надежда увидеться с матерью придавала силы».

А Батюшкову вновь не довелось отличиться: он не вовремя ушел от гостеприимного Алексеева и занимался совершенно другими делами:

Помнишь ли, любимец славы,
Иденсальми? страшну ночь? —
Не люблю сии забавы, —
Молвил я, — и дале прочь!
Между тем как ты штыками
Шведов за лес провождал,
Я геройскими руками...
Фляжку с водкой осаждал.

(«К Петину», первоначальный вариант)

Потом Батюшков воевал уже без Петина. Гвардейские егеря двинулись к северо-западу, на Улеаборг. «Теперь, — писал Батюшков в «Отрывке из писем русского офицера...», — всякий шаг в Финляндии ознаменован происшествиями, которых воспоминание и сладостно, и прискорбно. Здесь мы победили; но целые ряды храбрых легли, и вот их могилы! Там упорный неприятель выбит из укреплений, прогнан; но эти уединенные кресты, вдоль песчаного берега или вдоль дороги водруженные, этот ряд могил русских в странах чуждых, отдаленных от родины, кажется, говорят мимоидущему воину: и тебя ожидает победа — и смерть!» Батюшков уже не может воспринимать войну однозначно: любая победа заставляет задуматься о цене ее, о цели ее и о человеке, сложившем кости на холодной, чужой земле...

В затяжных походах и стычках прошла трескучая зима. С декабря до марта егеря стояли в городе Вазе. «Здесь царство зимы... — пишет Батюшков в «Отрывке...». — Едва соседняя скала выказывает бесплодную вершину; иней падает в виде густого облака; деревья при первом утреннем морозе блистают радугою, отражая солнечные лучи тысячью приятных цветов. Но солнце, кажется, с ужасом взирает на опустошения зимы; едва явится, и уже погружено в багровый туман, предвестник сильной стужи. Месяц в течение всей ночи изливает сребряные лучи свои и образует круги на чистой лазури небесной, по которой изредка пролетают блестящие метеоры. Ни малейшее дуновение ветра не колеблет дерев, обеленных инеем: они кажутся очарованными в своем новом виде. Печальное, но приятное зрелище — сия необыкновенная тишина и в воздухе, и на земле!»

В марте началось новое наступление. Корпус под командованием П. И. Багратиона, усиленный и гвардейскими егерями, совершил знаменитый марш по льду Ботнического залива и после тяжкого ледового перехода 5 марта 1809 года занял Аландские острова. Через два дня передовые части с боями заняли Грислехами. Почти в то же время корпус М. Б. Барклая-де-Толли занял Умео, а части, двинутые на север, теснили шведов к Торнео. 13 марта шведский отряд генерала Гриппенберга был взят в плен.

Однако с наступлением весенней распутицы пришлось отвести войска обратно, и... шведская кампания вновь приняла затяжной характер. Егеря стали на зимние квартиры в местечке Надендаль в окрестностях городка Або. Батюшков, страдающий от болезней, а еще более — от безделья и одиночества, — подал в отставку, и добрейший полковник Турчанинов отставку принял. Оставалось дождаться решения из Петербурга.

Из письма А. Н. Оленина к К. Н. Батюшкову, 14 ноября 1808 г., Петербург:

«...Третьего дня получил я от Владислава Александровича Озерова пятый акт «Поликсены», который, за домашними моими огорчениями, я еще не читал. Потом, что еще тебе сказать? — Фуриозо танцует на веревке, а Дюпор прыгает на полу. Французских актеров наехала целая орава, один другого хуже. У нас в доме те же лица и те же знакомые, давно только не видал я Гнедича, бог знает, что с ним сделалось»20.

Из письма К. Н. Батюшкова к А. Н. Оленину, 24 марта 1809 г., Надендаль:

«Теперь скажу вам о себе, что я обитаю славный град Надендаль, принадлежавший доселе трекоронному гербу скандинавскому... О Петербурге мы забыли и думать. Здесь так холодно, что у времени крылья примерзли. Ужасное единообразие. Скука стелется по снегам, а без затей сказать, так грустно в сей дикой, бесплодной пустыне без книг, без общества и часто без вина, что мы середы с воскресеньем различить не умеем. И для того прошу вас покорнейше приказать купить мне Тасса (которого я имел несчастие потерять) и Петрарка, чем меня чувствительнейше одолжить изволите» (III, 26).

Эта — «органическая» — скука иногда перемежается скукой «деятельной». Батюшков посещает Абовский театр («сарай à jour, актеров таковых точно, как Лесаж описывает»), бывает на местных балах и даже встречает старых знакомых. В письме к сестрам от 12 апреля читаем: «Мадам Чеглокова здесь. Я ее вижу время от времени. Но я от нее смертельно скучаю, и без ресторанного пунша сошел бы с ума уже давно» (III, 31, подлинник по-французски). И в следующем письме (от 3 мая): «Мадам Чеглокова, которую я вижу часто, не смогла вскружить мне голову, и все прошло безболезненно» (III, 33, подлинник по-французски).

Несмотря на меняющиеся настроения, чувство скуки остается главенствующим, и о нем Батюшков постоянно повествует в обширных письмах к Гнедичу. А Гнедич — рассказывает о своих бедах и печалях. Их переписка — как своеобразный диалог, где не строчки, а фразы, не чернила, а голоса...

БАТЮШКОВ: В каком ужасном положении пишу к тебе письмо сие! Скучен, печален, уединен. И кому поверю горести раздранного сердца? Тебе, мой друг, ибо все, что меня

окружает, столь же холодно, как и самая финская зима, столь же глухо, как камни (III, 29).

