Одной из существенных особенностей поэтического текста является его плотность, насыщенность, предельная экономия средств выразительности, не допускающая "лишних", случайных слов. Факты повторов отдельных слов или тяготение к некоторым образам, приобретающим характер лейтмотивов, несомненно, свидетельствуют об особом их значении для художественного мира поэта.
В поэзии Анненского одним из наиболее часто встречающихся слов является слово "сердце". Это было бегло отмечено А. Журинским: "... Из всех полнозначных слов существительное "сердце" встречается в наибольшем числе стихотворений"1. Однако сам факт столь напряженного и постоянного внимания поэта к жизни сердца, стремление пропустить вес явления бытия "через сердце" дают основание обратиться к осмыслению значения этого образа-символа в контексте лирики Анненского.
Уже в первых стихотворениях, вошедших в сборник "Тихие песни", как бы ощущаются напряженное биение сердца и вся сложная гамма душевных состояний лирического героя. Мир сборника "Тихие песни" — по преимуществу ночной, сумеречный, герои этой лирики — уединенная душа, стремящаяся к самоуглублению, погруженная в мир своих фантазий и переживаний:
Бывает час в преддверьи сна,
Когда беседа умолкает,
Нас тянет сердца глубина,
А голос собственный пугает...
"В открытые окна" 2
Тошно сердцу моему
От одних намеков шума:
Все бы молча в полутьму
Уводила думу дума.
"В дороге"
Внешний мир, людный, осязаемый, слишком грубый для восприимчивости поэта, оставляет свой след в сердце — так, в стихотворении "Трактир жизни":
Вкруг белеющей Психеи
Те же фикусы торчат,
Те же грустные лакеи.
Тот же гам и тот же чад...
Муть вина, нагие кости.
Пепел стынущих сигар,
На губах — отрава злости,
В сердце — скуки перегар...
"Трактир жизни"
Стихи Анненского даже на безотчетном уровне восприятия создают ощущение, что в них есть сокрытый центр, к которому сходятся все нити душевной и интеллектуальной жизни, через который проходят все впечатления бытия. Этот центр — в сердце поэта, и это не какая-то банальная, расхожая истина, применимая к любому поэту, хотя лирика по самой своей сути, по своей природе является одним из наиболее "сердечных" искусств. Разнообразие проявлений жизни сердца в поэзии поистине безгранично. Думается, что сами способы выражения "сердечности" в поэзии могут служить одной из наиболее существенных характеристик поэтической индивидуальности. Для лирики Анненского это утверждение приобретает глубокий смысл.
В критике, посвященной Анненскому, рано прозвучала мысль об особой чуткости его лирики, ее сострадательности, способности откликаться на боль, глубоко эмоционально ощущать диссонансы бытия. Вяч. Иванов писал, что "жалость как неизменная "стихия всей лирики и всего жизнечувствия делает этого полуфранцуза, полуэллина времен упадка глубоко русским поэтом"3. В. Ходасевич в своей статье, посвященной Анненскому, проницательно связал эту ранимость с сердечным недугом, которым страдал поэт и который создавал постоянную угрозу его жизни: "У Анненского был порок сердца. Он знал, что смерть может настигнуть его в любую секунду. Когда читаешь его стихи, то словно чувствуешь, как человек прислушивается к ритму своего сердца: не рванулось бы сразу, не сорвалось бы. Вот откуда и ритм стихов Анненского, их внезапные замедления и ускорения, их резкие перебои"4. О болезни сердца у Анненского пишет в своих воспоминаниях сын поэта В. Кривич: "У отца была органическая болезнь сердца — ослабление сердечных мускулов, и с давних пор он всегда носил в жилетном кармане две какие-то сильно действующие пилюли, кот он должен был проглотить, если бы он почувствовал, что работа сердца останавливается"5. А. Кушнер в связи с вопросом об интонации в лирике Анненского писал, что поэту должна была бы понравиться современная кардиографическая аппаратура.6
Хрупкость физического состава, тонкая грань, отделяющая жизнь от небытия, постоянное "memento mori", которое носил в себе Анненский, по-особому окрашивали его поэтическое восприятие мира. Поэт постоянно чувствовал свое сердце, все воздействия внешнего мира находили в нем отклик. В стихах Анненского можно найти немало свидетельств о мучительных бессонных ночах, когда обостренно переживаются впечатления прожитого дня, неясные звуки, шорохи, тени, из которых рождаются причудливые образы, отзывающиеся в сердце. Сумерки, предзакатный час переживаются как граница света и тьмы, бытия и небытия:
Но помедли, день, врачуя
Это сердце от разлада!
