НОВИНКА : ТЕПЕРЬ И АУДИО СТИХИ !!! всего : 1726Яндекс цитирования

СОРОК ЧЕТЫРЕ - стихотворение Рейн Е. Б.

СОРОК ЧЕТЫРЕ

Памяти Михаила Алексеевича Кузмина.

I

Много ты просил у Бога
или так... чего-нибудь?
Хорошо бы для итога
в эту дверцу заглянуть.
Там темно, там свежий сумрак,
там неприбранный простор,
там датчанин или турок
произносит “nevermore”.
Все, что было, это было
и пропало невзначай,
расскажу тебе, пожалуй,
коль пожалуешь на чай.
Только не гляди угрюмо,
ты и сам-то бел, как мел.
Мы глядим туда отсюда,
а на нас глядят в прицел.
Кипяток кипит бурливо,
ты меня не огорчай.
Все, что было, это было
и пропало невзначай.

II

Бывало, приедешь рано, пока еще спит столица бывшая,
и с вокзала зачем-то мимо пройдешь,
присядешь в квадратном скверике,
где Пушкин стоит лилипутом,
где можно сказать “лилипушкин”
(а впрочем, сие не про нас),
Покуришь, подхватишь баульчик
и тронешься в путь-дорогу,
оглядываясь почему-то на восьмиэтажный дом.
А там и была квартира, квартира сорок четыре,
в которой когда-то водились ученые чижи.
Они собирались густо по праздникам и по будням,
они заводили хором насмешливую дребедень.
Их угощали чаем, они угощались пивом,
и все, что здесь было, — было... было раз навсегда.
Какая большая гостиная, она же большая столовая,
она же приемная зала для сорока четырех.
Кто был там — не перечислить, не стоит, там все бывали,
но стали меня тревожить те, что бледней других.
Вот эти четверо кряду, они и уселись рядом,
и что-то им вроде зябко, и чай в их чашках простыл.
Чего они смотрят в окна на крыши Санкт-Петербурга,
откуда ползет новогоднее солнце, как мандарин?
Хотите горячего чаю? Хотите горячего пунша?
Хотите горячего солнца первого января?
Зачем вам так зябко, ребята,
зачем вы уселись под елкой,
зачем еловые лапы обмотаны мишурой?
Вот “Брызги шампанского”, танго, — танцуйте,
вас приглашают.
Что же это такое?
Нет, они не хотят.

III

Я рассказать хочу тебе, учитель,
о том, как это было, как случилось,
но не могу понять всего, что знаю...
Ты более, я думаю, поймешь.
Как он любил балетные ужимки,
как он варил сибирские пельмени,
как шли ему вельветовые куртки
и усики холеные “впандан”.
Он первым указал на вас, учитель...
Зайдешь, бывало, в Гавань на фатеру,
он защебечет, залепечет ловко,
туда-сюда по комнатам ведет.
А там уже кастрюли закипают.
Но если прибывали иноземцы,
он доставал крахмальную скатерку.
“Кулинария, — говорил он быстро, —
кулинария, сам я кулинар”.
Постукивали серенькие рюмки,
и некий идол вскидывался томно.
Учитель, подскажите, подскажите,
а впрочем, мне неловко вас смущать.
Под утро пели долгие пластинки,
под утро плакал он по-итальянски:
ну, пьянство, пьянство — общий наш удел.
И он уехал, а куда — не знаю,
и я уехал, а куда — не помню,
и разбежались годы как могли.
Но я явился на его поминки.
Как это все устроено, учитель,
вот это интересно бы понять.
“А прочее детали...” — вы сказали,
и я поддакиваю вам, учитель,
ведь мы стоим на краешке болота,
склубившего пиявок и гадюк.
Был крематорий пуст, и кучку пепла
рассыпали по улицам Нью-Йорка,
он сам это придумал, приказал.
Тут что-то древнеримское, учитель,
сказать “александрийское”, учитель,
пожалуй, и покажется манерно...
Но все это детали — в них ли суть?
Он все искал последней вашей книги
рассыпанные милые страницы
и наконец, я думаю, нашел.
“Простая жизнь” — названье этой книги.
Была ли жизнь его совсем простая?
Она совсем простая не была.
Ну вот и все,

и на болоте зыбком

над ним змеится тот водоворот.

