Душа жарка была, как печь. Ужель ей целый день топиться? Река текла, чтоб только течь, река жарка была, как речь, и призывала утопиться. Она слепила и со мной, как проповедник, говорила в глаза, как заговор зубной, и в воду как во грех вводила. В реке толпились тополя и облака топились, и изумленные поля вокруг нее копились. Не разбирая, что и как, но задавая жару, чертило солнце круглый знак, во всем подобный шару. От мух, жуков и от стрекоз, от жизни сей жужжащей трава валилась под откос и становилась чаще. Был час такой, когда вокруг туман стоит от зноя, когда знобит и знаешь вдруг, что всё – и лес, и луг, и звук, – как на смех, показное. Иль это воздух стал таков, что все предметы тают и липы вверх до облаков – условный знак для знатоков, – как птицы, улетают? Ужель река стоит теперь? Она ль наколдовала? Закрытой сделалась, как дверь, вдруг на щеколде вала. Обманщица! Она течет и даже волны мечет, и знает всё наперечет, и небу не перечит. Но не пойму: всё это суть, по-моему, помоев муть по имени, иль это тоска, которой не вернуть? И не могу я с плеч стряхнуть весь жар души и лета.