Все глазами взять хочу я
Из темнеющего сада...
"Перед закатом"
Наступающей тьме с ее фантомами сердце противостоит как жизнь противостоит смерти:
Как странно слиты сад и твердь
Своим безмолвием суровым,
Как ночь напоминает смерть
Всем, даже выцветшим покровом.
А все ведь только что сейчас
Лазурно было здесь, что нужды?
О тени, я не знаю вас,
Вы так глубоко сердцу чужды.
"Nox vitae"
Стоит заметить, что не только в этих, но и в нескольких других стихотворениях Анненского соединяются в единый образ сад, сердце, ночь или сумерки; иногда знаком сада становятся ветви деревьев: стихотворения "Тоска сада", "Если больше не плачешь, то слезы сотри...", "Последние сирени" ("Заглох и замер сад. На сердце все мутней От живости обид и горечи ошибок...").
В стихотворении "Утро" создана картина борения сердца, слабого и беззащитного ("птенец"), с тьмой и кошмаром ночи, с надвигающимся ужасом небытия, — сердце при этом не названо: нет самого слова, но есть образ, лежащий в основе стихотворения как развернутая метафора:
Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-черных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.
На призывы ж тех крыльев в ответ
Трепетал, замирая, птенец,
И не знал я, придет ли рассвет
Или это уж полный конец...
О, смелее... Кошмар позади,
Его страшное царство прошло;
Вещих птиц на груди и в груди
Отшумело до завтра крыло...
Облака еще плачут, гудя.
Но светлеет и нехотя тень,
И банальный, за сетью дождя,
Улыбнуться попробовал День.
Тема ночных кошмаров, бессонницы, тяжко отзывающихся в сердце, варьируется во многих стихах Анненского:
— Сила Господняя с нами,
Снами измучен я, снами...
Ночью их сердце почуя
Шепчет порой и названье,
Да повторять не хочу я...
"Сила Господняя с нами..."
Наступающее утро, пробуждение заставляют отступить чудищ ночи, однако ночной мир оставляет свой след в сердце. Так < происходит в стихотворении "Далеко... далеко...":
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но жаркая стынет подушка,
Окно начинает белеть...
Пора и в дорогу, старушка,
Под утро душна эта клеть.
Мы тронулись... Тройка плетется,
Никак не найдет колеи,
А сердце... бубенчиком бьется
Так тихо у потной шлеи...
В первом сборнике Анненского "Тихие песни" образы дня и ночи со всеми тонкими градациями переходов: закат, сумерки, предутренние часы — являются доминирующими, определяют общую тональность всего сборника, но и впоследствии Анненский постоянно обращался к этим важным для него образам. В переживании контраста дня и ночи Анненский — наследник Тютчева, но разрешение этого двоемирия в его лирике происходит совсем по-другому: не в устремленности к гармонии космоса, а в погружении в "глубину сердца", которое связует эти два мира. Непримиримость их, невозможность слияния в гармоническом синтезе проходит через сердце лирического героя Анненского. В его лирике положение человеческого сердца на границе двух несоединимых, противостоящих и враждебных друг другу миров глубоко трагично в экзистенциальном смысле этого слова. Не случайно К. Эрберг отметил родство в основах мироощущения Анненского и Л. Шестова.7 Творчеству Анненского присуще острое переживание одиночества человека, его покинутости на самого себя, как и у Тютчева ("О вещая душа моя!.."):
О вещая душа моя!
О сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Однако ночная бездна Тютчева — это мир, существующий вне человека, грозный и непостижимый хаос, враждебный ему:
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!
"День и ночь"
Герой лирики Тютчева гибнет в борьбе с силами судьбы, и изображение этой борьбы дано в тональности трагического мажора:
Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна...
