Нагнулась церковь над селом, над самым хмурым из селений, где только псы поют псалом своей владычице Селене. Бредет дорога на гумно, вползает под навес солома, а в ивах над прудом темно, как в волосах Авессалома. Устав потеть от тесноты, от трудной сельской благодати, плывут, качая животы, широколонные кровати. Их осеняет вечный мир крылом замасленного мрака, они зачитаны до дыр, как библии семьи и брака. Их гонит в сон попутный храп, и самовар в осиротелом пустом углу стоит, как раб, посвечивая медным телом. И этот сумрачный ковчег плывет ни шатко и ни валко, а на дворе, отжив свой век, темнеет сломанная прялка. У набок сбившейся избы, как бы еще ловя кого-то, расставя широко столбы, стоят бессмысленно ворота. И неуемные тела – их имена Ты, Боже, веси – укачивает в зыбках мгла сей бедной, беспросветной веси. Звенят комарики-часы, толпится полночь под осиной; смердят невыносимо псы, и воздух тоже пахнет псиной. Да будет мир тебе и мрак, жизнь безраздельно-дорогая! И лишь бродячий ум собак не спит, луне псалмы слагая.
