НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СТАТЬИ, КРИТИКА: КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ДЕТСТВО

КОШЕЛЕВ. КОНСТАНТИН БАТЮШКОВ - ДЕТСТВО

Образование, или воспитание (как говорится на языке материнском), разделяется на две части: на нравы и учение.

К. Н. Батюшков. Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей


Константин Николаевич Батюшков родился в городе Вологде 18 мая 1787 года*1 в семье среднепоместного дворянина Николая Львовича Батюшкова и жены его Александры Григорьевны, урожденной Бердяевой. Крестным отцом его был тогдашний правитель Вологодского наместничества Петр Федорович Мезенцев1.

РОДОСЛОВИЕ

В «Российской родословной книге» П. А. Долгорукова род Батюшковых указан в числе старинных дворянских фамилий, «существовавших в России прежде 1600 года»2. По семейному преданию, родоначальником Батюшковых был татарский хан по имени Батыш. Он влюбился в русскую княжну, женился на ней и перешел на службу к московским князьям, приняв православную веру...

Романтическая эта легенда не нашла подтверждения в истории: однако уже с начала XVI века Батюшковы числятся в дворянах, выполнявших ответственные поручения московских князей и владевших поместьями возле Устюжны Железопольской. В 1543 году Семен Дмитриевич Батюшков ездил посланником от Московского государства в землю Молдавскую. В Устюжне, в первой половине XVI века, некий Ляпун Батюшков ведал рыболовецкою слободой, «население которой обязано было ловить красную рыбу в Мологе, на Липенском и других ездовищах и поставлять ее в Москву к царскому столу»3.

В 1799 году в Герольдию П. Л. Батюшков (дядя поэта) представил поколенную роспись рода и три грамоты, на основании которых род Батюшковых был внесен в первое отделение «Общего гербовника дворянских родов». Начинается эта поколенная роспись Иваном Михайловичем Батюшковым, имя которого упоминается в числе участников первого казанского похода Ивана Грозного (1544—1545 годы), где он был есаулом. У Ивана Михайловича было два сына (родоначальники двух «отраслей» рода — старшей и младшей): Тимофей и Федор. Поэт Константин Батюшков был прямым потомком Федора, следовательно, принадлежал к «младшей отрасли»4.

Правнук этого самого Федора, Иван Никитич Батюшков, чем-то отличился в период Смутного времени и в 1612 году был жалован владениями «в Есеницком стане», в том числе сельцом Даниловским с деревнями Попихой, Трестенкой и несколькими пустошами. В сельце был двор помещика, три «бобыльских двора» и десять десятин пахотной земли. Сын его Матвей Иванович «за службу свою и храбрость во время войны с поляками с 1654 и с турками с 1673 года получил в 1683 году две похвальные грамоты, которые пожалованы ему из поместья его в вотчину Бежецкого уезда в Ясеневском стану деревнею Попихою, жеребьем сельца Голузина и половиною сельца Даниловского, полпустошами Заполком, Круглашем, Богданихою, Дубками, Дубровою, Таболовою, Высокою на речке Холменке, Шалалыкою и Никитиною, жеребьями деревни Крестенки и пустошами Алжеловой, Соповой, Лугинцовой, Волошининой, Хлопотовой, Подольской, Блиновой, Стрелковой и Ножкиной; да в Полянском стану жеребьями пустошей Раскотиной, Борисихи, Белуньи, Голохвастовой, Пупца и Аверкиевой, да в Верховском стану полпустошью Кортуньею, да Углицкого уезда в Новосередском стану деревнею Понизовьем, Озерском, Карашнем и жеребьем в приселке Туханихе и пустошью Вязовик»5. Так Батюшковы обрели некоторое «имущество».

Внук Матвея Ивановича Андрей Ильич служил во времена Петра I «по статской части» и дослужился до чина прокурора. В одном из писем Батюшкова-поэта есть упоминание о нем: «...прадед мой был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом» (III, 567)6.

Эта «твердость духа», строгость нрава и успехи в военных предприятиях старших Батюшковых отразились и на родовом гербе, который находился на личной печати поэта и которым тот очень дорожил. Вот его описание: щит — основа любого дворянского герба — «разделен на четыре части, из коих в первой в голубом поле изображен золотой крест, поставленный на подкове, шипами вниз обращенной. Во второй в серебряном поле находится дерево ель. В третьей части в серебряном же поле виден до половины лев с мечом, выходящий из городовой стены красного цвета. В четвертой части в золотом поле красный крест и внизу оного две луны, рогами обернутые к бокам щита. Щит увенчан обыкновенным дворянским шлемом с дворянскою на нем короною, на поверхности которой распростерто черное крыло, пронзенное серебряною стрелою, летящею в правую сторону. Намет на щите голубой и золотой, подложенный серебром и красным цветом. Щит держат с правой стороны лев, а с левой гриф»7...

ДЕДЫ

У прадеда поэта Андрея Ильича Батюшкова было шесть сыновей: Лев, Михаил, Семен, Илья, Федор и Петр. Двое из них оставили несомненный след в истории.

Лев Андреевич Батюшков, дед поэта, служил сначала в военной, а потом в статской службе. После смерти отца в руках его оказалась основная часть старинных владений Батюшковых. Судя по всему, Лев Андреевич был по-своему человек замечательный. Даже по тем отрывочным сведениям, которые удалось отыскать, можно уверенно сделать этот вывод.

Вот первая деталь. В 1767 году Л. А. Батюшков был избран депутатом от дворянства Устюжны Железопольской в Екатерининскую комиссию по составлению проекта нового Уложения (свода законов). Там он представительствовал недолго, но весьма активно, выступив на заседаниях пятнадцать раз, активно защищая интересы своего, среднепоместного сословия. Его очень уважали в родном крае: в течение пятнадцати лет (до 1883 года) он был предводителем дворянства Устюжно-Железопольского уезда, — а должность эта тогда была выборная и весьма почетная, и выборы проводились раз в два года.

Еще деталь — стихотворная. Выдающийся поэт XVIII века М. Н. Муравьев — его племянник — посвятил Льву Андреевичу несколько строк в своем стихотворении «Путешествие»:

Прехо́дим, от валов теченье удаля,
Железом у́стюжским усеяны поля.
Ты принял нас в твоей сени благословенной,
Муж, важный твердостью, родством соединенный.
Ты, от волнения себя уединив,
Находишь счастие среди спокойных нив.

«Муж, важный твердостью...» Именно таковым, человеком властным, независимым и очень уважаемым, Лев Андреевич рисуется в письмах М. Н. Муравьева к отцу, Никите Артамоновичу. В 1777 году он на короткое время приезжал в Петербург и встречался с племянником. «Лев Андреевич... — пишет М. Н. Муравьев, — к нам так добр был и с нами играл в шашки...» И ниже: «На другой день поутру дядюшка поехал, затем что стала наконец зима. После обеда... он вышел, и я письмо ему подал, спросил, от кого, распечатал и, обратившись к свечам, посмотрел. Сказал, что ответствовать будет. Потом, ко всякому подходя, обошел кружок наш и откланялся. Надобно знать, что с ним говорить улучают вечер»8.

В музее Пушкинского дома сохранился портрет Льва Андреевича. Еще молодой, статный, энергичный мужчина в паричке: с горбинкой нос, красивые, но пронзительные и колючие глаза, иронический взгляд и желчная складка у губ...

