Трагическая судьба В. А. Жуковского оказала влияние на его поэзию ("Жизнь и поэзия - одно"). Его любовь к Маше Протасовой, которую выдали замуж за другого, потом ее смерть, потеря друзей, чувство обездоленности с детства, одиночество обусловили основные мотивы лирики поэта. Несчастная любовь и разлука - мотив почти всех баллад - имеют явно автобиографическое происхождение. Теон в стихотворении "Теон и Эсхин", рыцарь Тогенбург в одноименной балладе, судьба Алины и Альсима напоминают нам самого Жуковского и его судьбу.
Характерен для поэзии Жуковского и мотив умирания. В элегии "Вечер" Жуковский вспоминает своих умерших друзей, изображает "угасание" природы, наступление ночи, когда знакомый окружающий пейзаж становится как бы ирреальным: луч зари "умирает", "угасает" река, а что является на месте их? Знак другого мира - "луна". Вечернее время и неверный свет луны создают атмосферу таинственности, "ущербная луна", "сумрак", "туман" - непременные атрибуты мистической поэзии. Проникнуть в запредельное человеческая душа способна именно в вечерний, тихий час ("Вечер", "Невыразимое").
В балладе "Людмила" изображается бешеная скачка Людмилы и ее жениха на коне (символ перехода в иной мир). Мистический пейзаж и дорога в балладах всегда означают "поездку" в мир иной, часто герои баллады находят свой конец в результате этой поездки. В балладе "Лесной царь" "ездок оробелый не скачет, летит". Это и гипербола, и элемент фантастики, отмечающий встречу с потусторонними силами. В результате ребенок умирает. В "Людмиле" мертвецы появляются в конце баллады, жених Людмилы - мертвец, "тихая юноши могила" изображена в элегии "Вечер", в элегии "Теон и Эсхин" упоминается "безмолвный, таинственный гроб". Слова-лейтмотивы помогают противопоставить два мира: "здесь" и "там", "настоящее" и "грядущее", "невыразимое" и подвластное "выраженью". В балладе "Светлана" "голубочек белый", символ Святого Духа, спасает героиню от пагубного воздействия темных сил. Жених Светланы как бы возвращается с "того света", но он жив - здоров, все кончилось хорошо благодаря вере Светланы, которая, в отличие от Людмилы, не ропщет на Бога и - главное - не теряет веры и любви. Если Людмила, считая возлюбленного убитым, восклицает: "Сердце верить отказалось", то Светлана живет надеждой на встречу,
"Мне рок судил брести неведомой стезей", - говорит лирический герой Жуковского. "И горе, и радость - все и цели одной", - вторит ему Теон, alter ego автора. Любимые герои поэта воздают небу хвалу; даже при воспоминании о друге, который сошел с ума, ужасная судьба! - герой Жуковского восклицает: "О небо правосудно!"
В горестях, в испытаниях нельзя терять веру и убеждение в величии человека ("Все в жизни к великому средство!" - говорит Теон).
Друзья Жуковского боялись этих его настроений. Пушкин шутливо называл Жуковского "почившим в бозе". Не то чтобы они все были атеисты, но настойчивое обращение к образам иного мира пугало. Жуковский же был последователен и целен в своей поэзии. Даже море у него - только отблеск неба, то есть Божественной идеи ("Море"), "знакомые гении", неземные видения ("Лалла Рук") наполняют его существование. "Есть лучший мир - там мы любить свободны", - говорит Жуковский в своей поэзии и переселяет в этот мир своих исстрадавшихся героев. При этом общий печальный колорит поэзии Жуковского никогда не приводит к однообразию. Напротив, его стихотворения дают силы жить даже в тяжелые минуты. Разве можно возражать, например, на слова: "Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг, уже одиноким не будет?"?
После Жуковского другие романтики - Пушкин, Лермонтов, Баратынский, как и положено романтикам, создавали свои миры. Рискну не согласиться с надписью на портрете, подаренном Пушкину, известными словами о "побежденном учителе". На этой романтической дороге никто не опередил и не превзошел Жуковского. Он остался рыцарем Тогенбургом поэзии, рыцарем "печального образа", ни анакреонтика, ни "шумная Вакхова влага" не привлекали его музу в качестве мотивов. Романтизм принято называть "пассивным", "мистическим". Но, как мне кажется, нельзя вкладывать в эти понятия негативную оценку. Да, он не призывал к борьбе, не был ни Радищевым, ни декабристом Рылеевым, ни даже Андре Шенье. Но политическая обстановка - это дело преходящее. Зато вечными будут любовь, поэзия, красота.
