Лета легкого не троньте, пусть оно стоит века… На дырявом горизонте в щели видно облака. Очень одухотворенно, словно тощая идея, в небе вялится ворона, с каждым взмахом всё худея. Мысли бродят все снаружи и никак нейдут на ум… Петухи и куры в луже подымают грязь и шум. И как от незримой пыли отряхаются сады – верно, им подать воды на сегодня позабыли. Архимедовскую точку тщетно ищет влажный взор и проходит сквозь забор, как через худую бочку. Там в пальто дырявом, хуже черта, чучело торчит, и босые куры в луже инфантильный взяли вид. А ворона всё тощает, кверху лезет напролом и, орудуя крылом, кучу счастья обещает. В рассудительнейшей позе я лежу и замираю: жук, проглочен, пóчил в бозе, стол в сенях готовят к чаю. Кто ж так сделал, я ли, Бог ли, – или нас попутал бес, – чтоб вороны даром сохли, словно груши средь небес? Но ведь может так случиться – к шутке каждый будь готов! – что повесят там сушиться мокрых кур и петухов. Мысли бродят у откосов, лето возится с теплом, как молоденький философ, получивший вдруг диплом. И теперь оно недаром в блеске славы и лучей мир ошпаривает жаром с душной кафедры своей. И живи себе хоть век там, где в саду – болван в пальто, где ворона мне объектом, а субъект – черт знает кто! Пусть слетит с деревьев вехоть, пусть сравняю глаз с травой, но субъекта не объехать, не объехать на кривой. И совсем благоговейно вспоминаю про весну, увидавши, по Эйнштейну, в летнем небе кривизну. По дороге в форме знака за тележным колесом быстро вертится собака с выразительным лицом. Лето, маленький философ, мой вопрос не так-то прост: отчего у всех вопросов по-собачьи загнут хвост?