В имении своем Лев Андреевич навел порядок. Он, например, активно занимался приращиванием земель. Сорок шесть лет длилась его тяжба с крупным помещиком А. Ю. Нелединским-Мелецким (отцом известного поэта) за право владения деревней Тучковом и пустошью Кутилихой Бежецкого уезда. Тяжебщик был человек влиятельный и богатый, — но Батюшков-дед выиграл-таки у него дело в 1788 году (огромное это двухтомное дело сохранилось в Центральном государственном историческом архиве)9.

Но особенно прославился во времена Екатерины II брат Льва Андреевича — Илья. Когда-то очень недолго служил он в гвардии, но дослужился лишь до первого чина, корнета, и по какой-то причине был от службы отставлен. Жил Илья Андреевич Батюшков в селе Тухани, как указано в документах, «ведя жизнь более распутную, нежели порядочную»10, и, может быть, дожил бы таким образом до седых волос, — не случись одно, на первый взгляд, незначительное происшествие. Летом 1769 года к нему на недельку заехал его сосед по имениям и бывший сослуживец Ипполит Опочинин. Гостил он как обычно: пили, говорили, снова пили... Потом уехал.

В ноябре 1769 года на высочайшее имя поступил донос некоего Алексея Лебедева, лекаря Нарвского баталиона. Донос был о том, что адъютант Опочинин выдает себя за незаконнорожденного сына английского короля и покойной русской императрицы Елизаветы Петровны. В доносе указывалось, что существует заговор против Екатерины II, что около Нового года предполагается схватить ее величество, перестрелять и переколоть ее ближних, а Опочинина, как «законного» наследника, посадить на российский престол. Арестованный Опочинин на допросе в Тайной экспедиции показал, что руководителем предполагаемого заговора, открывшим ему, Опочинину, «тайну» его рождения, является отставной корнет гвардии, а ныне помещик села Тухани Устюжно-Железопольского уезда Илья Батюшков.

Так возникло секретное дело «о говорении важных злодейственных слов». Екатерина II (бывшая немецкая принцесса София Августа Ангальт-Цербтская), пришедшая к власти в результате заговора 1762 года и не имевшая решительно никаких прав на русский престол, чувствовала себя на троне не совсем уверенно и потому относилась к подобным «злоумышлениям» исключительно серьезно. Следователем по делу был назначен обер-прокурор сената В. А. Всеволожский, один из деятельных пособников воцарения Екатерины, а впоследствии — один из судей над Емельяном Пугачевым.

Всеволожский немедля выехал в Устюжну и 22 декабря 1769 года арестовал Илью Батюшкова (которому в то время было двадцать пять лет). Обыск в усадьбе Тухани ничего не дал, а на допросах Илья Батюшков, «стараясь казаться безумным... иногда заговаривался и отвечал непорядочно», на письменные ответы давал показания «с великим притворством». Привлеченный по делу майор Патрикеев показал, что считал Батюшкова «в уме поврежденным» и одержимым «ипохондрическою болезнию».

Несмотря на это, в ход пошли «увещевания», то есть пытки, — и после «продолжительных увещеваний», на рождество, Батюшков «сознался», но так туманно и сбивчиво, что из этих признаний трудно было что-либо понять. Всплывали имена наследника Павла Петровича, его (умершего уже) воспитателя С. А. Порошина, Григория Орлова, князя Барятинского, — и бог знает кого еще, кого обезумевший от пыток отставной корнет и в глаза-то никогда не видел. «Больно мне досадно на графов Орловых, — заявил он, — что они не помнят милости отца моего и сестру мою Кропотову выгнали из дворца, а меня против воли моей отставили от службы...» Вызвали сестру, Марию Андреевну Кропотову: оказалось, что она не только не была «выгнана из дворца», но и в столицу-то никогда не езживала... Когда же Илья Батюшков вспомнил князя Чернышева и заявил: «...он нашей партии будет, потому что он не Григория Петровича сын, а сын Петра Великого», Всеволожский понял, что пора «увещевания» прекратить и ничего из этого дела уже не выудишь...

Тогда Илью Батюшкова перевезли в Петербург и снова «увещевали». После этого сложилось совсем уж твердое убеждение, что расследуемый «заговор» есть плод его слишком горячей фантазии...

Однако «злодейственные слова» были сказаны; надобно было что-то предпринимать. В январе 1770 года был утвержден высочайший приговор. По поводу Ильи Батюшкова («виновнейшего») указывалось: «...чтобы он таковых вредных плевел между благонамеренными и желающими общего спокойствия и тишины людьми рассевать не мог, то послать его, Батюшкова, в Мангазею. А как из дела видно, что он некогда имел в уме помешательство, а посему, когда на него там придет безумство, тогда и в работы употреблять будет неудобно, то производить ему кормовые деньги по две копейки в день... Оттуда же его ни для чего без именного ее императорского величества указа отнюдь во всю жизнь не отпускать». Опочинин же, как менее виновный, был отправлен на новое место службы: в Сибирь, на Иртышскую линию, — служил там десять лет, а в 1781 году, отпущенный, умер в родовом поместье.

Следы Ильи Батюшкова после 1770 года затерялись, и дальнейшая судьба его неизвестна. Когда двадцать шесть лет спустя Павел I подписал приказ о помиловании «злоумышленника», того искали в его заброшенной енисейской стороне, — но не нашли: сгинул...

Поэт Константин Батюшков приходился ему внучатым племянником.

Между прочим, в 1773 году хозяйственный Лев Андреевич написал просьбу на имя императрицы, прося о разрешении владеть имением «отставного корнета», — и получил высочайшее соизволение. Потом эти владения были оформлены на Николая Львовича Батюшкова (отца поэта): в Устюжно-Железопольском уезде — село Тухани и деревня Попиха; в Бежецком уезде — сельцо Сандырево и деревни Тучково, Шевелево, Дехтярка, Ольховец, Гвестярка и Малое Никитино; в других губерниях — сельцо Потулино, сельцо Денисово и деревня Кочурово. Наследство не маленькое: двести девяносто душ мужеска пола11.

ОТЕЦ

Как свидетельствуют материалы дела Ильи Батюшкова, Николай Львович тоже оказался причастен к «умыслу» его дяди. Великой вины за ним не было. Просто летом 1769 года, когда Опочинин приезжал в Тухани, он тоже жил у дяди — и волей-неволей слышал «злодейственные слова». А был он тогда пятнадцатилетний мальчик, записанный в «солдаты лейб-гвардии Измайловского полку». На допросах в Устюжне он дал «чистосердечное показание о всем, что слышал», и Екатерина II утвердила следующее определение: «Николая Батюшкова... отпустить в дом по-прежнему, а чтоб однако же, когда он будет в полку, то б по молодости лет своих не мог иногда о сем деле разгласить, то велеть его от полка, как он не в совершенных летах, отпустить, ибо по прошествии некоторого времени, особливо живучи в деревне, могут те слышанные им слова из мысли его истребиться...»

Дальше начинается самое интересное для биографии Батюшкова. Л. Н. Майков, приведя этот приговор, заметил, что-де отец Батюшкова «был обречен провести свою молодость, так сказать, под опалой» и поэтому нигде не служил, а жил дома, в родовом имении12. Это утверждение было безусловно принято позднейшими биографами поэта и попало почти во все вступительные статьи к собраниям его сочинений. «Николай Львович прожил опальным дворянином в своем поместье», — писал Б. В. Томашевский13. «...Служебная карьера его была разбита навсегда, — заметил Д. Д. Благой, — и большую часть жизни он прожил в опале, в своем крайне запущенном в хозяйственном отношении родовом имении, которое неудачными промышленными предприятиями довел почти до полного разорения»14.

