Сумрак замкнут в каждой вещи, как в пустом монастыре, и стареет звук зловещий, звук заката на дворе. Облака в куски разбиты, липы вянут от тоски; звонко шлепаясь о плиты, стонут майские жуки. Я сижу, немой и строгий, как святой Себастиан, переписывая строки весен, канувших в туман. Стройной киноварью крашу, поздним златом золочу прописную букву нашу, "Я", подобное лучу. Хором громким и богатым буквы кружатся в лучах и цветут сплошным закатом на пергаментных полях. И в венце из горьких терний я сижу – уже ничей, – но исчезнет час вечерний, хлынет сумрак из вещей. И затмит его движенье шепот сухонькой травы, будет головокруженье рук, и губ, и головы. Тем ужасней, чем короче, чем тоскливей и пустей в этой иноческой ночи одиночество страстей.
