Ужель я несмертельный голован, великая бессмертная дубина? Последней рощею шумит моя судьбина, и мне могила – скорбный котлован, откуда вырасту слепой кирпичной башней еще беспечнее и бесшабашней. А тьма окаменелых голосов есть клинопись времен моих библейских. Я стану вновь владыкой дел житейских и повелителем усатых псов. Смиренным стану горестей косцом, отцом сосцов моей печали, рабом, и мудрецом, и крохотным писцом, смиренье ставящим в начале. День – это дань богам. Но гневно мчится зданье, винтом врезается в погоню за звездой, и Божьим облаком над ним парит сознанье, и взрыт небесный круг, как раной, бороздой. Плетется трудный плуг, и год лежит морщиной на лбу вселенственном, открытом всем ветрам, а древо глиняное шевелит вершиной. Кочуют чувства. Воду пьют кувшины, как бы обиду. Дрожь несется по шатрам.
