Не подушка, а холм раскаленного мела. Город ночи мостится на самом краю, задыхаясь над бездной. Щека онемела, и как ложь ощущаю я щеку свою. Свинцовые тени ползут по горлу, как дороги из города, и на кадык, на адамов бугор время пальцы простерло перстами свирепых старых владык. Фонари подступают нежданно, как слезы, усадили в меха дорогое Тепло, и мелькают литавры, тарелки, колеса. Прячут лилию за стекло. Вот, как буря в стакане, – романс в ресторане, и цилиндров чернее – кареты кругом, и в белой горячке напрасных стараний салфетки и скатерти скачут… Потом, потом простынею становится плоской пространство, и царствует свет ледяной над мелом горячим. Щека каменеет известкой и стала чужою и старой, истертой стеной. И с ее высоты – высоты учрежденья обрывается зренье, и еще горячей ощущаю я бегство и отчужденье экипажей и света, смертей и рожденья, и спешащих в плащах косоглазых дождей. Волшебство или нет, но вещей превращенье – бегство вчуже и чудная чушь мелочей!