До прихода Жуковского в русской литературе все было спокойно, торжественно, чинно, и, даже если лились слезы на берегу Лизиного пруда, это были слезы пассивные и ни к чему не ведущие. И вот он появился, будто распахнув дверь, и вместе со свежим ветром ворвались внутрь призраки, журавли, праведные и грешные девицы, мрачные убийцы и преданные влюбленные. Что же сделал Жуковский, какие струны человеческой души удалось ему затронуть? Ведь детство давно кончилось, непонятно, что заставляет бояться и радоваться за Светлану, содрогаться при виде разъяренного дьявола, явившегося в Божий храм собственной персоной.
Роль фантастики в балладе вообще трудно переоценить. Ведь баллада - это именно фантастическая песня о подвиге или трагической любви, событиях античности или средневековья. Что она без фантастики? Мораль, утверждение некой истины. Но в таком случае зачем выделять ее как отдельный жанр? Морализаторство в некоторой степени присуще любому произведению художественной литературы. Дело вот в чем: Жуковского не интересует постижение истины через осмысление каких-то общеизвестных рациональных категорий. Он стремится выразить то, что слито "с сей блестящей красотою". Исходя из этого, сами по себе привидения и белые голубки, спасающие девиц от мертвецов, еще не есть фантастика. Настоящая фантастика заключается в том, чтобы постичь это иррациональное начало, найти в себе силы сказать "Верю!" не слепо, а осознанно. "Ибо, - по словам Цветаевой, - допустить хотя бы на секунду, что Лесной царь есть, - сместить нас со всех наших мест".
В процессе этого постижения душа напряженно ищет свой идеал, свое совершенство, но идеал Жуковского - неоднозначное понятие, он настолько многолик, что душа движется, кажется, в противоположных направлениях. С одной стороны, это движение ввысь, к Богу, а с другой - кто из нас не мечтал хотя бы раз побывать в жемчужно-бирюзовых владениях Лесного царя? Это младенцу страшно, а нам… В том-то и состоит особенность мистического у Жуковского, что его ужасное вовсе не отвратительно, оно созвучно с прекрасным не только фонетически, но и по смыслу:
Он нахмурясь глядел, он, как мертвый, бледнел, Он ужасен стоял при огне. Призрак внушает не глупый липкий страх, а благоговение, он величествен, а не омерзителен. А дьявол - предстал весь в пламени очам, Свирепый, мрачный, разъяренный; И вкруг него огромный Божий храм казался печью раскаленной!
Какое величие, какая мрачная, гениальная, романтическая красота! Романтизация зла ведет здесь к постижению одной непреходящей истины: настоящее зло заключается не в многочисленных захватывающих мистических образах - не в гробах, скелетах или призраках, а в человеческой низости, мстительности, роптании на Бога…
Строки "Светланы":
Здесь большие чудеса,
Очень мало складу,
Провозглашают вовсе не отказ от фантастики, а то, что не стоит лживые сны воспринимать всерьез. Это ясно показывает сюжетная параллель между Светланой и Людмилой, испытание обеих одной ситуацией. Людмила клянет Бога, взывает к его справедливости, требует суда - и получает его: "Час твой бил, настал конец". Светлана же молится ангелу-утешителю и гадает,: и получает "предупреждение" тем не менее со счастливым концом: "Здесь несчастье - лживый сон, Счастье - пробужденье". Таковы концовки всех баллад: чистые помыслами и душой получают счастье (счастлив даже рыцарь Тогенбург, он умер, глядя на окно своей возлюбленной), а те, чьей душой правит зло (старуха ведьма, Адельсан), непременно гибнут.
А ведь роль фантастики и есть - указывать путь к чистоте, к идеалу, к совершенству, пусть недостижимому - не это важно, важно само стремление. Ибо, словами Белинского, "кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, истины блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию… жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи потребностей тела и сухого, холодного эгоизма…".
