Стругая горы и равняя реки, порой ругаясь и грубя, я с маху опускал на мир шумливый веки, – так топорами машут дровосеки, – Господь мой Бог, я мастерил Тебя. В собрании камней, в осколках тьмы и пены, украшены игрой стеклянного ручья, росли Твои торжественные члены и шевелилось тело бытия И пели камни и слагались в стены, звенел металл, как песня птиц ночных. Вошли ручьи в Твои большие вены и реками загромыхали в них. И в стройном теле, словно в доме новом, то исчезая, то являясь вновь, куда-то бегала движением суровым и по-хозяйски суетилась кровь. Деревья ввысь текли сплошным прибоем и не меняли чудного русла. И было страшно нам, Господь, обоим, что мы себя так неуютно строим. И лес шумел. И храмина росла. Ты – дом, в котором окна внутрь ушли. Ты – дом, где залы – как подобья пауз. А я – цветов, столпов и стульев хаос. Я – натюрморт плодов Твоей земли. Ты – друг оструганный, в котором вечерами, похожая на кровь, на ощупь бродит мгла, и, словно пот, тяжелыми слезами из тела каплет теплая смола. А где-то топоры метались и стучали. Валился тучей лес. Сквозь ночь неслось зверье. И дровосеки грубо, как в Начале, рубили для себя подобие Твое. И реки им звенели, как стаканы, и камни им стояли, как столы. И Твоего подобья истуканы стучали лбом о край вечерней мглы.
