Над серыми глазами улицы спор допотопных башмаков. Изнемогая как натурщица, В кувшине бродит молоко. А там, внизу, карета подана, перчатки, кони горячи. По лестнице ваятель тронутый Всю слякоть тела волочит. Дошел и сел. Давай до кладбища, там поворот в предместье мести, где каждый ландыш умирающий вновь на холстах моих воскреснет.
Я только что из смерти, парень. Я умер с краской нестерпимою. Вот рук не покладая память то боль, то детство перестирывает. Вон там был Август, рукомойник. А там вон на чердачном сенце я выкамаривал гармонию каморки собственного сердца. Там, пот ладони разбояривая, у жутких замыслов в жару просили кисти подаяние на Вознесенье и жратву.
Был холст и робок и велик. И страх начала стыл и стаптывался. И ожидание белил росло, как ожиданье станции. И вот тогда, как под пинками, мазок за каждый крик свой клялся. Я душу покрывать венками и надписями не стеснялся. И начиналось то, что в осень изменнику простой земли и невозможно было бросить, и невозможно объяснить!
