Сергей ПетровАГНОСТИЦИЗМ

I
Собака, озверев, кричала.
Она сорвалась с ночного причала,
как с бешеной цепи волна.
Над башенной темной жизнью
сидела упорно, что камень,
большая луна.
Собачий вой, собрав в пригоршни,
несли домой тропой святынь,
а он звучал, и был он горше,
чем дым, чем скорбная полынь.
II
Мудрецы качались на террасах
удивительнее ив.
Налетал и охватывал враз их
разозлившийся залив.
И мучительного отраженья
колыхались пустые листы
от величественного удивленья
и от собственной пустоты.
И раскачивался от удивленья
золотой неуравновешенный плод,
а мучительное отраженье
разрезал собачий крик,
как волна кромсает плот.
III
Я отшвырнул ослепший лик
и к листьям жиденьким приник,
и мне пахнуло пустотой,
собачьей шкуры красотой,
небес немереной верстой.
И мне швырнуло пустоту,
а шерсть простерлась на версту.
Верста небес была верзила,
разверзлась в плоть мою до дна.
Она умы что кладь возила
туда, где сидела большая луна.
IV
Дрожали жирные скользкие бревна,
лежа на брюхе и все потемнев
от рыбьего страха. Дрожали неровно,
и страх был темен, как гнев.
Покойник тонкий и прозрачный –
усопший голос мертвецов
еще носился над водою мрачной,
еще нырял со всех концов.
Собачий вой, и этот пьяный голос,
и жизни нежный волосок,
и леса лиственный намек
водили вод звериный ток.
И, как белый камень, сознанье раскололось.
V
Ум глиняный – горшок, убитый камнем,
его огромным, медленным куском.
Ночь цепью звякнула о том,
что сила слабая была в нем.
Так бешенства и пены произвол
его в черепки произвел.
VI
И, собирая черепки,
я пробую на лбу их.
Они еще чуть-чуть крепки
и все в поцелуях,
великих чувственных святынь
сожженные печатью.
А поцелуй – он как полынь
и сродни заклятью.
В тоске ревет мое ребро,
детище воздуха ночного.
Чую, как на ощупь бродит тепло
разбитого горшка ночного.
Перебирая черепки,
я – дерево страданья,
и грудь мне ломит от тоски –
от смертельной и сухой доски
и сладкого незнанья.

25–30 июля 1933