IV

Широк Техас, игрок Техас,
ковбои, Кеннеди, нефть!
И если удача — она у вас,
а если уж нет — так нет!
За ним мелочуга всех Аризон
и конфедератский флаг,
а на дорогах под горизонт
“ролл-ройс”, ВМV, кадиллак.
Приехал, и все хорошо — о'кэй,
сто тысяч — чудо оклад.
И по уик-эндам спешит фривей
в Мексику и назад.
На дальнем ранчо кипит бассейн
и все уже без штанов,
и вносят под полотняную сень
виски, джин и смирнофф.
Жена сияет, дети кричат,
брасс, кроль, баттерфляй.
Развеется шашлычный чад,
“бай-бай”, что значит “прощай”.
Бегут года, он здоров и цел,
и в доме простор зверью.
“Эссо”, “Эксон”, а также “Шелл”
берут у него интервью.
Но все скучнее горят глазки
у самых новых машин,
и все жирнее летят куски
друзьям, не достигшим вершин.
И офис тесен, и мерзок босс,
и близок далекий вид.
И он почему-то “брось, все брось”
ночью себе говорит.
Несносны семейные голоса,
жара приходит, пыля.
И в черную пятницу в два часа
тоска, гараж и петля.

V

Мы жили на одном перекрестке
улицы Троицкой в Ленинграде.
Раза два-три-четыре в неделю он заходил ко мне,
чаще всего утром,
прогуливая фокстерьера Глашу.
Стертые дерюжные брюки,
какая-то блуза из Парижа,
солдатские ботинки.
У меня часто бывало пиво —
сидели, сидели.
Но пиво было ему не по нраву,
он предпочитал грубые, тяжелые вина.
“Солнцедар”, “Агдам”, “Три семерки”.
Говорили, говорили, говорили.
Тогда он говорил лучше, чем записывал,
а потом писал лучше, чем говорил.
Но больше всего — больше “Агдама”
и “Трех семерок”, больше острот своих,
которые уже тогда повторяли, —
любил он американскую прозу:
Хемингуэй, Дос Пассос, Том Вулф,
Фолкнер, Апдайк, Джон Чивер.
Тут его сбить было невозможно.
Жили мы вместе в Эстонии,
жили в заповеднике Святогорском.
Рассыпали книгу его рассказов,
ради которых он так полюбил американскую прозу.
И тогда он уехал. Правильно сделал,
правильно сделал, правильно сделал —
все повторяло литературное эхо.
И долго, долго не было вести.
А потом пришли американские журналы,
и там же, где Апдайк и Чивер,
были напечатаны его рассказы.
Десять лет, десять лет только
не было его на Троицкой и в Святогорье.
Теперь уже не прилетит на Панам,
не доберется даже “Аэрофлотом”.
Неужели никогда, никогда больше?

VI

Как представляешь ты кружение,
Полоску ранней седины?
Как представляешь ты крушение
И смерть в дороге без жены?

Е. Р. 1959.

На Каменноостровском среди модерна Шехтеля,
за вычурным мосточком изображал ты лектора.
Рассказывал, рассказывал, раскуривал свой “Данхилл”,
а ветер шпиль раскачивал, дремал за тучей ангел.
Ты говорил мне истово о Риме и Флоренции,
но нету проще истины — стою я у поленницы,
у голубого домика, у серого сарайчика
и помню только рослого порывистого мальчика.
А не тебя, плечистого, седого, знаменитого...
Ты говорил мне истово, но нет тебя убитого
среди шоссейной заверти, меж “поршем” и “тойотою”,
и не хватает памяти... Я больше не работаю
жрецом и предсказателем, гадалкой и отгадчиком
Но вижу обязательно тебя тем самым мальчиком.
Ты помнишь — тридцать лет назад в одном
стихотворении я предсказал и дом, и сад, и этих туч парение
я предсказал крушение среди Европы бешеной
и головокружение от этой жизни смешанной.
Прости мое безумие, прости мое пророчество,
пройди со мной до берега по этой самой рощице,
ведь было это названо, забыто и заброшено,
но было слово сказано, и, значит, значит... боже мой!
Когда с тобой увидимся и табаком поделимся...
Не может быть, не может быть, но все же понадеемся.