"Два голоса"
Ночь Анненского — это пугающий, населенный призраками мрак, стремящийся поглотить человека, обладающий способностью диффузного проникновения во внутренний мир. Для героя лирики Анненского ночь — это борьба с мраком слабого человеческого сердца, преодолевающего безнадежность, хороню осознаваемую невозможность (один из главных символов лирики Анненского) усилием личного мужества и творчеством (экзистенциальный героизм):
Я ночи знал. Мечта и труд
Их наполняли трепетаньем...
"Парки — бабье лепетанье"
Кто знает, сколько раз без этого запоя.
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
Среди неравного изнемогая боя;
Но я люблю стихи — и чувства нет святей:
Так любит только мать, и лишь больных детей.
"Третий мучительный сонет"
Сердце в лирике Анненского — это источник жизни и творчества, неотделимых от страдания, муки, вечного преодоления косности и враждебности "безликого омута" жизни, перед которым оно — лишь "бабочка газа":
Скажите, что сталось со мной?
Что сердце так жарко забилось?
Какое безумье волной
Сквозь камень привычки пробилось?
В нем сила иль мука моя,
В волненьи не чувствую сразу:
С мерцающих строк бытия
Ловлю я забытую фразу...
Не вспыхнуть ей было невмочь,
Но мрак она только тревожит:
Так бабочка газа всю ночь
Дрожит, а сорваться не может...
"Бабочка газа"
Л. Я. Гинзбург свою классическую статью об Анненском назвала "Вещный мир", подчеркнув, однако, своеобразие воплощения этой "вещности": "Вещи интересуют его не сами по себе, но всегда в своей соотнесенности с человеком. Вещи — знаки душевного опыта, а психические процессы как бы ассимилируют материальную среду, окружающую человека"8. Можно было бы сказать, что предметы и явления в лирике Анненского тогда становятся особенно значимыми, приобретают какую-то яркость, пронзительность, когда они отзываются в сердце: будильник, шарманка, старая кукла ("Бывает такая минута, Такая игра лучей, Что сердцу обида куклы Обиды своей жалчей". — "То было на Валлен-Коски").
В лирике Анненского есть два видения мира, два способа восприятия его предметности, "вещности". С одной стороны, это мир, отделенный от человека, замерший, выпадающий из движения "соответствий", не откликающийся в сердце. И тогда:
О, канун вечных будней,
Скуки липкое жало...
В пыльном зное полудней
Гул и краска вокзала...
Полумертвые мухи
На забитом киоске,
На пролитой известке
Слепы, жадны и глухи.
"Тоска вокзала"
В стихотворении "Зимний поезд" ("Трилистник вагонный") поезд, кажется, "... порвет мятежным бегом Завороженной дали сон". Однако этот прорыв не для людей в вагонах, чей сон ближе к смерти, чем к жизни. Обыденная картина сна пассажиров в ночном вагоне, по которому проходит проводник с фонарем, становится метафорой смерти без надежды на воскресение:
Пока с разбитым фонарем,
Наполовину притушенным,
Среди кошмара дум и дрем
Проходит Полночь по вагонам.
Она — как призрачный монах,
И чем ее дозоры глуше,
Тем больше чада в черных снах,
И затеканий, и удуший;
Тем больше слов, как бы не слов,
Тем отвратительней дыханье,
И запрокинутых голов
В подушках красных колыханье.
Весь этот "хаос полусуществований", тяжелая и гнетущая материальность так и не оживают:
Пары желтеющей стеной
Загородили красный пламень,
И стойко должен зуб больной
Перегрызать холодный камень.
Тема смерти во всем ее зримом обличье, со всей предметно-вещественной атрибутикой смерти без воскресения достаточно сильно обозначена в лирике Анненского — "У гроба", "Кулачишка", "Перед панихидой":
Гляжу и мыслю: мир ему,
Но нам-то, нам-то всем,
Иль люк в ту смрадную тюрьму
Захлопнулся совсем?
