Вдали от родины тяжелый камень спал, и площадь, как пески, была пустынна. Аббат, крепясь на лавочке, читал деяния святого Августина. И дерева густая хворостина, вытягиваясь в одинокий рост, образовала шаткий тени мост над светлой лысиной христианина. Латынь дышала тучей и грозой под этой католической лозой… Жара была как длинная равнина. На площади угрюмый камень спал, и зной уже заметно спал, и шума бабочки огромные порхали, дома махали крылышками крыш, метались лошади средь зарослей афиш, – египетская тьма в прозрачном опахале, – обмахивался веером Париж, и монну Биче провожали. Вдали от родины тяжелый камень спал, он был как жрец жары, сухой и молчаливый. Шумели поезда по руслу быстрых шпал и рвался дым нетерпеливый. У монны Биче очи – что века, и монну Биче злые провожали колеса, как ключи по кругу пробежали, напоминая взгляд проводника. Томясь по хрусталю из родника, но видя только накипь Сены, да слезы женщин из вечерней смены, которых в этот день никто не покупал, да молока фальшивенький опал, что продает базарная артистка, и чувствуя, что ночь уж, видно, близко, вдали от родины угрюмый камень спал и думал думу обелиска.
