"Жить истинной жизнью - значит создавать самого себя, значит отвоевывать свое "я" у обстоятельств, у среды, у страстей, значит бороться против того разложения и тех противоречий, которые вносятся в наш душевный мир капризной пестротой желаний и эфемерным многообразием событий. Жизнь - это непрестанное утверждение своего "я". Жизнь - это стремление сохранить свое "я", или, скорее, стремление развивать свое "я"; раскрывать, свойства и слабости своего "я", подчиненного закону внутреннего единства".
Так отвечает один из видных французских философов-моралистов* на вопрос: "что значит жить". Его ответ очень характерен, как исповедь представителя определенной группы современной интеллигенции: французский моралист стоит на точке зрения "интеллигентного индивидуализма" - на точке зрения, вошедшей в моду и у нас, на русской территории. Предложенная французским интеллигентом формула для определения "смысла жизни" выдвигает на первый план "интересы личности", отожествляет понятие "борьбы за жизнь" с понятием "борьбы за личность", суживая, таким образом, до бесконечности проблему человеческого существования, и в то же время, вместо требования активной деятельности, активного вмешательства в "самую гущу жизни", проповедует лишь мудрость "пассивного начала", пассивной самообороны. Стремление избавиться от душевной раздвоенности вот а' ummum bonum "высшая цель, какую только могут поставить себе интеллигенты известного типа. "Душевная раздвоенность" объявляется их главным неприятелем.
* Paul Malnpert: см. его статью в сборнике, посвященном вопросам "социальной морали", изданном под редакцией Эмиля Бутру (Bontroux). Имеется русский перевод этого сборника.
Французский моралист указывает на источники этой раздвоенности. Но его генетическое толкование страдает крайней расплывчатостью и реальной подпочвы того явления, о котором идет речь, отнюдь не вскрывает. Самый факт наличности "капризной пестроты желаний и эфемерного многообразия событий" требует, в свою очередь, справки "о происхождении".
Подобный расплывчатый характер составляет необходимую принадлежность "идеологических объяснений", предлагаемых носителями современного "индивидуализма". Снисходить до строго реалистического исследования подпочвы, в которую заложен фундамент "высоких" твердынь "культурных надстроек", было бы весьма и весьма неудобно для нео-индивидуалистов. Им пришлось бы, в таком случае, сказать самому себе в лицо несколько горьких истин, изобличить самих себя... Но кто же сам себе враг.
Реалистический анализ приводит, в данном случае, к следующему. "Разложения и противоречия" душевного мира, о которых трактует французский философ, являются не чем иным, как отражением "противоречий" социологического порядка, душевная "двойственность", угнетающая нео-индивидуалистов, показывает, что интересы последних колеблются между двумя общественными "сферами".
Нео-индивидуалисты считают себя выразителями наиболее утонченного "культурного" течения; но к лагерю безусловно прогрессивной интеллигенции они не принадлежат. Они считают себя убежденными, непримиримыми врагами "мещанского царства"; но от многих мещанских настроений, от мещанского эготизма они, "идеологи общественной группы", группы так называемого "интеллигентного пролетариата", слишком погруженной в интерес собственной борьбы за существование, не свободны. Между "адом" мещанского застоя и ограниченности и раем прогрессирующей "живой" жизни они стоят на полдороге, как бы находятся на положении жертв своего рода культурного "чистилища"; - причем, впрочем, от участия обитателей построенного католическим воображением purgatorium их судьба существенно отличается: доступ в райские "сферы" для нео-индивидуалистов навеки закрыт...
Враждебные, взаимно исключающие друг друга элементы, т. е. "мещанские" и анти-мещанские тенденции, пользуются одинаковой властью над представителями вышеназванной группы. О перевесе того или другого "противника" не может быть и речи. Нео-индивидуалистам ничего не остается, как прибегнуть к компромиссному решению вопроса. Создан ряд систем, знаменующих собой попытки подобного решения: имеется, напр., ницшеанская доктрина, "идеалистические" доктрины разных толков. Своеобразное решение вопроса предлагают также носители крайнего индивидуализма - "жрецы нового искусства".
Перед нами два сборника стихотворений, принадлежащих перу именно таких "жрецов" - "Собрание стихов" Д.С. Мережковского и "Собрание стихов" З.Н. Гиппиус. Постараемся охарактеризовать и оценить содержащийся в названных сборниках материал с избранной нами социологической точки зрения.
Авторы сборников обладают далеко не равносильными художественными дарованиями. Если г. Мережковский сумел заявить о себе, как о художнике, действительно, не лишенным таланта, порой поражающем колоритностью и пластичностью своего рисунка, произведения г-жи Гиппиус свидетельствуют о полной художественной несостоятельности поэтессы; поэтесса старается скрасить недостаток художественного таланта "экзотическими "средствами - цветами риторической декламации и намеренной "крикливостью" тона, что, понятно, к мало-мальски утешительным результатам не приводит. Но разноцветность - в эстетическом отношении - плодов творчества двух служителей "новой красоты" для нашей задачи значения не имеет. В эстетическую оценку стихотворений г. Мережковского и г-жи Гиппиус мы не намерены. А как материал для характеристики некоторых сторон нео-индивидуалистического миропонимания, их произведения могут быть использованы с одинаковой пользой.
"Двойственность" позиции, занимаемой нашими авторами в распланировке современных общественных течений, степень отдаленности наших авторов как от "мещанского царства", так и от безусловно передовых общественных слоев, в последние годы достаточно выяснились. Достаточно наши авторы в своих прежних произведениях определили свой протест против "мещанской культуры" и, одновременно, подчеркнули отсутствие уз солидарности между ними и теми, кого певец "Воскресших богов" называет "отцами и детьми русского либерализма". Новых, сколько-нибудь любопытных штрихов к своему общественному "credo" в своих недавно выпущенных сборниках стихотворений ни г. Мережковский, ни г-жа Гиппиус не прибавили. Поэтому распространяться здесь об их "гражданских убеждениях" мы не будем.
Для нас важно здесь лишь отметить общее состояние их самочувствия, вытекающее из особенностей их "общественных" симпатий и воззрений. Состояние это отнюдь не завидное. Ими владеют настроения, какие должны были испытывать дантовские "скорбные души", "anime triste", которые, по словам флорентийского поэта, non fur ribelli, ma par se foro "(т. е. не были протестующими, но были "сами по себе").
Отцы и дети, в играх шумных,
Все истощили вы до дна,
Не берегли в пирах безумных
Вы драгоценного вина.
Но хмель прошел, слепой отваги
Потух огонь, и кубок пуст.
И вашим детям каплей влаги
Не омочить горячих уст.
Последним ароматом чаши, -
Лишь тенью тени мы живем,
И в страхе думаем о том,
Чем будут жить потомки наши.
В первых строфах приведенного стихотворения г. Мережковского заключается отповедь интеллигентам, стоявшим и стоящим на исторический авансцене; подобную отповедь разбирать по существу мы считаем излишним. Обращаем внимание на финальные строки: поэт расписывается в своем полнейшем банкротстве на жизненном пиру. Он объявляет, что круг лиц, к которому принадлежит он сам, настоящей, "живой" жизнью не живет.
Живя "последним ароматом чаши" и "тенью тени", он проникнут пессимизмом безысходного одиночества. Каждый человек, - учит он, - неминуемо должен быть жертвой этого одиночества. Никто не может понять чужой души "до дна", проникнуть в тайники чужого сердца.
Чужое сердце - мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящий душой
Не можем мы войти.
И что-то есть, что глубоко
Горит в твоих глазах,
И от меня - так далеко,
Как звезды в небесах...
В своей тюрьме, - в себе самом,
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!..
Жизнь представляется поэту бессмысленной и бесцельной. Она вызывает в нем ощущения страха. Страх этот простирается до того, что поэт боится даже самого себя (см. стихотворение "Чем больше я живу - тем глубже тайна жизни").
Не меньшую растерянность перед процессом жизни удостоверяет своими произведениями и г-жа Гиппиус. И у нее мы находим то же сознание полнейшей неспособности жить "настоящей жизнью", то же отчаяние "одинокой души", то же отрицание смысла и цели существования, ту же жизнебоязнь.*
* Цитат, иллюстрирующих указанные мотивы поэзии г-жи Гиппиус, мы, за недостатком места, не приводим; отсылаем читателя к самому сборнику ее произведений; каждая страница этого сборника служит документом, доказывающим низкий уровень "самочувствия" поэтессы. Позволим себе сделать лишь одну выписку. - В очень "откровенном" предисловии, предпосланном сборнику, г-жа Гиппиус заявила о том, что "книга стихов в данное время - есть самая бесцельная, ненужная вещь", и, выводя факт "ненужности" книг стихов из развития крайне "субъективных "тенденций в современной обществе, говорит, между прочим, следующее: "...современный поэт кончился и обособился, отделился, как человек (и, естественно, как стихотворец) от человека, рядом стоящего, ушел даже не в индивидуализм, а в опасную субъективность"... "каждое "я" теперь сделалось особенным, одиноким, оторванным от другого "я" и потому непонятным ему и ненужным... Нам, каждому, страстно нужна, понятна и дорога наша молитва, дорого наше стихотворение. Но другому, у которого заветное "свое" - другое, непонятна и чужда моя молитва. Сознание одиночества еще более отрывает людей друг от друга, обособляет, замыкает душу. Мы стыдимся своих молитв... и т. д."
Таков общий фон настроения, владеющего "скорбными душами". Таковы предпосылки пессимизма, характеризующего писателей нео-индивидуалистических тенденций.
Но в то же время безусловно пессимистическими мотивами содержание их лирики не исчерпывается. Бывают моменты, когда и г. Мережковский, и г-жа Гиппиус начинают неожиданно; говорить о таких вещах, о которых бы им, как пессимистам, даже упоминать не полагалось. В созвучия минорных мелодий вдруг вплетаются мажорные аккорды.
Перемена настроений - имеется в запасе у некоторых ценителей современной литературы ходячая формула, которой нередко пользуются, не задумываясь, при объяснении всех "противоречий", встречающихся в произведениях новейшей поэзии. Но, во-первых, "смена настроений не может играть роли "конечно, причин", на которой должен останавливаться критический анализ, и опять-таки нуждается, с своей стороны, в генетической справке. А, во-вторых, мы, в данном случае, имеем дело вовсе не с капризной игрой "впечатлений минуты", а с более глубокими продуктами психической жизни, с более прочно заложенными "основами миросозерцания".
"Интеллигентный пролетариат" живет в атмосфере безысходных, "трагических "противоречий: именно этот тезис с исключительной старательностью и разрабатывается новейшей русской изящной литературой: достаточно сослаться на материал, содержащийся в произведениях, например, А. Чехова, Л. Андреева, Н. Тимковского, отчасти В. Вересаева. "Двойственность позиций" воспитывает психику "современного человека" в определенном направлении, облекает ее в своеобразные формы. Представитель "интеллигентного пролетариата" неминуемо должен воспринимать явления "двойственности" под углом "дуалистической" точки зрения, производить "двойственную" оценку текущей жизни.*
* В целую философскую систему возвела эту "дуалистическую" точку зрения фракция так называемая "идеалистов".
Именно с примером такой точки зрения и такой оценки мы встречаемся в лирике г. Мережковскюго и г-жи Гиппиус.
Как "идеолог" группы, "мещански" настроенной, погруженной в интересы собственной неорганизованной борьбы за существование, стоящей вне "большой дороги" истории, г. Мережковский определяет жизнь, как хаос бессмысленных, бесцельных случаев и коллизий.
Как представитель интеллигенции, не вполне порвавшей с традициями прогрессивных веяний, изредка приглядывающихся к происходящему на исторической авансцене, он знает, что за пределами сферы мещанских интересов и стремлений завершается рост жизни, развитие общественного прогресса идет безостановочными шагами. Получаются две системы "миропонимания", взаимно исключающие друг друга. И конфликт этих систем суммируется, в представлении поэта, как антитеза "dees generales" - "жизни и смерти".
Поэт посещает Пантеон. Там, в храме олимпийских богов царит ныне, "древнему cонму богов чуждый, неведомый Бог", Бог самоотречения и крестных страданий.
Это - мой Бог!... Перед ним я невольно склоняю колени...
Радостно муку и смерть принял Благой за меня...
Верю в Тебя, о Господь, дай мне отречься от жизни,
Дай мне во имя любви вместе с Тобой умереть!..
Но провозгласивши принцип "отречения от жизни", поэт сейчас же делает поправку.
Я оглянулся назад; солнце, открытое небо...
Льется из купола свет в древний языческий храм.
В тихой лазури небес - нет ни мученья, ни смерти:
Сладок нам солнечный свет, жизнь - драгоценнейший дар...
И смущенный антитезой, представившейся его сознанию, поэт восклицает:
Где же ты истина? В смерти, небесной любви и страданьях,
Или, о тени богов, в вашей земной красоте?
Спорят в душе человека,
Как в этом божественном храме,
Вечная радость и жизнь,
Вечная тайна и смерть.
К этому "спору", в этой антитезе "жизненного" и "мертвенного", активного и инертного начала поэт возвращается при каждом удобном поводе. И если в приведенном стихотворении он только ставит вопрос: "где же ты, истина?", т. е. "как примирить отголоски противоположных воззрений", - в других стихотворениях он делает попытки дать посильный ответ на подобный вопрос.
Временами вопрос решается им в "нирванистическом" духе. Он проповедует полное подавление жизнеспособности, полное отрешение от всяких "желаний": "Я не хочу пытать и числить... Какое счастье - не мыслить, какая нега - не желать!" ("Нирвана").
Но проповедь "нирваны" нельзя считать типическим для него разрешением вопроса. Она диктуется поэту лишь пароксизмами исключительно пессимистического настроения, т.е. минута временной диктатуры одного из "спорящих" элементов его внутреннего мира. В те же минуты, когда оба спорящие "противника" оказываются бессильны побороть друг друга, поэт приходит к иным выводам:
"...жизнь, как смерть, необычайна...
Есть в мире здешнем - мир иной;
Есть ужас тот же, та же тайна -
И в свете дня, как в тьме ночной.
И смерть и жизнь - родные бездны.
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
Одна другую углубляет,
Как зеркало, а человек
Их соединяет, разделяет
Своею волею навек.
И зло, и благо, - тайна гроба
И тайна жизни - два пути -
Ведут к единой цели оба.
И все равно, куда идти.
Поэт доходит до" вершин "доступной ему "мудрости":
Будь мудр, - иного нет исхода,
Кто цепь последнюю расторг,
Тот видит, что в цепях свобода,
И что в мучении - восторг.
Ты сам - свой Бог, ты сам свой ближний,
О, будь же собственным творцом, Будь бездной верхней, бездной нижней,
Своим началом и концом.
("Двойная бездна")
Облеченная в узоры бьющей на эффект риторики, ясно намечается основная мысль: примирить враждующие элементы можно лишь признав их полную "равноправность", - видя в них явления совершенно однородного порядка, считая их лишь "отражением" друг друга.
Находите в смерти - элемент жизни, и наоборот, в зле - элемент "добра", и наоборот, в скорби - элемент радости, и наоборот! - вот как отвечают служители "нового искусства" на поставленную им проблему: "что есть истина?"
Ответ крайне примитивный и наивный, настолько наивный, что не требует никаких опровержений. И чтобы сообщить ему хоть сколько-нибудь авторитетности, служителям "нового искусства" приходится обращаться к чрезвычайным недозволенным средствам. Выступает на сцену санкция "тайны", "таинственного". Что понимается под термином "отражение" одних элементов в других, противоположных им? Как возможно подобное "отражение"? - спрашивает недоумевающий читатель у служителей "нового искусства". "Тайна сия велика есть!" - следует единственное, возможное разъяснение".
Так отвечает г. Мережковский. Также отвечает г-жа Гиппиус.
Последняя особенно любит подчеркивать смущающие нео-индивидуалистов антитезы и противоречия. Подчеркивая эти антитезы и противоречия, она доходят до очень рискованной, зачастую даже карикатурной риторической игры. Чаще, чем г. Мережковский, она предлагает компромиссное разрешение "вопроса о враждующих элементах, чаще развивать философию "отражений".
Тебя приветствую, мое поражение,
Тебя и победу я люблю равно;
На дне мое й гордости лежит смирение,
И радость и боль всегда одно.
Над водами, стихнувшими в безмятежности
Вечера ясного, - все бродит туман;
В последней жестокости - есть бездонность нежности
И в Божьей правде - Божий обман.
Люблю я отчаяние мое безмерное,
Нам радость в последней капле дана.
И только одно я здесь знаю верное:
Надо всякую чашу пить - до дна.
Эти стихи достаточно ярко характеризуют поэтессу, и как "философа", и как "художника". Приведем еще образчик ее поэтического красноречия. Речь идет об электрическом снаряде.
Две нити вместе свиты,
Концы обнажены.
То "да" и "нет", - не слиты,
Не слиты - сплетены.
Их темное сплетенье
И тесно, и мертво.
Но ждет их воскресенье,
И ждут они его.
Концов концы коснутся -
Другие "да" и "нет".
И "да" и "нет" проснутся,
Сплетенные сольются,
И смерть их будет - Свет.
В электрическом снаряде г-жа Гиппиус усмотрела важный для нее "символ" - символ "таинственного" примирения исключающих друг друга начал смерти и жизни. И такие "символы" поэтесса старается находить повсюду, начиная с различных явлений природы или предметов домашней обстановки и кончая мелкими случаями повседневной жизни.* Все кругом поэтессы живет окруженное ореолом "тайны".
* См., кроме настоящего "Сборника стихов", сборники ее рассказов (напр., "Зеркала").
Да, чтобы получить из отрицающих друг друга величин, из сложения минуса с плюсом нечто положительное, нужна особенная, "хитрая механика". Задавшись подобной неблагодарной задачей, без помощи "фетишизма" обойтись нельзя!..
Спешим оговориться: мы вовсе не думаем обвинять служителей "нового искусства" в намерении злостным образом мистифицировать публику, дабы, во что бы то ни стало, привлечь на свою сторону ее симпатии. Вовсе нет. Из предыдущего явствует, что мы считаем служителей "нового искусства" лишь жертвами "двойственности" занятой ими общественной позиции. Эта позиция неумолимо толкает их на путь поклонения "фетишу". И допуская "обман", они, прежде всего, обманывают самих себя. Этот "обман" нужен, прежде всего, им самим для "утверждения" их собственного "я", для успешной борьбы с внутренней дисгармонией.
Так всегда бывает с носителями "дуалистических" миросозерцаний.
Шулятиков В.М., 1903
"Курьер", 1903 г., No 273
