Всеволод РождественскийПИСЬМО НАЗЫМУ ХИКМЕТУ

Пять веков черногорцы и турки клинки своих сабель скрещали.
громоздили паши глыбы башен из наших голов,
с черепами турецкими в Цетине колья стояли,
и, где кровь пролилась, нет поныне ни трав, ни цветов.

До сих пор еще гневом костры в моем крае дымятся,
в битве на Косовом поле не сломлен наш дух боевой,
но звезда Октября и дороги изгнания — братство
принесли нам с тобою и общей сдружили судьбой.

Помню Мамулу, Лопарь, жестокую сеньскую бурю,
стражу смерти я видел на волчьих холодных горах.
И в осином гнезде, там, в застенках на острове Гргуре,
был твой стих для меня песней сердца и саблей в руках.

Этот факел я поднял средь мрака и бурь завыванья.
Ветвь племен непокорных, родной Черногории сын,
верен пламени сердца и предков своих завещанью,
я двадцатому веку скажу: "Этот турок — мой друг, мой Назым!"

Я на Ловчен высокий хотел бы подняться с тобою,
ввысь, где вечность парит в окруженье полета орлов,
чтоб ты Негоша племя увидел, готовое к бою,
племя камнем рожденных юнаков, поэтов, бойцов.

В тяжкий час испытаний я сердцем твой голос услышал.
Мы все казни, все пытки, весь ужас, всё горе прошли.
В это трудное время сказал ты нам: "Головы выше!"
И стихов коммунистов враги расстрелять не смогли.

Предки гибли мои от турецких кривых ятаганов,
и родные дома пустовали под небом сырым.
Одинокая мать всё тоскует в дождях и туманах.
Я пишу ей: "Теперь не один я, со мною Назым!"

Жаждой мучили нас, убивали в застенках камнями,
кости, ребра ломали, но нас вдохновляла всегда
песнь твоя в эти дни испытаний и черной печали,
непреклонными мы проносили ее сквозь года.

Стройный тополь поет в твоем сердце, а там, на Босфоре,
ждут тебя твои зори над теплой, лазурной волной.
Я прошел весь Дунай, все теснины мучений и горя,
но родимого явора ветка всё время стоит предо мной.

В одиночке своей всей земли перечислил ты раны.
В смертный час наш звезда нам сияла в сгустившейся мгле,
сквозь решетки мы видели дерева цвет долгожданный,
зелень свежих ветвей и средь них человека в петле.

След тюремных оков и поныне хранят мои кости.
Помню сыщиков тени, что всюду, как змеи, ползли.
Сколько наших голов на запятнанном кровью подносе,
в тьме полночной таясь, кровопийцы на пир понесли!

И когда тигры злобы в пожарах земли стервенели,
когда в ямах тюремных мы гибли, тонули в крови,
а заря и сады этой пролитой кровью алели,—
в твоей песне свой дом обрела вся планета любви.

За тюремной стеной своим сердцем, звездою высокой,
счастья вольный корабль защищал ты и разума свет,
чтоб они не погибли от войн, бушевавших жестоко, —
ведь за века судьбу в наши дни отвечает поэт!

Птицы медлят в полете, как тучки на ясной лазури.
Утихают вулканы в плену расстояний и дней.
Но сломить не сумеют порывы неправедной бури
вознесенный твой тополь и явор надежды моей.

В море века нам виден в грядущее парус летящий,
и желанной зари всей душою касаемся мы.
Турну-Северин — берег свободы манящий —
звал от Бурсы, от Главнячи, мрачной белградской тюрьмы.

Я в Констанце стою, где на площади грустный Овидий,
гроздья боли своей я готов обнажить перед ним.
Спали голода цепи, Москву я мечтаю увидеть.
Там, под небом московским, я встречусь с тобою, Назым!

Сталинграду, Байкалу, Неве и широкому Дону
я хочу отнести моей родины жаркий привет.
Я судьбою изгнания тоже подобен Назону
и на руку твою опираюсь по-братски, Хикмет.

Ты грустишь по Стамбулу, а я всё по Зете, по Ибру,—
дух поэзии вольной не служит тиранам земным,
тень Овидия вечно стремится к родимому Тибру,
где стоит отблеск зорь, в куполах отражающий Рим.

1966