Уезжает он к родным, постаревший дядя Год. На санях везут за ним кованый сундук невзгод, и досады чемоданы, и никчемностей узлы. Год мой! Дядя богоданный, отчего вы нынче злы? Право, было б хорошо, если б утро нароняло снегу, словно веронала, всеглушащий порошок, и пуховая перина неземного аспирина враз меня повергла в пот и укрыла от забот. До свиданья, дядя Год! Вы, седой, сорокалетний, преданный любовник сплетни, осыпаемый снежком, поплететесь вы пешком с полным ярости мешком, с заунывною сумой. Ну а я вернусь домой, и с ладоней не сойдет, не растает и у печки расставанья грустный лед… Память – нечто вроде речки: то звенит сплошной дугой, то, подобная уздечке, станет тонкой и тугой, или конскою ногой, тяжко кованным копытом вдруг ударит по забытым, льдом затянутым местам – и тогда темнеет там откровенья полынья. Из окошка вижу я: через речку переход совершает дядя Год с омерзительным обозом, где ни отдыха, ни льгот. До свиданья, дядя Год! Мы живем одним навозом. Вам же, куцый и кургузый, может быть, я стал обузой, но вдвоем с безумной Музой, принимая жизнь по дозам, мы помянем вас добром, попивая йод да бром.
