Вот стихотворение Анненского Тоска миража, из тех его стихов, которые он не включил в свой сборник, вышедший уже после его смерти, — "Кипарисовый ларец":
Я надеюсь и догадываюсь, что Анненский не включил это стихотворение в сборник потому, что оно не совсем кончено. Между строфами есть многоточия, как будто он хотел дописать его. Одна из строчек ритмически выдается, едва ли потому, что он так хотел. Очень возможно, что это просто черновик. "Я знаю, она далеко" — тут не хватает одного слова. Но если бы он это стихотворение дописал, то это было бы одно из самых удивительных, мне кажется, его созданий, по необычайной прихотливости, причудливости — и вот слово "тонкость" — какое-то противное слово, которое все-таки здесь можно применить. Этот образ саней, которые сходятся и расходятся, без того, чтобы люди узнали себя в этой встрече, — как образ его любви: "Я знаю, она далеко И чувствую близость ее". В смысле прихотливости и, еще раз скажу, тонкости образов, темы, построения — это одно из его самых необычайных стихотворений.
Вот, когда говорят о мастерстве, например, Брюсова: конечно, Брюсов в своем роде был мастер. У него вое звенело, гремело, это были, так сказать, кованые стихи. Хотя он сам смеялся над словом "кованый" в стихотворении, обращенном к Лермонтову. Но что такое мастерство Брюсова в сравнении с мастерством этого, в сущности, дилетанта Анненского, который почти из какой-то мельчайшей доли человеческого ощущения — близости и расстояния между ним и любимой женщиной — сумел построить это стихотворение, в котором все как будто бы держится на краю, почти на том, что слово перестает быть словом, и где в слове почти уже нет прямого, понятного смысла.
Ведь это стихотворение построено именно логически, но здесь мысль и разум до того уже истончились и до того близки к чему-то такому, что трудно словом выразить, что тема как будто бы и присутствует, и ускользает. Ни одному из русских поэтов нашего века, не исключая ни Мандельштама, ни Ахматову, ни Блока, даже не снилась подобная прихотливость и подобная изысканность настроений. Я говорю "изысканность" — тоже слово, которое, как будто, неприятно, потому что изысканное почти никогда не бывает хорошим. Между тем, в Анненском есть изысканность, есть даже и то, что можно было бы назвать обыкновенным безвкусием. "Тоска миража" — едва ли бы любой поэт из тех, что я тут назвал, озаглавил так свое стихотворение. Едва ли бы он сказал: "безумная сказка". Это слишком сентиментально, это почти дурной вкус.
При необычайном мастерстве Анненского, у него есть дурной вкус иногда; я думаю, объяснимый тем, что вкусу и умению выбирать нужные слова в смысле их стилистического качества, поэт учится в обществе других поэтов, он как бы обтачивается. Когда молодые поэты бывали у Гумилева, в его доме, слышали его разговоры, споры, когда говорил что-нибудь Мандельштам, говорил Гумилев, говорил Кузмин, потом сравнивали то, что написал Блок, находили, что одно хорошо, другое плохо, — тут была необходимая школа, где всякий поэт учится. Это было, конечно, в пушкинские времена, в его окружении, в окружении Жуковского, который в этом отношении имел какой-то почти безошибочный слух и вкус.
Анненский же был одиночкой; Анненский только в самые последние годы (два года жизни) вошел в литературную среду. Он до всего должен был додуматься и дочувствоваться сам. И он иногда грешит вот такими безвкусицами, как "безумная сказка". Но одна эта интонация, в которой чувствуется боль и глубокое чувство, которое не снилось Брюсову, Бальмонту и всем поэтам — его сверстникам, смотревшим на него свысока (вспомним рецензию Брюсова после выхода "Кипарисового ларца") — вот эта одна интонация: "Что надо, безумная сказка, От этого сердца тебе?" — в ней такая безошибочность слуха в смысле точной передачи того, что надо было бы сказать, в ритме и напеве фразы, столько тяжести в этом: "Что надо... от этого сердца тебе?", что она делает его большим поэтом, мне кажется, может быть даже одним из самых больших поэтов нашего века, несмотря на срывы, без которых он не мог обойтись именно из-за литературного одиночества, в котором он, в сущности, провел всю жизнь. Ведь не надо забывать, что когда Анненский умер, то в единственном, кажется, некрологе было написано (в журнале министерства Народного просвещения): "Покойный был не чужд литературы и отдавал свои досуги изящной словесности".
Адамович Г. В.
"Русская мысль", 1980, 10 июля. № 3316. С. 8-9.
