Несется снег, ложится снег, непререкаемый, шершавый, горит саней любезный бег, и легкий хохот над Варшавой. Медвежье, бурное тепло клубами валится в колени, и от коней бегут светло, как ручейков водица, тени, и пляшет, пляшет при свечах, крестом зловещим осиянна, забывши туфельку в санях, Варшава, ласковая панна, и, как горячий ветерок (о, кровь свирепого надреза!), проходит хищный говорок по легким волнам полонеза. И месяц брачный вкруг стола медовые льет паннам речи, и обнажают зеркала им неожиданные плечи. Во тьме церковных голосов, за что февраль нам платит лютый литою медью месс, лесов, алгебраической валютой, смешалось всё. Медвежий мех, он для подложной создан ласки. Колокола впадают в грех, звеня во славу польской пляски. Играет коготь Сатаны с веселой кошечкою панной. Покрыла ночь лицо страны непроницаемой сутаной. Сверкает снег, летает смех да вопль звезды сухой и ржавой. Во всех домах играет грех, и вихрь несется над Варшавой.
