Египет - величайшая нелепость мира. Хочет творить и не хочет жить. Творить - не жизнь и не для жизни. А мертвое можно творить? А для смерти можно творить? Египет творит пирамиды.
Мы должны Египет возлюбить или возненавидеть, говорит Мережковский. Неправда. Мы должны его простить. Простить - за пирамиды. За два миллиона триста тысяч каменных глыб пирамиды Хеопса. За неповторяемый сон исполинского величия. Ибо он - во хвалу Смерти.
Мережковский не понял пирамид и ошибся в Египте. Он пришел к пирамидам от его богов. И сказал же чем безглагольнее - тем живее. Бессловесность его - живая. Молча творит он, растет и дышет. Так ли?
Египет - Камень. И писать о нем надо словами каменными. Недвижными. Мертвыми. Прилаженными, точно глыбы пирамид. Острыми, как осколки, как пирамид - верхушки. И тяжелыми, очень тяжелыми. Как его молчанье.
Мережковский не нашел этих слов. Он пришел к Египту - от жизни. От апогея жизни, от апофеоза - от революции. От крови избытку - к лакнущей ее мумии. От России к Египту.
В России "дом валился с треском". Он привык: грохот, шум - значит убиение. И - Египет. Безмолвный, тихий: "Шум ненавистен Богу". Прильнул к земле, землю целовал - и не понял, что молчание не убиение, ибо хуже: сама смерть.
Мережковский шел от богов Египта к его пирамидам. Обманулся в первых и не узнал вторых. Я иду от пирамид - к богам Египта. И говорю: Египту надо простить его богов.
Египетского бога утешает жрец: "Я пришел не для того, чтобы бога убить, воистину, пришел я, чтобы бога оживить". "Что же это за бог, которого так надо успокаивать?" - шарахнулся сам Мережковский.
Нигде половое безумье кровосмешенья богов не было так велико, как в Египте. Если не оправдать по Мережковскому: что сверх'естественно - не противоестественно.
А вот одно из божеств Египта: "тупое рыло свинухи, со свирепым оскалом зубов; отвисшие сосцы и толстое брюхо беременной женщины..." Ужасно, слезно, отчаянно - как сказал бы Розанов.
Но не доценил, не понял Мережковский величайшей святости Египта: мира бога с дьяволом. Хаоса и порядка. Сэта и Гора.
Для Египта хаос - это ветер пустыни. Значит зло. Значит смерть. Порядок - это камень, пирамида. Значит вечность, воскресенье, жизнь. Но опять наоборот: хаос - движенье, значит жизнь. Порядок - недвижность - смерть.
... И стоял, веками стоял сфинкс у входа в пустыню, и вдыхал ветер ее, и смотрел на камень пирамид, и на бога Ра - Солнце - и не знал, не мог и не хотел знать: хаос или порядок, страшное или святое, Сэт или Гор?... И "проклинал Сэта - но не до конца; прославлял Сэта - и тоже не до конца".
Но вдруг понял: добро и зло едино. И в этом вся мудрость, величайший завет Египта. Добро - это борьба со злом. Но не победа над ним: сама борьба.
"Ненадежен мир Бога с дьяволом: только помирившись начинают войну. Каждое утро Сэт побеждается Гором, каждый вечер Гор - Сэтом, и битве нет конца"...
Как мог это признать Мережковский? Апостол ненависти к злу, Бога готовый обвинить за создание преступной нелепости: зла? Для него этот двойной бог Usiri-Seti, Gori-Seti из всех богов самый невозможный, немыслимый: "бог - дьявол". И, не поняв, клевещет "Нужен ли вообще конец (борьбы), не знает Египет - в этом его безсилие". Horribile dictu... Не знает? Нет, знает! Знал и знает: конца не нужно. И в этом, только в этом сила Египта.
Мережковский пугается: Сэт - полудьявол. Нет и нет! Сэт не полудьявол, но дьявол. Только дьявольское для Египта - полузло.
"Из нас первый вошел в Египет Наполеон, и первый понял, что сорок веков смотрят с высоты пирамид". Сорок прошлых веков, сорок - умерших. Но ни одного будущего. Ни единого будущего. А Мережковский?
"Египтяне", говорит он, как бы еще не совсем родившиеся люди. Не совсем выпавшие из вечности. Недородившиеся.
А может: не совсем умершие, недоумершие? Не совсем в вечность - впавшие?...
И еще; "жизнь и смерть в Египте рядом", но не в бореньях, не в бурях - а в вечном союзе, в вечной тихости. Я боюсь этого союза, я не хочу этой тихости. Ибо союз жизни и смерти всегда - нелепость, ибо тихость эта в Египте - победа смерти.
Мережковский пришел к Египту - учиться жить, учиться верить. Не нашел любви к жизни, не хотел любви к смерти - поверил в волю к воскресенью. И Египет в "Тайне Трех", как по преданью Озирис - кажется - растет уже в плоти своей, члены свои расправляет, кровь свою чует... Но - кажется. Марево, мираж пришедшего к Египту - от пустыни.
"Мы - пространство, Египет - время; он глубже", гордится Мережковский. И опять забыл: ведь жизнь в пространстве - в точке - в секунде. А во времени, в вечности смерть. И величайшая суета, величественнейшая нелепость "Тайны трех", что мертвый возомнил себя живым. Египет - нам равным! И Мережковский верит не нам - ему. "Истинною любовью любят живые только мертвых"...
"На смертном ложе лежит Озирисова мумия, окутанная саваном и богиня Изида опускается на него - живая совокупляется с мертвым"...
Для Мережковского в "Тайне Трех" Изида - Россия. Озирис - Египет. Чуял ли он это сам?
"Святой Египет - родина Бога", говорит он. "Столпы религии в Египте", говорит Розанов. Нельзя так говорить. Не надо. Ибо траурный цвет Египта - голубой. Цвет неба - цвет смерти! И бог Египта - бог мертвый, бог камня. К Египту нельзя притти за тайной трех. И ни за какой другой. Но за тайной единого на земле бессмертного - смерти.
Лев Шлосберг. "Тайна Трех". Дим. Мережковский Виленское утро. 1927. No 1887, 15 января.