Как показывает анализ источников, эта романтическая история не соответствует действительности. В одном из списков дворян Устюженского уезда, хранящемся в Государственном архиве Вологодской области, рядом с именем Н. Л. Батюшкова значится: «коллежский советник и кавалер»15. Коллежский советник, по табели о рангах, — это довольно высокий чин, приравнивавшийся к армейскому чину полковника. А «кавалер» означает, что Николай Львович был награжден орденами. До полковника не дослужишься, живя в родовом имении...

Приходится искать документы и упоминания, — и в поисках этих сразу же натыкаешься на неожиданные факты. В Центральном государственном историческом архиве сохранилось несколько документов, которые свидетельствуют о том, что отец Батюшкова (благодаря, конечно же, энергии Льва Андреевича) оказался вновь устроен на службу буквально через несколько месяцев после приведенного выше «приговора» императрицы. Вот фрагменты из обширного определения военной коллегии:

«1774 году, генваря, 30 дня... Государственная военная коллегия по челобитной отставного от службы подпоручика Николая Батюшкова, о котором по справке в военной коллегии оказалось, находился он в Кексгольмском пехотном полку в службе с 1764 году, из дворян, за ним 200 душ. В штабе господина генерал-фельдмаршала и кавалера графа Кирилы Григорьевича Разумовского регистратором, <с> 1770 году майя 26 дня. Переименован прапорщиком <в> 1771 году апреля 25. В походах и штрафах не бывал. К повышению аттестовался достойным. В прошлом 1771 году октября 5 дня оной прапорщик Батюшков, по определению военной коллегии, а по представлению от команды его челобитной, за имеющимися у него болезньми от воинской службы отставлен, указом отпущен в дом на его пропитание»16.

В январе 1774 года отец поэта вновь подал прошение в службу, «объявляя, что от бывших у него болезней пришел в лутшее здоровья его состояние».

15 августа 1774 года приказом генерал-фельдмаршала П. А. Румянцова Н. Л. Батюшков был «произведен в квартирмейстеры». Квартирмейстером в тогдашней армии именовался особый офицер, который заведовал приемом, хранением и отчетностью провианта, дров и освещения, хозяйством лазарета, огородом, приемом подвод и множеством всяких хозяйственных мелочей. Как проявил себя на этой должности отец Батюшкова, судить трудно. Во всяком случае, он неплохо продвигался по службе: в 1776 году был уже штабс-капитаном.

Сохранился черновик его челобитной, в которой «архангелогородского пехотного полку квартирмейстер Николай Львов сын Батюшков», находящийся в отпуске до 1 января 1777 года и живущий в своем имении, просит о продлении отпуска «для излечения болезни»: «Я нахожусь в чахотке и водяной болезни, о чем об ней и аттестаты мне даны при осмотре в Устюжне Железопольской воеводской канцелярии присутствующими...»17

Военная служба Н. Л. Батюшкова продолжалась до 1781 года: начиная с 1782 года он упоминается в «Месяцесловах с росписью чиновных особ в государстве...» состоящим в гражданской службе по Вологодскому наместничеству. В 1782—1785 годах Николай Львович служил в Великом Устюге в должности прокурора 2-го департамента Устюжского губернского магистрата, в чине коллежского асессора. Вероятно будучи в Великом Устюге, он и женился: 22 декабря 1784 года родилась его вторая дочь — Елизавета18; старшая же дочь, Анна, была годом старше ее.

С 1786 года Н. Л. Батюшков (уже надворный советник) служит в Вологде, сначала в должности прокурора 2-го департамента верхнего Земского суда, а с 1790 года — в должности губернского прокурора. В 1791—1792 годах Николай Львович был переведен на должность губернского прокурора в Вятском наместничестве. В «Месяцеслове...» на 1795 год он значится как «надворный советник и ордена святого Владимира кавалер». В том же, 1795 году отец поэта, в возрасте сорока двух лет, вышел в отставку...

Вряд ли стоило бы так подробно разыскивать обстоятельства службы Н. Л. Батюшкова, если бы они не были связаны с ранними годами жизни его сына...

МАТЬ

Об Александре Григорьевне Бердяевой, матери поэта, сведений почти не сохранилось. Происходила она «из вологодских Бердяевых»19 и родилась около 1760 года. От брака с нею у Н. Л. Батюшкова родилось пятеро детей: Анна (1783—1808), Елизавета (1784—1853), Александра (1785—1841), Константин и Варвара (1791—1880-е).20 Умерла она, когда будущему поэту было семь лет — 21 марта 1795 года в Петербурге, — и похоронена на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры, где поставлен ей памятник с надписью: «Добродетельной супруге в знак любви, истинного почитания воздвиг сей памятник оплакивающий невозвратно ее Николай Батюшков купно с детьми своими, 1795»21.

«Вологодские Бердяевы» были богаты, и приданое за Александрой Григорьевной весьма значительно. После 1807 года именно оно стало основой материального существования Константина и его сестер. Пятьсот шестьдесят душ крепостных в Вологодской и Ярославской губерниях и около двухсот душ в Череповском уезде Новгородской губернии. А старая усадьба Бердяевых — Хантоново — стала для поэта «единственным верным приютом». В одном из писем к сестре Александре он замечал, что имеет, «благодаря матушке, кусок хлеба и независимое состояние» (III, 579).

А «матушки» он почти не помнил...

Первые четыре года жизни поэта прошли в Вологде. Сохранившееся в семейных преданиях упоминание о том, что крестным отцом Константина был П. Ф. Мезенцев, правитель Вологодского наместничества, генерал-поручик, кавалер Большого Владимирского креста, второе лицо после генерал-губернатора, — говорит о многом. В чиновной среде провинциальной Вологды Николай Львович Батюшков пользовался большим уважением и чувствовал себя уверенно. Через два года после рождения сына он был назначен на высокую должность губернского прокурора. Но почему же тогда в 1791 или в 1792 году он уехал из Вологды? Как получилось, что он оказался в Вятке, с тем же чином и на такой же должности?

Переезд этот был связан с семейными обстоятельствами. В Вологде 21 ноября 1791 года родилась младшая сестра поэта Варенька. С ее рождением семейное предание связывало начавшееся душевное заболевание матери... В этой ситуации необходимо было, говоря современным языком, «сменить обстановку». Николай Львович переводится в другой город, три старшие сестры отдаются в петербургский пансион, маленькие сын и дочь отвозятся в родительское имение...

Так Константин Батюшков лишился матери. В Вятке ей, вероятно, лучше не стало, и отец, вышедший в отставку, повез больную жену в Петербург, на лечение, где она и скончалась «вследствие расстройства умственных способностей». Предрасположенность к душевному заболеванию, к умопомешательству была каиновой печатью вырождавшихся дворянских родов, доставшейся в наследство и Константину, и Александре, и Анне... Болезнь как черный символ распростерлась над всем родом. В семидесятые годы девятнадцатого века та же болезнь постигла правнука Александры Григорьевны Петра Гревенца.

Константин Батюшков знал о тяжелом наследстве и часто мучился мыслью о неизбежном грядущем безумии. Вот характерный отрывок из его письма к В. А. Жуковскому от 27 сентября 1816 года: «С рождения я имел на душе черное пятно, которое росло, росло с летами и чуть было не зачернило всю душу. Бог и рассудок спасли. Надолго ли — не знаю!..» (III, 403).