VII

Когда я говорю: сорок четыре, —
я вспоминаю в Питере квартиру.
Я помню не застолья, не загулы,
а только нас, нас всех до одного.
Куда мы делись, как переменились,
не только та четверка, все, все, все?
Вы умерли — а мы не умирали?
Не умирали разве мы с тобою,
и даже докричаться не могли,
такая глухота, такие дали.
Поскольку смерть есть всякая обида
и неудача, самоистязанье.
Но жизнь есть тоже всякая обида...
Нам некуда, пожалуй, возвратиться.
Давным-давно разорена квартира,
и может только Пушкин нас узнать.
Совсем недавно шел я от вокзала
и засиделся в скверике квадратном,
рассвет расправил серенькие шторки,
и показалось мне, что это вы
выходите из низкой подворотни
в своих болгарских и китайских платьях,
со школьными тетрадями в руках.
Куда вы шли? К Таврической на башню?
Где некогда ужились вы, учитель,
с чудовищем — оно лазурным мозгом
когда-нибудь нас снова обольстит.
Но вы еще об этом не слыхали,
а просто шли под утренним дымком.
Я и себя увидел и... очнулся.
Когда я говорю: сорок четыре, —
я вспоминаю полосатые обои,
я вспоминаю старую посуду,
я вспоминаю добрую хозяйку,
я вспоминаю все.
Что думаете вы о нас, учитель?
Навстречу вы приветливо кивали
и пролеткультовцу и футуристу,
а знали толк вы всех на свете лучше.
Благожелательство не благодушье,
ваш тайный яд никто не мог забыть.

* *
*

В тот раз к приятелю я прибыл на побывку
на речку Мойку, к самому истоку, где Новая Голландия стоит
Прошел я мимо арки Деламота,
и вдруг на ум пришло такое мне:
я никогда не проплывал под нею.
А там краснели круглые строенья
и круговой их отражал канал.
И показалось мне, что здесь граница,
которую пройти не так-то просто.
Вот здесь мы соберемся после жизни,
а может, проживем и после смерти,
когда бы только лодку отыскать для переправы.
Вы там уже? Вы, четверо, в квартире сорок четыре?
Ответьте!.. Не такие дураки!
Но вести будут чаще, чаще, чаще...
И все-таки я не о том совсем.
Когда я говорю: сорок четыре, —
то сводится все к непонятной фразе,
которая давненько в ум запала —
подслушал ли, придумал ли, запомнил — не знаю,
но не дает она покоя мне.
И потому твержу, твержу, твержу:
“Вы умерли, а мы не умирали
разве?”



автор: Рейн Е. Б. ,написано: без даты, рейтинг: 0 |
вид произведения: посвящение, обращение, послание
анализ, сочинение или реферат: 0
мeтки:
аудио стихотворение: 0

слушать, скачать аудио стихотворение
СОРОК ЧЕТЫРЕ Рейн Е. Б.
к общему сожалению, пока аудио нет

анализ, сочинение или реферат о стихотворении
СОРОК ЧЕТЫРЕ:

Но... Если вы не нашли нужного сочинения или анализа и Вам пришлось таки написать его самому, так не будьте жмотами! Опубликуйте его здесь, а если лень регистрироваться, так пришлите Ваш анализ или сочинение на allpoetry@mail.ru и это облегчит жизнь будущим поколениям, к тому же Вы реально ощутите себя выполнившим долг перед школой. Мы опубликуем его с указанием Ваших ФИО и школы, где Вы учитесь. Поделись знанием с миром!


Рейн Е. Б. стихи:

Рейн Е. Б. все стихи