"Перед панихидой"
В. Ходасевич в своей статье "Об Анненском" дал описание мира его лирики как драмы, "остановившейся на ужасе — перед бессмысленным кривлянием жизни и бессмысленным смрадом смерти. Это ужас двух зеркал, отражающих пустоту друг друга"9. Для Ходасевича поэзия Анненского воплощает "ужас человеческой жизни, не получающей своего очищающего разрешения, не разрешающейся религиозно"10, в его поэзии, по Ходасевичу, не происходит чуда религиозного просветления, какое оказалось возможно для обыкновенного человека, героя Л. Толстого — Ивана Ильича. Эта мысль прекрасной статьи Ходасевича представляется глубоко несправедливой. Истинная поэзия по самой природе своей так или иначе содержит в себе момент просветления, катарсиса, так как уже сам факт подлинного творчества несет в себе освобождающее, очистительное начало. Это очень хорошо знал и глубоко чувствовал Анненский, поэт Сомнения и Тревоги. В одном из своих исповедальных писем он писал: "Для меня peut-etre* — не только Бог, но это все, хотя это и не ответ, и не успокоение... Сомнение... Бога ради, не бойтесь сомнения... Останавливайтесь где хотите, приковывайтесь мыслью, желанием к какой хотите низине, творите богов и горе и долу — везде, но помните, что вздымающая нас сила не терпит иного девиза, кроме Excelsior**, и что наша божественность — единственное, в чем мы, владеющие словом, ее символом, — единственное, в чем мы не можем усомниться. Сомнение и есть превращение вещи в слово, — и в этом предел... желание стать выше самой цепкой реальности..."11.
* Может быть (фр.). - Ред.
** Выше и выше (англ.). - Ред.
Это "превращение вещи в слово", очеловечивание ее рождает чудо. В лирике Анненского миру, застывшему в своей непреодоленной материальности, невоскресшему, противостоит мир, соотнесенный с живым человеком, у которого "бьется сердце". При этом происходит "сцепление" (Л. Гинзбург), обозначается неразрывная связь предмета и душевного переживания, которое сосредоточено, локализовано в сердце, способном наделять неживой предмет своими свойствами, и одновременно уподоблять себя этому предмету. Так, в стихотворении "Будильник" — звон будильника, этот обыденный и привычный звук, становится подобен "косноязычному бреду" человека, стремящегося выразить невыразимое, а сердце, как бы устремляясь навстречу этому импульсу, уже не "техническому", но человеческому по своей сути, словно принимает на себя ту часть материальности, которой лишился механизм, становится "счетчиком муки, машинкой для чудес". У Анненского есть несколько стихотворений о часах — это стихи о сердце: "Стальная цикада", "Тоска маятника", "Лира часов". В них, как и в "Старой шарманке", происходит не только "сцепление" между предметом и человеком в самой главной его сути, но и своего рода "обмен смыслами": "цепкий вал" кружится и совершает свою работу, несмотря на то что "шарманку старую знобит", несмотря на "злые обиды" старости, мучительность этой работы, ее безостановочность — все это также вызывает ассоциации с неназванным здесь сердцем. Остановится вал, умолкнет музыка, наступит смерть. Стихотворение заканчивается своего рода формулой творчества, наиболее отвечающей духу творчества Анненского:
Но когда б и понял старый вал,
Что такая им с шарманкой участь,
Разве б петь, кружась, он перестал
Оттого, что петь нельзя не мучась?..
"Старая шарманка"
Близкая к ней и формула искусства, рожденного страданием, — в стихотворении "Смычок и струны":
"Не правда ль, больше никогда
Мы не расстанемся? довольно?.."
И скрипка отвечала да,
Но сердцу скрипки было больно.
Смычок все понял, он затих,
А в скрипке эхо все держалось...
И было мукою для них,
Что людям музыкой казалось.
Во многих стихах Анненского реальные, будничные предметы неразрывно спаяны с глубоким бытийным смыслом. В них выражена сокровенная человеческая и творческая суть поэзии Анненского, а их настоящий центр — в сердце лирического героя, живущем на пределе своих возможностей, рискующем остановиться в любую минуту от каких-то случайных причин, как маятник-лира в стихотворении "Лира часов". Эти стихи, написанные более чем за два года до смерти поэта, заключают в себе предчувствие последнего часа, когда остановилось сердце, а рядом никого не оказалось:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О сердце! Когда, леденея,
Ты смертный почувствуешь страх,
Найдется ль рука, чтобы лиру
В тебе так же тихо качнуть,
И миру, желанному миру,
Тебя, мое сердце, вернуть?..
