УБОГАЯ И НАРЯДНАЯ
из песочницы
1
Беспокойная ласковость взгляда,
И поддельная краска ланит,
И убогая роскошь наряда —
Всё не в пользу ее говорит.
Но не лучше ли, прежде чем бросим
Мы в нее приговор роковой,
Подзовем-ка ее да расспросим:
«Как дошла ты до жизни такой?»
Не длинен и не нов рассказ:
Отец ее подьячий бедный,
Таскался писарем в Приказ,
Имел порок дурной и вредный —
Запоем пил — и был буян,
Когда домой являлся пьян.
Предвидя роковую схватку,
Жена малютку уведет,
Уложит наскоро в кроватку
И двери поплотней припрет.
Но бедной девочке не спится!
Ей чудится: отец бранится,
Мать плачет. Саша на кровать,
Рукою подпершись, садится,
Стучит в ней сердце… где тут спать?
Раздвинув завесы цветные,
Глядит на двери запертые,
Откуда слышится содом,
Не шевелится и не дремлет.
Так птичка в бурю под кустом
Сидит — и чутко буре внемлет.
Но как ни буен был отец,
Угомонился наконец,
И стало без него им хуже.
Мать умерла в тоске по муже,
А девочку взяла «Мадам»
И в магазине поселила.
Не очень много шили там,
И не в шитье была там сила
. . . . . . . . . . . . . . .
2
«Впрочем, что ж мы? нас могут заметить, —
Рядом с ней?!.» И отхлынули прочь
Нет! тебе состраданья не встретить,
Нищеты и несчастия дочь!
Свет тебя предает поруганью
И охотно прощает другой,
Что торгует собой по призванью,
Без нужды, без борьбы роковой;
Что, поднявшись с позорного ложа,
Разоденется, щеки притрет
И летит, соблазнительно лежа
В щегольском экипаже, в народ —
В эту улицу роскоши, моды,
Офицеров, лореток и бар,
Где с полугосударства доходы
Поглощает заморский товар.
Говорят, в этой улице милой
Всё, что модного выдумал свет,
Совместилось с волшебною силой,
Ничего только русского нет —
Разве Ванька проедет унылый.
Днем и ночью на ней маскарад,
Ей недаром гордится столица.
На французский, на английский лад
Исковеркав нерусские лица,
Там гуляют они, пустоты вековой
И наследственной праздности дети,
Разодетой, довольной толпой…
Ну, кому же расставишь ты сети?
Вышла ты из коляски своей
И на ленте ведешь собачонку;
Стая модных и глупых людей
Провожает тебя вперегонку.
У прекрасного пола тоска,
Чувство злобы и зависти тайной.
В самом деле, жена бедняка,
Позавидуй! эффект чрезвычайный!
Бриллианты, цветы, кружева,
Доводящие ум до восторга,
И на лбу роковые слова:
«Продается с публичного торга!»
Что, красавица, нагло глядишь?
Чем гордишься? Вот вся твоя повесть:
Ты ребенком попала в Париж,
Потеряла невинность и совесть,
Научилась белиться и лгать
И явилась в наивное царство:
Ты слыхала, легко обирать
Наше будто богатое барство.
Да, не трудно! Но должно входить
В этот избранный мир с аттестатом.
Красотой нас нельзя победить,
Удивить невозможно развратом.
Нам известность, нам мода нужна.
Ты красивей была и моложе,
Но, увы! неизвестна, бедна
И нуждалась сначала… О боже!
Твой рассказ о купце разрывал
Нам сердца: по натуре бурлацкой,
Он то ноги твои целовал,
То хлестал тебя плетью казацкой.
Но, по счастию, этот дикарь,
Слабоватый умом и сердечком,
Принялся за французский букварь,
Чтоб с тобой обменяться словечком.
Этим временем ты завела
Рысаков, экипажи, наряды
И прославилась — в моду вошла!
Мы знакомству скандальному рады.
Что за дело, что вся дочиста
Предалась ты постыдной продаже,
Что поддельна твоя красота,
Как гербы на твоем экипаже,
Что глупа ты, жадна и пуста —
Ничего! знатоки вашей нации
Порешили разумным судом,
Что цинизм твой доходит до грации,
Что геройство в бесстыдстве твоем!
Ты у бога детей не просила,
Но ты женщина тоже была,
Ты со скрежетом сына носила
И с проклятьем его родила;
Он подрос — ты его нарядила
И на Невский с собой повезла.
Ничего! Появленье малютки
Не смутило души никому,
Только вызвало милые шутки,
Дав богатую пищу уму.
Удивлялась вся гвардия наша
(Да и было чему, не шутя),
Что ко всякому с словом «папаша»
Обращалось наивно дитя…
И не кинул никто, негодуя,
Комом грязи в бесстыдную мать!
Чувством матери нагло торгуя,
Пуще стала она обирать.
Бледны, полны тупых сожалений
Потерявшие шик молодцы, —
Вон по Невскому бродят как тени
Разоренные ею глупцы!
И пример никому не наука,
Разорит она сотни других:
Тупоумие, праздность и скука
За нее… Но умолкни, мой стих!
И погромче нас были витии,
Да не сделали пользы пером…
Дураков не убавим в России,
А на умных тоску наведем.1
1Убогая и нарядная*
Печатается по Ст 1873, т. I, ч. 1, с. 162–168.
Впервые опубликовано: С, 1860, № 1 (ценз. разр. — 14 янв. 1860 г.), с. 330–334, с подписью: «Н. Некрасов» и датой: «23 декабря».
В собрание сочинений впервые включено (без даты): Ст 1861, ч. 1. Перепечатывалось в 1-й части всех последующих прижизненных изданий «Стихотворений».
Автограф не найден. Цензорская корректура — ИРЛИ, 21121. 8 корректуре рядом с зачеркнутым цензором ст. 37 помета рукой Некрасова: «Три строки точек». Авторизованная копия в Тетр. Панаевой, л. 48 об. — 53.
Датируется 23 декабря 1857 г., как во всех прижизненных и первом посмертном изданиях.
В копии Панаевой ст. 37 восстановлен рукой Некрасова (в корректуре и в С он заменен дополнительной строкой точек и напечатан лишь в Ст 1861); цензором зачеркнуты также слова: «татарские» в ст. 64 (заменено в корректуре и во всех изданиях словом «нерусские»), «наследственной» в ст. 66, «барство» в ст. 88 (в корректуре восстановлены Некрасовым) и «гвардия» в ст. 128 (заменено в корректуре словом «публика», но тем не менее напечатано уже в «Современнике»).
Публикация этого стихотворения, а также стихотворения «Папаша», обратила на себя внимание критика «Одесского вестника» В. Чибисова, который, высоко оценивая их, отмечал: «В них обличение проникнуто негодованием и возвысилось до сатиры». Задаваясь вопросом о причинах «свежего» воздействия этих произведений на читателей, при всей обыденности описанных явлений, критик писал далее: «Тут вся сила в рассказчике, в том чувстве, с каким он относится к этому явлению, а г. Некрасов относится к нему с такою верою в чистоту человеческой природы, с таким глубоким негодованием к своим героям, что, читая его стихи, невольно переживаешь те же чувства. В этом-то и особенность таланта этого популярнейшего из наших поэтов» (Одесский вести., 1860, 14 июля, № 63).
Ванька — извозчик.