И тут же, рядом — мечты о семейной идиллии, которые для Батюшкова ребенка символизировали нечто далекое от него. К этой идиллии он тянулся всегда, а в 1817 году подготовил даже специальный вольный перевод «Письма Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей». Здесь выступает не столько тема поэта (Бернардо — отец знаменитого Торквато Тассо и сам известный поэт), — сколько тема семьи и матери: «И отец, и мать должны быть нрава кроткого, степенного и беспрестанно заботиться о благе детей; они должны облечь добродетелию детей своих, напитать ею их зрение и слух, ум и сердце» (II, 285).

Не помня матери, поэт страстно любил ее: не как детское воспоминание о чем-то светлом и радостном, а именно как отсутствие воспоминания, как несвершившуюся возможность радости. Высказав в письме к сестре свое желание о том, чтобы младшая и любимая Варенька удачно вышла замуж, Батюшков добавляет: «Вот моя молитва перед господом! Да будет на ней Его святое провидение и молитвы покойной незабвенной нашей матери. Тебя же, мой друг, прошу поберечь ее для нас и для себя для самой» (III, 92). Мудрое желание: беречь молитву матери и материнскую надежду, беречь младшую сестру — живое напоминание о матери...

Элегия Батюшкова «Умирающий Тасс» — автобиографична. Одно из горьких мест ее — ранняя разлука с матерью, слезы младенца, оставшегося без матери. Батюшков вкладывает в это рассуждение и свои человеческие чувства:

Соренто! колыбель моих несчастных дней,

Где я в ночи, как трепетный Асканий,

Отторжен был судьбой от матери моей,

От сладостных объятий и лобзаний, —

Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!

Увы! с тех пор добыча злой судьбины

Все горести узнал, всю бедность бытия...

Это смутное чувство с годами становилось все более жгучим. А бытие без матери казалось все беднее...

«ВЕРНИТЕ МНЕ МОИ МОРОЗЫ...»

Друг и сослуживец Батюшкова, брат знаменитого партизана-поэта Д. В. Давыдова Лев («Левушка»), попал в 1814 году, во время заграничного похода русской армии, в плен к французам. В Париже он «говорил одной женщине: «Rendez moi mes frimas» («Верните мне мои морозы». Эта фраза подсказала Батюшкову мысль стихотворения «Пленный»:

Какие радости в чужбине?

Они в родных краях;

Они цветут в моей пустыне

И в дебрях, и в снегах.

Отдайте ж мне мою свободу!

Отдайте край отцов,

Отчизны вьюги, непогоду,

На родине мой кров,

Покрытый в зиму ярким снегом!..

Вообще говоря, край, где рожден писатель, в сильной степени определяет характер и общий запас понятий, образов и слов в его творчестве с самых важных периодов жизни — детства и отрочества — когда первые случайные мотивы будущих произведений уже возникают в его творческом воображении. Детские впечатления становятся основой позднейших поэтических шедевров. Кроме того, писателю, вообще художнику, свойственно соединять и воплощать в своих даже самых абстрактных образах те черты, которые раздельно и в разное время составляли облик его родины.

Этим обликом родины для Батюшкова стал русский Север.

«Я видел страну, близкую к полюсу, соседнюю Гиперборейскому морю, где природа бедна и угрюма, где солнце греет постоянно только в течение двух месяцев, но где, так же как в странах, благословенных природою, люди могут находить счастие». Так начинается первое прозаическое произведение Батюшкова — «Отрывок из писем русского офицера о Финляндии» (1809). Здесь, собственно, не о Финляндии речь. Здесь возникает тема Севера вообще — того Севера, который Тютчев позже обозначит как «Север-чародей». Уже в первом очерке встает образ глухих, страшных, непроходимых лесов: «Вечное безмолвие, вечный мрак в них обитает». Но эти же «пространные вертепы» становятся обителью народной мудрости и высокой фольклорной и мифологической культуры. «Сии страшные явления напоминают мне мрачную мифологию скандинавов, которым божество являлось почти всегда в гневе, карающим слабое человечество».

«Север-чародей» в трактовке Батюшкова романтичен, а люди, живущие посреди этой чудесной природы — неброской, но воистину прекрасной, — непременно гипербореи, живые выходцы из греческих мифов.

Гипербореи — это страна мудрецов, особенно любимых покровителем искусств Аполлоном. Блаженная жизнь, песни, танцы, музыка и пиры — вот суть их творческого бытия, и даже смерть приходит к ним как избавление от жизненного пресыщения, и они, испытав все наслаждения, бросаются в море... Эти люди владеют древними божественными символами: стрелой, вороном и лавром Аполлона; они, обладая чудодейственной силой, призваны обучать людей и создавать новые культурные ценности. Рожденным среди таких вот Гипербореев видел себя романтический поэт Батюшков.

К этим же представлениям восходит и эпикурейская, гедонистическая тема в творчестве раннего Батюшкова:

Отгоните призрак славы!
Для веселья и забавы
Сейте розы на пути;
Скажем юности: лети!
Жизнью дай лишь насладиться;
Полной чашей радость пить... —

(«Веселый час», 1806)

и тема смерти как избавления, ставшая основой его поздних стихов:

Без смерти жизнь не жизнь: и что она? Сосуд,

Где капля меду средь полыни... —

(«Подражания древним», 1821)

и тема единственной ценности бытия поэта и его стихов, тема «внутреннего человека»:

Жуковский, время все проглотит,
Тебя, меня и славы дым,
Но то, что в сердце мы храним,
В реке забвенья не потопит...

(1821)

Поэтому не случайно герой Батюшкова Филалет (из сказки «Странствователь и Домосед», 1815) в конце своих странствований

За розами побрел — в снега Гипербореев...

Он сам частенько рисовал себя этаким «гиперборейцем», грубым, мудрым и праведным. Посылая в 1817 году А. Н. Оленину поздравление (Оленин был назначен президентом Академии художеств) и указывая, что его поздравительные стихи — это не лесть, он замечает: «Я так загрубел на берегах Шексны и железной Уломы, где некогда володел варвар Синеус, что не в состоянии ничего сказать лестного, не в силах ничего написать, кроме простой, самой голой истины». Живя в деревне, на Севере, он постоянно подчеркивает, что он «среди медведей, но духом посреди избранных» (III, 445).

«Зима убивает меня... — пишет он в другом письме, — посуди сам, каково здесь, в России, в трескучие морозы!.. Здесь, право, холодно во всех отношениях» (III, 449). А в теплых краях он будет скучать по этим самым «морозам».

В своем последнем прозаическом «опыте» — философском диалоге «Вечер у Кантемира» (1816) Батюшков еще раз ставит тему «мороза» и «Севера» — и их роли в развитии наук и художеств. В основе очерка — спор двух просветителей XVIII века, французского философа Монтескье и русского писателя Антиоха Кантемира. Монтескье заявляет о России, «что климат ваш, суровый и непостоянный, земля, по большей части бесплодная, покрытая в зиму глубокими снегами, малое население, трудность сообщений... — все это вместе надолго замедлит ход ума и просвещения. Власть климата есть первая из властей». Кантемир энергично возражает: «Самый Север не столь ужасен взорам путешественника; ибо он дает все потребное возделывателю полей... С успехами людского просвещения Север беспрестанно изменяется и, если смею сказать, прирастает к просвещенной Европе».

И далее: «...Поэзия свойственна всему человечеству: там, где человек дышит воздухом, питается плодами земли, там, где он существует, — там же он наслаждается и чувствует добро и зло, любит и ненавидит, укоряет и ласкает, веселится и страдает. Сердце человеческое есть лучший источник поэзии...»

И еще далее: «Мы, русские, имеем народные песни: в них дышит нежность, красноречие сердца; в них видна сия задумчивость, тихая и глубокая, которая дает неизъяснимую прелесть и самым грубым произведениям северной музы... Что скажете, г. президент, что скажете, услыша, что при льдах Северного моря, между полудиких, родился великий гений?»

Этого «великого гения» — Ломоносова — Батюшков считал «солнцем» русской мысли и русской поэзии: в записной книжке он однажды нарисовал возле его фамилии рисунок солнца с лучами22, а его «северному» характеру посвятил специальную статью «О характере Ломоносова» (1815). Интересно, что в этом сложном характере он ищет прежде всего черты, близкие ему самому, его житейскому и поэтическому облику: «возвышенную душу, ясный и проницательный ум», чрезмерно увлекающееся «воображение и сердце», «некоторое тайное беспокойство души», «тусклое желание чего-то нового и лучшего», «дерзость в предприятиях»... Все это возникало и формировало Ломоносова «на волнах Ледовитого моря», Батюшкова же — в маленьком дедовском имении Даниловском (что в пятнадцати верстах от Устюжны Железопольской), где он прожил с четырехлетнего до десятилетнего возраста.

«ДЕДОВСКИЙ КРОВ»

В летописях издавна пространство между современными городами Вологодской области — Череповцом, Устюжной и Бабаевом — именовалось Железным полем. И теперь еще среди мхов и торфяников, с редколесьем вокруг больших и малых болот, — можно найти месторождения железных руд, болотных и луговых. А раньше их было много больше.

На холмах — сосновые боры, богатые зверем и птицей. В реках — знаменитая красная рыба, которая издревле поставлялась отсюда в специальных кадях к столу царя и патриарха. По берегам рек — Суды, Мологи, Чагодощи, Кабожи — плодовитая пахотная земля.

Еще до нашей эры жившие здесь люди научились выплавлять железо, изготавливать орудия труда и пахать благодатную землю. А славяне поселились здесь еще в VIII—IX веках. Потом в устье речки Ижины, впадающей в Мологу (а Молога впадает в Волгу), возникло большое славянское поселение, которое потихоньку да помаленьку к XIII веку стало городом, ремесленным и торговым центром всей территории Железного поля, да, пожалуй, и соседнего Белозерья. Где-то здесь, на реке Сить, 4 марта 1238 года произошла решающая битва владимирских князей с татарами, и Батыевы рати, как известно, не двинулись в район Устюжины и Белоозера. Эта обетованная земля вообще не знала захватчиков.

Тихо и радостно жили эти «гипербореи». Крестьяне, помимо сельскохозяйственных занятий, добывали руду в болотах Железного поля, выплавляли в домницах кричное железо и жгли древесный уголь. В деревнях по берегам Мологи они строили речные суда и ходили на них торговать своими ремеслами. Кузнецы в городах и деревнях ковали плуги и пушки, косы и пушечные ядра и пивные котлы. Устюженские кузнецы попали даже в ирои-комическую поэму Василия Майкова «Елисей, или Раздраженный Вакх»:

Плутон по мертвеце с жрецами пировал,
Вулкан на Устюжне пивной котел ковал
И, знать, что помышлял он к празднику о браге...

Умели они и воевать, ежели придется. В 1609 году под стенами Устюжны был остановлен ополченцами большой отряд поляков под командованием Косаковского, опустошивший многие города и села. В 1812 году целый полк устюженских ополченцев, крепостных графа Матвея Мамонова, отправился защищать родину от французских завоевателей...23

От старинного дедовского села Даниловского открывается вид верст на тридцать кругом. Прямо возле окон старого усадебного дома — сад, за ним — поле, а дальше, у кромки горизонта — синий старый бор, населенный издревле дивными чудесами... Помещичий дом небольшой, одноэтажный, с мезонином наверху в три окошечка. На первом этаже — семь окон по фасаду. Дом хотя и старый, но уютный: разве родительские дома бывают неуютными?

Отдай, богиня, мне родимые поля,
Отдай знакомый шум домашнего ручья,
Отдай мне Делию: и вам дары богаты
Я в жертву принесу, о Лары и Пенаты!..

(«Элегия из Тибулла. Вольный перевод», 1815)

Согласно римской мифологии, Лары — это души предков, а Пенаты — боги, покровители семьи и дома. Их статуи должны находиться в особом шкафчике, вблизи очага, в котором поддерживается неугасимый огонь. Это, по терминологии Батюшкова, «отеческие боги»: в их осмыслении соединяются два понятия: отец и Отечество.

Еще чаще у Батюшкова встречается определение «дедовский»: «дедовский кров», «дедовский нрав», «дедовский устав», «солонка дедовска одна»... Что это: просто условное обозначение старины? О деде Батюшкова толком не говорится ни в одной из биографий поэта.

А напрасно: с 1791 по 1797 год будущий поэт был оставлен в Даниловском именно на дедовых руках. Лев Андреевич, которому в те времена уже перевалило за шестьдесят, был еще весьма бодр и умело содержал довольно крепкое помещичье хозяйство. В эти годы в большом дедовском доме, кроме самого хозяина да дворовых, жили только его внук Константин да малолетняя внучка Варенька.

При доме — парк, маленькая церковь и большое родовое кладбище с могилами предков. Эти могилы — немаловажная деталь биографии поэта. За ней — традиция...

В 1821 году молодой поэт П. А. Плетнев, желая польстить прославленному и признанному Батюшкову, поместил в журнале «Сын Отечества» следующую стихотворную «надпись»:

К портрету Батюшкова

Потомок древнего Анакреона,

Ошибкой жизнь прияв на берегах Двины,
Под небом сумрачным отеческой страны
Наследственного он не потерял закона:
Ни вьюги, ни снега, ни жмущий воды лед
Не охладили в нем огня воображенья —
И сладостны его живые песнопенья,

Как Ольмия благоуханный мед24.

Лестная эта «надпись» утверждала вненациональное, «античное» существо творчества Батюшкова и вполне соответствовала устойчивым представлениям современников о нем как о «Парни Российском», «нашем Тассе», «маленьком Овидии», «новом Тибулле» и т. п. Здесь декларировалось восприятие Батюшкова как «чистого художника», далекого от народной стихии, живого носителя «античных» или «италианских» литературных традиций.

Батюшков, по свидетельству современника, увидел в подобной трактовке своей поэзии «не только оскорбление, но и донос»25. Еще бы: оказывается, что на русском Севере он родился «ошибкой», а надо бы ему родиться в Греции или в Италии, — да и прадед его оказывается не российским дворянином, а самим Анакреоном. «Скажи им, — раздраженно выговаривает Батюшков в письме к Гнедичу, — что мой прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом...» (III, 567). Он не позволяет ни себе, ни хвалителям своим забыть истинного своего прадеда...

Андрей Ильич Батюшков, прадед поэта, умер в родовом имении своем в селе Даниловском в 1766 году на шестьдесят седьмом году от рождения. После смерти отца своего, Ильи Матвеевича, он вышел в отставку и занялся хозяйством.

Лев Андреевич, его старший сын, повторил отцовский путь, вышедши по смерти отца в отставку и занявшись управлением наследственных земель.

Старший из двух его сыновей, Николай Львович, отец поэта, в 1798 году, когда отец его занемог, тоже перебрался в Даниловское.

Старшему сыну Николая Львовича, Константину Николаевичу, поэту, такая участь уже не была суждена. И не только потому, что по характеру и наклонностям своим Константин Николаевич не подходил к роли помещика, но и потому, что дележи, неурожаи, тяжбы, невзгоды и всякие житейские передряги совершенно расстроили дедовское хозяйство, — и ему уже, собственно, нечем было бы управлять.

С женами старшим Батюшковым везло — и не везло.

Андрей Ильич был женат дважды, и обеих жен пережил.

Жена Льва Андреевича Анна Петровна (урожденная Ижорина) умерла еще при жизни тестя, в 1765 году, на тридцать седьмом году от рождения, оставив неутешному и горячо любившему мужу двух малолетних сыновей и двух дочерей.

Николай Львович через двенадцать лет после смерти Александры Григорьевны, в 1807 году, женился вторично. Вторая жена, Авдотья Никитична (урожденная Теглева), была моложе мужа на двадцать два года, но и ее отец Батюшкова пережил: она умерла в 1814 году, оставив ему малолетних детей Помпея и Юлию.

Константину Николаевичу участь вдовца тоже не была суждена: он так и не успел жениться за свою долгую и страшную жизнь.

Теперь при Даниловском ни церкви, ни кладбища нет; все заросло, и могил не найти: мало ли могил исчезает из нашей жизни и из нашей памяти? Батюшков и об этом тоже писал, обронив однажды страшный и многозначительный стих:

Минутны странники, мы ходим по гробам...

В годы детства Батюшкова Даниловское было крепким хозяйственным имением. Сохранилась опись усадьбы Даниловское, составленная дедом в 1796 году, — как раз в то время, когда девятилетний внук жил при нем. Лев Андреевич, очень рачительный хозяин, дотошно перечислил в ней все строения, усадебные комнаты, мебель, одежду, посуду, картины, книги, инвентарь...26 В 1796 году в Даниловском оказались оба его сына: Николай Львович (приехавший из Петербурга после похорон жены) и Павел Львович (1765—1848), впоследствии генерал и сенатор, а в то время капитан-поручик Семеновского полка. Обоим сыновьям выделено по отдельной спальне, причем «занавески зеленые гарусные», ранее висевшие «в детских горницах», ныне перевешены в спальню младшего сына.

«Детских горниц», судя по описи, две. В одной висит «образ Спасителя, риза и венец серебреные, — Александры Григорьевны, а от нее благословлены сыну ее Константину Николаевичу», в другой — «образ Варвары Великомученицы». В одной из «горниц», следовательно, живет Константин, в другой — его младшая сестра, которой в то время шел пятый год. Ей же предназначен «полог кисейной белой». В спальне Льва Андреевича, помимо девяти больших и малых портретов, шести картин и родословной рода, обозначен пейзаж, «рисованный Александрой Батюшковой», и пять картин, «детьми вышитых»...

Весьма показательны некоторые детали описи, указывающие на особенности поместного быта Батюшковых. Среди книг усадьбы Даниловское перечислены «Лексикон российский словесной», сочинения Марка Аврелия, Квинта Курция, басни Эзопа, «Жиль-Блаз» (плутовской роман А. Р. Лесажа), «История натуральная», «Опыт российской географии», «Письменные оды Ломоносова», «Флорентова экономия», «Житие Петра Великого» (книга рукописная, вероятно наследство прадеда) и так далее.

В зале и столовой висят портреты царей, фамильные портреты, большое количество «картин исторических». В «лакейской горнице» висят «портрет персицкого шаха и японского императора», «две картины на полотне о картежниках и поставщиках», «рожа убийцы — короля швецкого». В сенях — и того лучше: «рожа Димитрия Самозванца» и «рожа Емельки Пугачева».

Ну, а что касается хозяйства и домовитости... Вот единственный пример: в описи перечислено три имеющиеся в усадьбе кареты, четыре коляски, «трои» дрожек, три одноколки, две летние кибитки и две зимние, три зимних возка, пять саней, «трои» розвальней...

Все это — осколки первых жизненных впечатлений поэта. Портреты предков. Образ, подаренный матерью. В кабинете дед читает: он не любит, когда дети шалят. За зеленой занавеской — окно, за окном зима, снег. Весело потрескивают дрова в простой беленой печке. Очаг...

ВОСПИТАНИЕ

Евгений Онегин, герой пушкинского романа, родившийся лет на восемь позже Батюшкова, претерпел обычный путь воспитания дворянского недоросля, который Пушкин описал кратко и гениально:

Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил...

Француз и француженка в качестве гувернеров были характернейшими фигурами тогдашнего домашнего воспитания. В наброске «Русский Пелам» Пушкин дал яркую картину такого образования: «Отец, конечно, меня любил, но вовсе обо мне не беспокоился и оставил меня на попечение французов, которых беспрестанно принимали и отпускали. Первый мой гувернер оказался пьяницей; второй, человек не глупый и не без сведения, имел такой бешеный нрав, что однажды чуть не убил меня поленом за то, что пролил я чернила на его жилет; третий, проживавший у нас целый год, был сумасшедший, и в доме тогда только догадались о том, когда пришел он жаловаться Анне Петровне на меня и на Мишеньку за то, что мы подговорили клопов со всего дому не давать ему покою, и что сверх того чертенок повадился вить гнезда в его колпаке»27.

Пушкин вовсе не преувеличивает «достоинств» французских гувернеров. Русская сатирическая литература и свидетельства самих французов конца XVIII века изобилуют подобными анекдотами. «Тут и рассказы о французе, который преподавал французскую грамматику, но, будучи подвергнут сам профессиональному экзамену, на вопрос о наклонениях (по-французски «mode») французских глаголов, отвечал, что давно покинул Париж, а моды там меняются постоянно, и о том, как французский посол в 1770 году узнал в Петербурге в одном учителе своего бывшего кучера, а начальник кадетского корпуса Ангальт — бывшего барабанщика своего полка, которого он лично приговорил к телесному наказанию»28.

Провинциальные же гувернеры (а Устюжна к началу XIX века стала глухой российской провинцией) были еще рангом ниже. С ними соседствовали приглашаемые «по билетам» уездные цыфиркины и кутейкины, бывшие достойным фоном для французских кучеров и барабанщиков.

Отголоски этого, домашнего, воспитания мы находим в одном из позднейших неопубликованных писем Батюшкова, датированном 24 марта 1816 года. В это время сестра Батюшкова Елизавета, жившая в Вологде замужем за П. А. Шипиловым, обратилась к поэту с просьбой (он жил тогда в Москве) подыскать хорошего и сравнительно дешевого француза-учителя для воспитания десятилетнего сына Алеши. Батюшков, судя по письмам, очень любит своего племянника, но отвечает следующее: «Долгом поставляю говорить с вами откровенно, без предубеждений и лести, о деле столь нежном. Первое, по справкам моим оказалось, что здесь иностранцев, достойных уважения, мало, особенно французов, что хороший (или то, что называли хорошим, а по-моему, скотина скотиной) не поедет вдаль ни за какую сумму».

Далее Батюшков предлагает свой проект воспитания племянника: отдать его учиться «лет шесть сряду» в Московский университетский благородный пансион: «...Общественное воспитание для небогатых дворян необходимо и есть лучшее... Рано или поздно надо будет с сыном расстаться. Лучше расстаться ранее, нежели взять в дом урода морального, каковы по большей части все выходцы из земли Вольтеровой; или невежду, ибо они — я, право, не лгу — едва ли и читать умеют: так переродилась вся нация!»29 Ну как тут не вспомнить инвективы Грибоедова против «французиков из Бордо» или облик Вральмана в комедии Фонвизина «Недоросль»!

Самому Батюшкову в детстве повезло: он избежал участи Митрофанушки. Первоначально его образовывал дед.

Правда, сколько можно судить из одного дошедшего до нас письма, у Николая Львовича было поначалу другое намерение. Письмо адресовано отцу поэта, в то время служившему в Вятке. Отправительница — некая Мария Эклебен, содержательница пансиона, в котором воспитывались старшие сестры. «Уведомляем вас, — пишет М. Эклебен, — что деньги 900 рублей исправно получили и покорно вас благодарим. По свидетельствовании от детей ваших, которые, слава богу всевышнему, все здоровы, и нашего обоюдного почтения вам и любезной Александре Григорьевне...» Письмо датировано 4 мая 1793 года.

В этом же письме есть деталь, касающаяся Константина, которому к тому времени еще не исполнилось шести лет. В предыдущем письме Н. Л. Батюшков просил воспитательницу дочерей «разведать» возможности отправления малолетнего сына в казенное учебное заведение. М. Эклебен отвечает обстоятельно и дотошно: «Что принадлежит до отдачи Константина Николаевича в корпус, то кажется нам, что предпринятое вами намерение не худо, ибо мы рассуждаем: когда первой степени особы детей своих препоручают корпусу, то для чего ж бы и вам не отдать своего сына, а чтобы получше за ним был присмотр, то стоит лишь попросить ту мадам, у которой он находиться будет, и дать ей сто рублей в год, что вы, верно, не пожалеете. Что ж до пищи и учения принадлежит, то первое, конечно, не может так быть, как дома, а последнее, как вы и сами ведаете, гораздо лучше и превосходнее домашнего. Относительно до приема детей, то оной не прежде будет, как в будущем марте, о чем, однако, поскольку еще довольное имеется время, узнавши повернее, вас уведомить не упустим. Детей же принимают в корпус не иначе как 17, по осмотрам и свидетельствам корпусного доктора и штаб-лекаря о здоровом их сложении и безвредном состоянии, с достаточным от губернского предводителя доказательством о дворянстве и достовернейшего о крещении его от приходского священника свидетельства»30.

В какой именно корпус хотел Николай Львович поместить сына — кадетский или пажеский — не ясно. Что-то помешало этому намерению: вероятно, за хлопотами о больной жене отцу стало уже не до сына... Вряд ли в Даниловское приглашались специальные гувернеры: во всяком случае, в цитированной выше описи имения какой-либо комнаты для гувернеров не указано. Так что самым вероятным «воспитателем» будущего поэта был единственный из обитателей Даниловского, живший там постоянно, — старый хозяин Лев Андреевич, «муж, важный твердостью».

Он обладал, как видно из сохранившихся его распоряжений к сыновьям и приказчикам, характером крутым и упорным, был весьма начитан и мог научить многому. Во всяком случае, русской грамоте научил Батюшкова дед.

Сохранилось письмо десятилетнего Константина к сестрам; оно свидетельствует, что мальчик, писавший еще детским почерком, уже неплохо владел грамотой. Совершенно неожиданной и не детской оказывается стилистика письма: оно пестрит выражениями и оборотами, бывшими в ходу именно у дворянина «галантной» эпохи шестидесятых — семидесятых годов XVIII века. Приведем его целиком, сохраняя орфографию письма:

«Любезные сестрицы! Вы неможете себе представить, сколь я сожалею, что так долгое время не имел удовольствия получать от вас известия с новостями о вашем здоровьи. Вчерашний день препроводил я очень весело у сестриц моих, которые в присудствии моем писали к вам письма с не весьма великим выговором, который подносят они вам зато, что вы к ним не пишите, может быть, что сей выговор возымеет свое действие и произведет у вас желание повеселить нас вашим уведомлением. Извещая вас о сем, с почтением остаюсь ваш брат Константин Б.»31.

Вычурные обороты эпистолярного стиля десятилетнего мальчика появляются, конечно же, в подражание «взрослым» письмам, а сам образец для подражания — «семейное» письмо XVIII века — позволяет конструировать и его носителя: тип человека, очень близкого по социальному и психологическому облику к деду поэта...

Письмо датировано 6 июля 1797 года. Из его содержания (брат навещает сестер, живущих отдельно) видно, что Константин в Петербурге (сестры живут в пансионе) и что прибыл он сюда недавно, ибо в собственном сознании мальчик еще ощущает себя неким связующим звеном между теми, от кого он уехал, и теми, к кому приехал. Так что, скорее всего, именно летом 1797 года Николай Львович привез сына из Даниловского в Петербург для помещения в учебное заведение.

Николай Львович задержался в Петербурге на полтора года. Сохранился отрывок из его прошения на высочайшее имя, показывающий, в какое тягостное материальное положение попала в то время его семья:

«Надворный советник Батюшков, имея четырех дочерей и пятого сына, всеподданнейше просит о всемилостивейшем их награждении, объясняя в просьбе своей, что семилетним воспитанием трех старших дочерей в пансионе, двулетнею болезнию умершей его жены и двулетним же проживанием в Петербурге без жалованья ввергнут он в несчастное состояние, по случаю коего, задолжав до 10 000 руб., не в состоянии доставить приличного воспитания меньшим его сыну и дочери. Упоминает при том о службе деда своего при государе Петре Первом во время войны со шведами, брата внучатого при вашем величестве в наследничьем Кирасирском полку, родного брата гвардии Семеновского полку. Равно и о своем служении, в продолжении которого взыскано казенной недоимки до 100 000 руб. и приращение последовало казне до 50 000 руб., также и о том, что в течение 10-летней надворным советником службы были два производства, но он при обеих обойден и уволен до выздоровления с тем же чином»32.

Прошение это, по всей видимости, было удовлетворено частично: уволенный от службы Н. Л. Батюшков получил следующий чин. Долги же, сделанные им во второй половине 1790-х годов, стали основой всех его будущих хозяйственных неурядиц. Николай Львович прожил до шестидесяти четырех лет, но так и не смог расплатиться с долгами, хотя помаленьку спускал нажитое отцом состояние. В октябре 1815 года его имение было за долги (двадцать две тысячи рублей) отдано в опеку; в 1819 году, уже после смерти его, село Даниловское вместе с усадьбой было за долги же продано33.

Пока же, в 1797—1798 годах, Лев Андреевич, предчувствуя, что петербургские похождения сына добром не кончатся, зовет его в Даниловское: приезжай домой, незачем заживаться в столицах, делать долги... Николай Львович отца побаивался, — но с отъездом тянул. Тогда старик написал весьма грозно, адресовав письмо младшему сыну, Павлу, который в Петербурге же служил: «И получа сие письмо, того ж часу съезди к брату твоему, и покажи ему сие письмо, и усовести его об отъезде, и скажи ему, чтоб ехал ко мне как наискорее, и с девками его, большими тремя дочерьми. Ежели же не исполнит моего повеления, то поеду вскорости сам в Петербург, и когда его тут найдут, то приезд мой будет к его несчастию, о чем я к нему писал на прошедшей почте. Не допустил бы меня до оного»34.

Константин в дедовском письме не упоминается: к тому времени он уже был благополучно пристроен в пансион.

