Сергей ПетровМОНТЕНЬ

Je ne cherche qu’а passer.
Montaigne
Я усумняюсь. Данные созданья полусна –
как бы слепые тени мертвых;
как дымы странные, откуда-то со дна
души, всплывают думы – не одна,
а вечно во-вторых, и в-третьих, и в-четвертых.
А жизнь лежит куском большого полотна –
тугой, холодный, непорочный сверток.
Белили холст, сучили нить,
учили прясть и светлый лен мочили,
и мучили, и били, и топили,
дабы ценой смертельною ценить.
И вот свернули, как тяжелый том,
то, что простым звалось холстом,
где живописец грунт возводит меловой,
в раздумии качая головой.
Держу в руках пергаментный волюм,
гляжу я, ничего не отвергая,
не ведая, которая из дум
милей – дешевая иль дорогая.
И взглядом я скольжу по вечной жизни,
не препираясь о ее дороговизне.
И если мыслю я о жизни присной,
немножко пресной и чуть-чуть скупой,
то сам себя корю за ум капризный,
его равняя с пьяною толпой,
и сам себе бросаю с укоризной:
"Что видит старый и полуслепой,
когда трапезу смешивает с тризной?"
В уединенном замке родовом,
что обнесен полузаросшим рвом,
где мостик тоненький, как детский перешеек,
связует замка гордую главу
с простором плотским, в ком весна смеется,
в уединеньи медленном живу,
в собраньи книг и лип, полотен и скамеек,
и даже не живу, а мне живется.
Не день – диковина! Он просится на холст
сияющим портретом нежной Лени.
Но слой листвы на липах слишком толст,
и тени валятся мне на колени –
они теперь пятнисты, как олени,
готовы поскакать, коль их спугнуть,
а так в моей тиши им ног не разогнуть.
И сад всё молодится, как и встарь,
сей сад, давно страдающий годами.
– Доставлено вам полотно, сударь,
что вы заказывали в Амстердаме,
и книги также привезли для вас.
– Отменно! Я приду сей час.
Давно уже усвоил ремесло
я оборачивать в приятство зло.
И мне одно из милых зол –
расстегивать по вечерам камзол.
В рубашке, видно, жить мне суждено
и думать, наслажденье обнаружив:
голландское прохладно полотно
с обшивкою из гентских кружев.
По совести сказать, мне люб порядок
разглаженных как бы в улыбке складок,
когда, охвачен чистым полотном,
молитву легкую читаю перед сном.
Сеньор мне – Бог. Но коли Он незрим,
о Нем не спорю зря и сплю без проволочки.
Говаривали мне, что я рожден в сорочке.
Ну да чего мы не наговорим!
Католик добрый есмь, стой хоть на кочке,
а не на хулмах вековечный Рим.
Искать, чтоб уставать? Ей-ей, я не скиталец.
Желать, чтоб узнавать? На это нет причин.
Любить, дабы терять? Ну нет, я не страдалец.
И пальцем не ударю я о палец.
Я, право же, природный провансалец,
католик и французский дворянин.
Прощай, Париж! Придворные интриги
ко мне не глянут вглубь, я их изгнать спешу.
Сижу в саду, обдумываю книги,
pro domo mea что-нибудь пишу.
Не по душе мне пышущая знать.
Всё умирает, но растут деревья.
Что лучше, буря и кочевье
или оседлость и покой? Как знать?
И надо мной обряд свершится похорон,
но кажется, что даже и в могиле
всё будут милы мне Овидий и Вергилий,
Гораций, Марк Аврелий, Цицерон.
И, ничегошеньки уже совсем не зная
о том, что существует жизнь иная,
я стану вспоминать тебя, Пиррон.
Растет дубок, младое поколенье.
Шуршит у ног нестрашная трава.
Растет дубок отцам на удивленье,
и вкупе с ним растут дрова,
дрова камину, печке-телогрейке,
дрова для благоверного костра…
А мне отнюдь не страшно на скамейке
скакать верхом: я Кавалер Пера.
Я путь земной изъездил, как аллею,
всем взглядом мысленным и говорю: как знать?
Что ведаю? О прошлом не жалею,
ищу лишь для того, чтоб время миновать.
А о пустом минувшем не грустя,
промолвлю, по боку пустив дорогу,
как скажет Тютчев века три спустя:
день пережит, и слава Богу.

7 ноября 1940 – 17 ноября 1947