ГНЕДИЧ: ...Хотелось мне первому дать знать тебе о производстве тебя в подпорутчики и поздравить стихами... Это, однако же, не много разобьет грусть, на тебя напавшую. Не думаю, чтобы печальная Финляндия была совершенною ей причиною, сердце твое насильно хотело обнаружиться. Стало быть, тяжелее скрывать, нежели чувствовать. Или одни поэтические мечтания, превращающие рай в ад и ад в рай, возмущают твою душу?21

БАТЮШКОВ: Зачем нет тебя, друг мой! Ах, если в жизни я не жил бы других минут, как те, в которых пишу к тебе, то, право, давно перестал бы существовать. Пиши ко мне чаще, прошу тебя. Почта, говорят, установлена, и мы можем теперь поверять друг другу чувства сердец наших (III, 29).

ГНЕДИЧ: Минута возрождает их, минута и истребляет. Может быть, наступила уже для тебя минута истребительная.

БАТЮШКОВ: Мне так грустно, так я собой недоволен и окружающими меня, что не знаю, куда деваться. Поверишь ли? Дни так единообразны, так длинны, что самая вечность едва ли скучнее. А вы, баловни, жалуетесь на свое состояние! (III, 29).

ГНЕДИЧ: Нищета и гордость — вот две фурии, сокращающие жизнь мою и останок ее осеняющие мраком скорби. Ни один человек до сих пор не вошел в мое положение. Но может быть, одна суетность внушила мне мысль, что будто я стою того?.. В таком-то твой баловень Гнедич находится положении!

БАТЮШКОВ: Я подал просьбу в отставку... за ранами, чрез князя Багратиона, и надеюсь, что скоро выйдет решение. Так нездоров, что к службе вовсе не гожусь... (III, 34).

ГНЕДИЧ: Понесем одни бремя жизни сей, пусть стонет сердце, но заградим уста для стенаний — их никто не услышит, кроме подобных нам несчастливцев.

Батюшкову воистину тяжело: тоска, боли в груди, нестерпимо ноет нога, раненная в Прусском походе. Тильзитский мир позади — и совсем уже непонятно, отчего она болит и будет болеть до конца жизни... И нестерпимо хочется на родину.

Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 12 апреля 1809, Надендаль:

«Будучи за 2000 верст, я не могу давать советов, но если бы вы построили дом в Хантонове, это бы не помешало; стройте для себя, какой вы заблагорассудите. Но деньги небольшие на это нужны. Лучше рано, нежели поздно, иметь верный приют. Напиши об этом. Да не забудь присмотреть

за садом и моими собаками. С каким удовольствием я бы возвратился под тень домашних богов!» (III, 31).

Луга веселые, зелены!
Ручьи прозрачны, милый сад!
Ветвисты ивы, дубы, клены,
Под тенью вашею прохлад
Ужель вкушать не буду боле?..

(«Совет друзьям»)

Наконец в конце мая — начале июня вышла отставка, и бывший подпоручик лейб-гвардии егерского полка полетел в Петербург, оставляя печальную Финляндию. «Здесь на каждом шагу встречаем мы или оставленную батарею, или древний замок с готическими острыми башнями, которые возбуждают воспоминание о древних рыцарях; или передовой неприятельский лагерь, или мост, недавно выжженный, или опустелую деревню. Повсюду следы побед наших или следы веков, давно прошедших, — пагубные следы войны и разрушения!»

Воспоминания эти очень серьезно повлияли на творчество Батюшкова. Именно в Финляндии он бросил переводить Тасса: его внимание обратилось на иные предметы. Он увлекся Оссианом и мифологией древних скандинавов. Он как бы вновь ощутил прелесть родной северной природы, которую ярко изобразил в «Отрывке из писем русского офицера...». Кстати, это был его первый самостоятельный опыт в прозе... Батюшков на пороге нового, зрелого этапа своего творчества — и этап этот вот-вот наступит.

В Петербурге его встречают новые печали и огорчения.

Из письма Н. И. Гнедича к А. Н. Батюшковой, 1 июня 1809 г., Петербург:

«Константин скоро едет, несмотря на то что в Петербурге нашем, право, для него весело — можно гулять и в Летнем саду...»22

Из письма К. Н. Батюшкова сестрам, 1 июля 1809 г., Петербург:

«Я хочу выехать во вторник: теперь меня ничто не останавливает: все получил, и абшид из военной коллегии. Надеюсь, что вы покойнее, нежели когда вас оставил. Здесь по делам нашим худого, или, лучше сказать, худшего ничего не слышал...

Дом Абрама Ильича осиротел; покойного Михаила Никитича и тени не осталось; Ниловых, где время летело так быстро и весело, продан. Оленины на даче; все переменилось; одна Самарина осталась, как колонна между развалинами... Итак, ожидайте меня к воскресенью. Целую вас, друзья мои, приготовьте комнату, а я накупил книг» (III, 37).

1 июля 1809 года был четверг; 5 июля, во вторник, Батюшков выехал; около 10 июля он был уже в Хантонове.

В это время на театре войны со Швецией вновь начались активные действия. Отряд Барклая-де-Толли начал новое наступление по берегу Ботнического залива и вновь овладел Умео. После бурных стычек и длительных переговоров 5 сентября 1809 года был подписан мирный договор, по которому Швеция уступала России всю Финляндию.

Так закончилась его вторая война.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: