Василий ЖуковскийБАЛЛАДА, В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ, КАК ОДНА СТАРУШКА ЕХАЛА НА ЧЕРНОМ КОНЕ ВДВОЕМ И КТО СИДЕЛ ВПЕРЕДИ

На кровле ворон дико прокричал —
  Старушка слышит и бледнеет.
Понятно ей, что ворон тот сказал:
  Слегла в постель, дрожит, хладеет.
И во́пит скорбно: "Где мой сын чернец?
  Ему сказать мне слово дайте;
Увы! я гибну; близок мой конец;
  Скорей, скорей! не опоздайте!"
И к матери идет чернец святой:
  Ее услышать покаянье;
И тайные дары несет с собой,
  Чтоб утолить ее страданье.
Но лишь пришел к одру с дарами он,
  Старушка в трепете завыла;
Как смерти крик ее протяжный стон…
  "Не приближайся! — возопила. —
Не подноси ко мне святых даров;
  Уже не в пользу покаянье…"
Был страшен вид ее седых власов
  И страшно груди колыханье.
Дары святые сын отнес назад
  И к страждущей приходит снова;
Кругом бродил ее потухший взгляд;
  Язык искал, немея, слова.
"Вся жизнь моя в грехах погребена,
  Меня отвергнул искупитель;
Твоя ж душа молитвой спасена,
  Ты будь души моей спаситель.
Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
  Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
  И кости мертвых похищала.
И казнь лукавый обольститель мой
  Уж мне готовит в адской злобе;
И я, смутив чужих гробов покой,
  В своем не успокоюсь гробе.
Ах! не забудь моих последних слов:
  Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
  Ты окропи святой водою.
Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
  Семью окован обручами,
Во храм внесен, пред алтарем прибит
  К помосту крепкими цепями.
И цепи окропи святой водой;
  Чтобы священники собором
И день и ночь стояли надо мной
  И пели панихиду хором;
Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
  За ними в черных рясах пели;
Чтоб день и ночь свечи у образов
  Из воску ярого горели;
Чтобы звучней во все колокола
  С молитвой день и ночь звонили;
Чтоб заперта во храме дверь была;
  Чтоб дьяконы пред ней кадили;
Чтоб крепок был запор церковных врат;
  Чтобы с полуночного бденья
Он ни на миг с растворов не был снят
  До солнечного восхожденья.
С обрядом тем молитеся три дня,
  Три ночи сряду надо мною:
Чтоб не достиг губитель до меня,
  Чтоб прах мой принят был землею".
И глас ее быть слышен перестал;
  Померкши очи закатились;
Последний вздох в груди затрепетал;
  Уста, охолодев, раскрылись.
И хладный труп, и саван гробовой,
  И гроб под черной пеленою
Священники с приличною мольбой
  Опрыскали святой водою.
Семь обручей на гроб положены;
  Три цепи тяжкими винтами
Вонзились в гроб и с ним утверждены
  В помост пред царскими дверями.
И вспрыснуты они святой водой;
  И все священники в собранье:
Чтоб день и ночь душе на упокой
  Свершать во храме поминанье.
Поют дьячки все в черных стихарях
  Медлительными голосами;
Горят свечи́ надгробны в их руках,
  Горят свечи́ пред образами.
Протяжный глас, и бледный лик певцов,
  Печальный, страшный сумрак храма,
И тихий гроб, и длинный ряд попов
  В тумане зыбком фимиама,
И горестный чернец пред алтарем,
  Творящий до земли поклоны,
И в высоте дрожащим свеч огнем
  Чуть озаренные иконы…
Ужасный вид! колокола звонят;
  Уж час полуночного бденья…
И заперлись затворы тяжких врат
  Перед начатием моленья.
И в перву ночь от свеч веселый блеск.
  И вдруг… к полночи за вратами
Ужасный вой, ужасный шум и треск;
  И слышалось: гремят цепями.
Железных врат запор, стуча, дрожит;
  Звонят на колокольне звонче;
Молитву клир усерднее творит,
  И пение поющих громче.
Гудят колокола, дьячки поют,
  Попы молитвы вслух читают,
Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
  И свечи яркие пылают.
Запел петух… и, смолкнувши, бегут
  Враги, не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
  Смелей попы творят молитвы.
В другую ночь от свеч темнее свет,
  И слабо теплятся кадилы,
И гробовой у всех на лицах цвет,
  Как будто встали из могилы.
И снова рев, и шум, и треск у врат;
  Грызут замок, в затворы рвутся;
Как будто вихрь, как будто шумный град,
  Как будто воды с гор несутся.
Пред алтарем чернец на землю пал,
  Священники творят поклоны,
И дым от свеч туманных побежал,
  И потемнели все иконы.
Сильнее стук — звучней колокола,
  И трепетней поющих голос:
В крови их хлад, объемлет очи мгла,
  Дрожат колена, дыбом волос.
Запел петух… и прочь враги бегут,
  Опять не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
  Попы смелей творят молитвы.
На третью ночь свечи́ едва горят;
  И дым густой, и запах серный;
Как ряд теней, попы во мгле стоят;
  Чуть виден гроб во мраке черный.
И стук у врат: как будто океан
  Под бурею ревет и воет,
Как будто степь песчаную оркан
  Свистящими крылами роет.
И звонари от страха чуть звонят,
  И руки им служить не вольны;
Час от часу страшнее гром у врат,
  И звон слабее колокольный.
Дрожа, упал чернец пред алтарем;
  Молиться силы нет; во прахе
Лежит, к земле приникнувши лицом;
  Поднять глаза не смеет в страхе.
И певчих хор, досель согласный, стал
  Нестройным криком от смятенья:
Им чудилось, что церковь зашатал
  Как бы удар землетрясенья.
Вдруг затускнел огонь во всех свечах,
  Погасли все и закурились;
И замер глас у певчих на устах,
  Все трепетали, все крестились.
И раздалось… как будто оный глас,
  Который грянет над гробами;
И храма дверь со стуком затряслась
  И на пол рухнула с петлями.
И он предстал весь в пламени очам,
  Свирепый, мрачный, разъяренный;
И вкруг него огромный божий храм
  Казался печью раскаленной!
Едва сказал: "Исчезните!" цепям —
  Они рассыпались золою;
Едва рукой коснулся обручам —
  Они истлели под рукою.
И вскрылся гроб. Он к телу вопиёт:
  "Восстань, иди вослед владыке!"
И проступил от слов сих хладный пот
  На мертвом, неподвижном лике.
И тихо труп со стоном тяжким встал,
  Покорен страшному призванью;
И никогда здесь смертный не слыхал
  Подобного тому стенанью.
И ко вратам пошла она с врагом…
  Там зрелся конь чернее ночи.
Храпит и ржет и пышет он огнем,
  И как пожар пылают очи.
И на коня с добычей прянул враг;
  И труп завыл; и быстротечно
Конь полетел, взвивая дым и прах;
  И слух об ней пропал навечно.
Никто не зрел, как с нею мчался он…
  Лишь страшный след нашли на прахе;
Лишь, внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон
  Младенцы вздрагивали в страхе.¹