Аз ныне стал игумена старей, и мне душа явилась, полузрима, и ныне я бегу монастырей, устав от вас, канон, устав и схима! Блуд Вавилона и гордыня Рима, разврат Содома и Гоморры смрад, Москва и Новгород – продажный град, – на вас взираю скорбныма очима аз, грешный, – речке и болотцу рад. Нет, я не настоятель и блюсти ни чина не смогу, ни вас, монаси! Авось же доберусь я во свояси, чтоб лапотки по-божески плести, и лягу наземь в некий день ничком, склонясь над булькающим родничком, – о, темечко младенческой землицы! Звенит, упавши в травы, чистый ключик, и листики – как ангельские лицы… Нет, не по нраву мне влачиться в лучших, пусть почестей мне и по гроб не счесть – я добродетелей не чту за честь. Налево смертный бор стоит, а справа шумит моя последняя дубрава, и быть хочу я перед Богом чист, как вылупившийся из почки лист. Мне имя – как душа, как тихий свист малиновки иль пеночки весной, как рокот кроткий горлицы лесной. И в неуемной тишине ночной еще звенит в костях Господень зной. Но я над воссиявшею казной не трепещу, как некогда Кащей, и не ищу покорствия вещей. И звезды, богородицыны серьги, запутались у леса в волосах, звучит душа в дремучих чудесах, как песенка… Писах еже писах, во имя Божье. Беглый инок Сергий.