Проявления жизни сердца в лирике Анненского так же многообразны, как многообразна и богата сложными душевными состояниями его поэзия. Тоска, чувство пустоты, одиночества, непрочности бытия, переживание красоты и неповторимости каждого мига жизни, стремление к любви и осознание невозможности счастья, сострадание и жалость не только к человеческой боли, но и к неживым предметам, наделенным в воображении поэта жизнью, — все это пережито сердцем.
Понятие сердца как центра духовной и физической жизни человека относится к числу наиболее древних и отразилось в разных религиозно-мистических учениях о человеке; оно является центральным и в библейской антропологии.12 Никакая религиозная, духовная, творческая жизнь человека невозможна без участия сердца. Очевидно, что возможен и обратный ход мысли: человек, наделенный сердцем, отзывающийся на все впечатления бытия, внутренне предрасположен к глубоко религиозному мироощущению. П. Д. Юркевич в замечательной статье "Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению Слова Божия" выдвигает основные тезисы библейского учения о сердце человека: "сердце есть хранитель и носитель всех телесных сил человека,..", "... средоточие его душевной и духовной жизни", "... седалище всех познавательных действий души", "... средоточие многообразных душевных чувствований, волнений и страстей", наконец, "сердце есть средоточие нравственной жизни человека"13. Все эти основные положения Юркевич обильно подтверждает цитатами из книг Ветхого и Нового Завета. Эти основы жизни сердца, создающие необходимую основу для религиозного мировосприятия, отзываются в поэзии Анненского, в которой сердце взыскует идеала, хотя он и остается недостижимым.
Некоторые из библейских изречений о сердце связываются с миром лирики Анненского наиболее живо: "И дам им сердце единое и дух новый вложу в них и возьму из плоти их сердце каменное и дам им сердце плотяное" (Иез. 11: 12); во Втором послании к Коринфянам апостола Павла сказано, что Слово Бога написано "не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца" (Кор. 3: 3).
Биение этого "плотяного сердца" слышимо в лирике Анненского и выражает одну из самых существенных ее особенностей.
С н о с к и:
КО — Анненский И. Книги отражений. М., "Наука", 1979 (в серии "Литературные памятники").
ПК — Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях. Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1981. М., 1983.
СиТ 59 — Анненский И. Стихотворения и трагедии. Ленинград: "Советский писатель", 1959 (Библиотека поэта, Большая Серия, изд. 2-е).
1. Журинский А. Семантические наблюдения над "трилистниками" Ин. Анненского Историко-типологические и синхронно-типологические исследования. М., 1972. С. 106-117.
2. Здесь и далее стихотворения Анненского цит. по: СиТ 59.
3. Иванов Вяч. Борозды и межи: Опыты эстетические и критические. М., 1916. С. 295.
4. Ходасевич Вл. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991. С. 452.
5. ПК, с. 94-95.
6. См.: Кушнер А. Заметки на полях Вопросы литературы. 1981, № 10, с. 201.
7. См.: Эрберг К. О воздушных мостах критики Аполлон. 1909, № 2.
8. Гинзбург Л. О лирике. Л., 1974. С. 337.
9. Ходасевич Вл. Колеблемый треножник, с. 458.
10. Там же, с. 457.
11. КО, с. 481 (письмо к Е. М. Мухиной от 17 октября 1908).
12. См.: Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению Слова Божия Юркевич П. Д. Философские произведения. М., 1990; Вышеславцев Б. Значение сердца в религии Путь. Кн. 1 (I-VI). М., 1992, с. 65-79. См. также статью "Сердцеведение Достоевского" в наст. изд., с. 81-82.
13. Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека, по учению Слова Божия. С. 69, 70, 71.
Ашимбаева Н. Т.
СПб., "Серебряный век", 2005.
