Сергей ПетровПЛОТНИК

Я мастерил себя, ремесленник хромой,
творец игрушечных потешных лодок;
щепу и стружки пышной бахромой
я нацепил себе на подбородок.
Глаз был тяжел, как обух топора,
вбивающий в пространство взгляд, как сваю.
И воздух шел во льду.
Была пора
усваивать то, что ютилось с краю
реки, взлетающей внезапным поворотом,
как мысль, широким жестом обнажив
простор, где трудятся над косоротым
топор и ветр. Была пора нажив,
когда нельзя зажить той черной язве,
которой болен снег, той язве моровой,
когда так ломит лед – и с болью головной
трещит он и ломает пальцы.
Разве
не мастер я над страстью мировой?
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
законопатил дувшую дыру…
От холода в заброшенном бору
гроба качались, пели колыбели,
и медленные их стволы слабели.
Я паклею и мхом заткнул пространству щели,
и все-таки я зябну на ветру.
Сапожник знает, как использовать колодку.
Сносил я сапоги, глаза до боли стер.
Сапожник шьет и хлещет водку,
зевая в тишине во весь простор.
Я паклею и мхом заткнул пространству глотку.
Дырявую верчу меж пальцев лодку
и в изъязвленные поглядываю жерла,
в свищи позорные…
Свистят и воют сверла,
гвоздочки жалят, мельтешат, как мухи,
визжит пила, у ней дыханье сперло,
снует по деревянной коже долото.
Свинцом я залил бы пространству горло
иль водкой царскою.
Но это всё не то.
И, стружки теребя (они – морская пена,
где зародилось жизни вещество),
я мастерил себя, укутывал полено,
его баюкая, как сына своего.
И боль, как соль, беру щепотью,
на ледяной заре напруживая слух.
Ужель не плотник я над собственною плотью
и в Назарет не сходит с неба дух?
Кустарь, я жил в загадочном лесу,
в кустах, метавшихся по тропам и дорогам,
как встарь молился колесу
всем телом в одеревененье строгом.
Я не был Богом. Я – та спица,
та пятая, что стала поперек,
и вот мне с головы до пят не спится,
и собираю всё, что я сберег,
и мастерю себя из камушков и хвои,
из рыбьих косточек, березовой коры.
Ужель не мастер я, когда нас стало двое
на берегу чернеющей дыры?
Снега гниют. Забитое колами,
торчит пространство в горле у реки.
Уже ломают лед колоколами,
и воды, как ладони, широки.
В их линиях, в стечениях руки,
подхваченный немыми зеркалами,
открывшимися вдруг, как серебро в виски,
быть может, я пойму, что знают старики.

1 ноября 1939 – 1942