ПАНСИОНЫ

Пансион располагался на набережной Невы, возле пятой линии Васильевского острова, под боком у Академии художеств. Плата за обучение сравнительно невелика — семьсот рублей в год. В верхнем, третьем этаже живут воспитанники обоих классов — старшего и младшего; в нижнем — классы и службы, а бельэтаж занимает содержатель и директор пансиона, француз Осип Петрович Жакино.

Жакино, француз из Эльзаса, состоял учителем французской словесности в сухопутном шляхетном корпусе. Умер он в 1816 году, и по свидетельствам некролога был человек весьма почтенный и нравственный35. Особое внимание в пансионе уделялось французскому языку; на нем преподавалась большая часть предметов: география, история, арифметика, химия, ботаника, чистописание и танцы... Учителя были в основном немцы и французы: Коль, Баумгертель, Грандидье, Швабе, Делавинь. Русскому языку обучал (в старшем отделении) Иван Сиряков, забытый ныне поэт. В 1803 году Сиряков выпустил в свет плохой перевод «Генриады» Вольтера, а семь лет спустя Батюшков напечатал эпиграмму на этот перевод.

У Жакино, очевидно, не многому учили, так как на пятом году обучения (уже будучи в другом пансионе) Батюшкову пришлось, как видно из его писем к отцу, начинать только вторую часть арифметики, геометрию, географию и первые правила российской риторики.

Батюшков пробыл в пансионе Жакино, по его собственному признанию, около четырех лет, и в 1801 году он — уже в другом пансионе, содержателем которого был итальянец Иван Антонович Триполи. Трудно сказать, по каким причинам состоялся этот переход из одного заведения в другое: вероятнее всего, потому, что пансион Триполи был рангом пониже и стоил подешевле. Триполи преподавал в Морском кадетском корпусе географию и был «предмет общих насмешек воспитанников по своим странным шутовским приемам, по своей фигуре и возгласам»36. Воспитанники кадетского корпуса составили даже шараду на его имя:

Коль первый слог вы знать хотите,
По пальцам граций перечтите;
Второй — река, обильная водами,
Течет в Италии зелеными лугами;
Мой третий слог — союз,
А целое — полуфранцуз,
Прекрючковатый нос, фитою ножки,
Морской мундир, гусарские сапожки37.

Батюшков проходил здесь старшие классы. «Я продолжаю французской и итальянской языки, — пишет он отцу 11 ноября 1801 года, — прохожу италиянскую грамматику и учу в оной глаголы; уже я знаю наизусть довольно слов. В географии Иван Антонович истолковал нужную материю, велит оную самим без его помощи описать; чрез то мы даже упражняемся в штиле... Теперь занимаюсь переводами. Рисую я большую картину карандашом — Диану и Ендимиона, которую Анна Николаевна мне прислала, но еще и половины не кончил... На гитаре играю сонаты» (III, 3).

«Сонаты» на гитаре означали некую свободу нравов. И сама фигура «полуфранцуза» Триполи не располагала к высоконравственному поведению воспитанников. Вот сохранившийся анекдот об этом батюшковском воспитателе из кадетского корпуса: «Однажды в один из средних классов... во время урока г-на Триполи ворвался камер-паж буквально в райской одежде праотца Адама. Учитель всполошился, испугавшись, как бы не набрело начальство на такую всего менее классическую живую картинку. Расшалившийся головорез обещал уйти только на условии, если г. Триполи согласится сесть к нему на корточки и прогалопировать по классу, — и вместо того пронесся с ним вдоль всего классного коридора»38. Об учителях плохо не говорят, но...

Курс обучения у Триполи был никак не выше, чем у Жакино, но для нас важно, что новым для Батюшкова предметом здесь стал итальянский язык: он, наряду с французским, стал одним из любимых его языков. Кроме того, Батюшков в достаточной степени знал немецкий, английский, латынь. Он научился неплохо рисовать и начал интересоваться модными философскими течениями. Одним словом, он начал подрастать...

Николай Львович в годы учения сына в Петербурге почти не бывал и поручил надзор за ним своему дальнему родственнику и знакомому, пошехонскому помещику Платону Аполлоновичу Соколову (пятнадцать лет спустя сестра Батюшкова Варенька вышла замуж за его брата — Аркадия Аполлоновича). Сведений о Платоне Аполлоновиче почти не сохранилось, но с ним связан первый литературный опыт будущего поэта.

12 марта 1801 года на российский престол вступил Александр I. С его воцарением многие умы России связывали будущие надежды. Похвальные слова на воцарение Александра I пишут Державин, Карамзин, Шишков. 15 сентября 1801 года известный московский митрополит Платон (Левшин) произнес знаменитую речь на его коронование. Перевод этой речи на французский язык и стал первым печатным трудом будущего поэта. «В свободное время переводил я речь Платона, — пишет он отцу, — ...а как она понравилась Платону Аполлоновичу, то он и хочет ее отдать напечатать. К оной присоединил я посвятительное письмо Платону Аполлоновичу, которое, как и речь, были поправлены Иваном Антоновичем» (III, 2). К концу года брошюрка четырнадцатилетнего переводчика (шестнадцать страниц, в восьмую долю листа) вышла из печати.

В это время Батюшков очень много читает. «Сделайте милость, — замечает он в том же письме к отцу, — пришлите Геллерта, у меня и одной немецкой книги нет, также лексиконы, сочинения Ломоносова и Сумарокова, Кандида, соч. Мерсье, Путешествие в Сирию, и попросите у Анны Николаевны каких-нибудь французских книг...» (III, 3). Список этот поражает чрезвычайной пестротой: благочестивый Геллерт и скептический Вольтер, наблюдатель Вольней (автор «Путешествия в Сирию») и фантаст Мерсье (автор книги «Год 2440-й»), и два русских поэта, столь несходные между собою...

Позже в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (1815) Батюшков так отозвался о собственных переживаниях на пороге юности: «Во время юности и огненных страстей каждая книга увлекает, каждая система принимается за истину, и читатель, не руководимый разумом, подобно гражданину в бурные времена безначалия, переходит то на одну, то на другую сторону». А читал Батюшков в те времена, что называется, запоем: многие европейские писатели и мыслители, даже самые малозначительные, не миновали знакомства с пятнадцатилетним юношей из пансиона Триполи...

В 1802 году учение Батюшкова было закончено. Одновременно кончилось детство.

«Его сиятельству господину действительному тайному советнику, члену Государственного совета, сенатору, министру народного просвещения и кавалеру графу Петру Васильевичу Завадовскому. Из дворян Константина Николаева сына Батюшкова. Покорнейшее прошение.

В службе его императорского величества нигде я определен

не состою, а как я имею совершенные лета, то посему, ваше сиятельство, покорнейше и осмеливаюсь просить о определении меня в канцелярию министерства, высочайше вашему сиятельству вверенного, без произвождения мне жалованья, на собственное мое содержание.

К сему из дворян Константин Батюшков руку приложил.

Декабря... дня 1802»39.

Покамест Батюшков получил лишь какое-никакое образование — и только! Для того чтобы он стал Поэтом, надобно было пройти еще одну ступеньку — и важнейшую! Ему необходимо было найти, повстречать, полюбить некоего Человека...

Сноски

*1 - Все даты приводятся по старому стилю. В ряде случаев (письма из-за границы) через дробь дается дата нового стиля.

рейтинг: не помогло 0 | помогло 0 |

все стихи: